Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

§ 11.

ІІокончив с Грюнау, мы свободнее можем приступить к рассмотрению вопроса о вечном огне, требующего, однако, предварительно несколько общих замечаний относительно видов огня у литовцев.

Огонь вообще занимал первостепенное место в религиозной, социальной, публичной или частной жизни всех литовцев. Мы различаем огни так называемые вечные (jugis Dusb.), которые неугасаемо должны гореть, главным образом для подачи изречений, каковые огни горели, например, в Ромове, в Вильне и в других важнейших местностях (in celebrioribus locis. Dlug.), и огни временные, раскладываемые в известных только случаях. Из последних одни были периодические, как, например, огни на Ивана Купалу (Sobótki), другие опять могли раскладываться во всякое время для сожжения умилостивительных или благодарственных жертв. Если в конце последние огни были зажигаемы по какому-нибудь случаю, интересующему общество, то все вышеуказанные виды огня можно назвать публичными. Дусбург, за исключением огней на Ивана Купалу и умилостивительных, упоминает и об остальных.

Первое известие о прусских огнях на Ивана Купалу (Heilfeuer, Sobótki) сообщает нам вармийский епископ Генрих III (1373–1401), запрещающий в своей епархии этот обычай: «Prohibemus etiam, ne celebretur Sabbatum, quod vulgariter Heilfeier (Heilfener) dicitur, prout suggestione diaboli et adinventione rusticorum, a quibusdam consuevit celebrari». О том же прусско-литовском обычае упоминает Геннебергер, что накануне Ивана Купалы вечером добывали посредством колеса, соломенных веревок[65]65
  В подлиннике gerstellen. Frischbier Preuss. Wörterbuch Ost und Westpreussische Provinzionalismen Berlin, 1822 s. т. «Gerstel, dickes strohseil, womit die garben des sommergetreides, besonders der erbsen und bohnen zusammengebunden warden». Natangen. Pisanski schreibt gerstellen.


[Закрыть] и канатов огонь на месте, предназначенном для пастбищ.

Из умилостивительных жертв для отвращения неприятельских нашествий приведем пример из времен, когда христианство господствовало уже более двух веков. Происходило это в 1520 году. Поляки, вытолкнувши крестоносцев из Вармии, заняли войсками всю Натангию и уже намеревались пройти Прегелю, угрожая столице герцога Альбрехта. С другой стороны приближался к самбийским берегам гданьский флот. Среди таких тяжелых обстоятельств гроссмейстер ордена герцог Альбрехт, исчерпав все средства защиты, находился в отчаянном положении. Прусские представители народа (Stände) в этой всеобщей тревоге, вспомнив обет, данный при таких же обстоятельствах шестьдесят лет тому назад св. Войцеху, покровителю Пруссии, и до сих пор еще не выполненный, возобновили обещание. Народ, истощенный налогам в виде поставки солдат и денег, не знал, откуда и ждать себе спасения. И вот является самбийский вольный человек Вальтин Суплитт (Waltin Suplitt), очевидно, вайделот, который публично извещает, что обладает способом для удержания неприятелей от нашествия на Самбию, лишь бы только правительство разрешило употребить его и жители не отказали в помощи. Отправленные к герцогу послы, видно, вернулись с позволением, так как жертва вскоре была совершена. Тогда Вальтин Суплитт потребовал от крестьян черного быка и две бочки пива. Крестьяне, помня еще языческие обряды, все охотно доставили в деревню Рантау (Rantau). Тут на морском берегу в присутствии одних только мужчин, так как языческие обряды в этом случае запрещали присутствие женщин, зарезав по обряду предков быка в честь богов, он сжег на специально с этой целью устроенном костре кости и внутренности, при произношении молитв, сопровождаемых жестикуляциями рук и ног, да, кроме того, и других, точнее не обозначенных обрядов. Сварив быка, присутствующие пировали до крайности и этим закончилось жертвоприношение. Несколько дней спустя после жертвоприношения показались гданьские корабли, которые, приблизившись к берегам, вдруг отплыли. Позднее стало известным, что самбийское побережье представилось гданьскому флоту в таком ужасном виде, какого никогда в жизни не случилось им видеть. Это обстоятельство произвело на народ такое сильное впечатление, что он был уверен в действительной помощи богов[66]66
  Этот факт рассказывает со всеми подробностями Лукас Давид, т. 1, с. 117 и др. В сокращении же сообщают его N. P. P. Bl. 1846, т. II, с. 211 и др.


[Закрыть].

Однако ж это жертвоприношение имело свои печальные последствия. Ибо когда в течение семи лет после него оказывался постоянный недостаток в рыбе и рыбаки, хотя пускались на несколько миль в глубь моря, все-таки возвращались с пустыми почти сетями, опечаленные жители опять обратились за помощью к Суплитту, который откровенно им сознался, что в молитве его произошла ошибка, так как он просил богов об удалении всего, забыв исключить рыбу. Вайделот, упрошенный вымолить у богов новое изобилие рыб, потребовал от прибрежных жителей откормленной черной свиньи, которую ему охотно доставили, прибавив еще нетребованные две бочки пива. Из совершенных обрядов упоминают об одном, а именно что вайделот, пробормотав над вырезанными письменами какие-то слова, бросил их в море, а все, сварив оставшееся мясо, по древнему обычаю, стали пировать и пить.

Но на этот раз не избегли наказания. Под председательством первого самбийского протестантского епископа Поленца был произведен суд над Суплиттом и 73 участвующими, происходящими из восьми побережных деревень. Наказание смертью, применяемое за такого рода преступления, было заменено строгим церковным покаянием с прибавлением побоев розгами[67]67
  Другие жертвоприношения приведем в иной раз.


[Закрыть].

Кроме тех огней, которые мы назвали публичными, были также частные, среди которых важное место занимал огонь на домашнем очаге, считаемый также священным[68]68
  Вольтер сообщает, что еще в 1886 г. «в ІІІавельском и Россиенском уездах огонь называется святым: «Sventa ugnis, sventa ugne…» Материалы для этнографии лат. плем. Ч. I. Пб., 1890. С. 136.


[Закрыть]. Каждый хозяин поддерживал его с большой заботливостью и усердием со дня на день уже по тому, что добывание нового огня представляло немалое затруднение и что соседства не были близки. Если же огонь потух, то это предвещало громадное несчастье. В одной латышской песне читаем:

 
Потух у меня огонь,
Потеряла я свою матушку.
Огня я достала у соседа,
Но матушки не нашла (Спроги, с. 214).
 

С целью сохранить огонь до следуюшего дня сгребали красные уголья в углубление (foculus) на очаге (focus) и покрывали золой. В Жмуди хозяйка, вечером прикрывая их золой, молилась: «Szventa Gabeta, gyvank su mumis linksmaj!» – «Святая Габета, живи с нами весело!» Если Бендер только догадывался, что в корне gab скрывается значение «огонь», то Акелевич, литовец по происхождению, ясно высказал, что огонь в торжественной речи называется Gabia, а Вольтер фактически доказывает, что до сих пор огонь зовут Gabia szventa в Россиенском уезде, Gabeta же или GabSt (?) в Шадовском приходе[69]69
  Материалы, с. 136, примеч. 3, где приводится речь, произнесенная на свадьбе в Шимкайцкой вол. Россиенского уезда: «Прошу этих молодых девиц, серая скамейка и белый стол уставлен, который льняной нитью накрыт, святым огнем освящен, ножами, вилками и всяческим прибором убран». В такой же речи крестьянин Шатайтис из Таурогенской вол. того же Росс. уезда говорит: «Поэтому прошу старшего пана (занять) серую скамейку и белый стол, который вижу льняною нитью накрытым и святым огнем освященным и дарами Бога наполненным» (по неисправности текста перевод даю по смыслу). Равно и в Скаудвильской вол. Росс. уезда: «Sventa Gabeta apsvesta». Там же, примеч. 4.


[Закрыть]. Весьма интересная молитва из Ворн (Медники) Тельшевского уезда совмещает понятия языческие с христианскими: «Szventa Agota su szvintu Gabetu keravokit muni nu ugnes» – «Святая Агата вместе со святою Габетою спасите меня от огня!» В этой молитве Gabeta является уже защитницей огня вообще.

Жмудины в XVI веке называли Gabija огонь, который раскладывался в сушильнях, овинах для высушивания несозрелого или сырого зерна в колосьях. Лясковский благодаря Ласицкому сохранил нам молитву к покровительнице этого огня: «Gabije devaiti! pokelki garu, ne lejski kibirksztiu» – «Габие, богиня, подними (усиль) жару, не распускай искр!»[70]70
  В подлиннике (Lag. ed. Mannhardt, p. 15) читается nulejski – ниспускай искры, но латинский перевод имеет: «Ne demittas scintillas».


[Закрыть] Прусские источники для божества огня в сушильнях имеют специальное название: Gabjauja в жен. роде, Gabjaujis в мужском[71]71
  Praetorius пишет Gabjauga (с. 22) и Gabjaugia (с. 64), оба раза вместо правильного Gabjauja, которое читаем в немецко-литовском словаре Бродовского: «Gabjauja divitiarum (dea)», см. Schleicher Lituanica в Sitz-Berichte d. Wiener Ak. d. W, p. 84. Schultz Gram. Lit., p. 29 [см. Ласицкий, изд. Маннгардта, р. 40 (117)] имеет Gabjaujis, deus horreorum, мужск. рода. Так как Gabija, огонь жен. p. и jauja, сушильня, также жен. p., полагаем, что форма Gabjauja – богиня огня в сушильне – существовала раньше формы Gabjaujis, бога огня. Тот же Schultz 1. 1. [по Маннгардту 1. 1, p. 41 (118)] приводит также божество Gabwartas; Praetorius же, p. 30 «Gabwartus et Gabartus». Тот же Praet., p. 26 и Martini (cm. D. Klein'a y Mhdt., 1. 1.) приводят формы Gabartai, множ. число. Правильной является форма Gabwartas; plur. Gabwartai, сложное из известного нам gab, и wartas, сторож, следовательно: сторож огня, опекун огня вообще, a в некоторых странах Пруссии, может быть, покровитель огня, тлеющего под пеплом. Кстати, припомним сообщение Ласицкого: «(Рaterfamilias) ad ostium (хижины) cubat, deastro foci custodia commissa»; в Жмуди этим deaster могла быть «Pelengabie = diva est, cui foci lucentis (?) administratio creditur» (Ласицкий).
  Загадочное Gabjaukurs, находящееся в латинских стихах, сочиненных пастором Мартини, а напечатанных Д. Клейном (см. Mhdt., p. 41, 118), – это, по моему мнению, произвольное сокращение двух имен в одно ради стиха, т. е. Gabjau (-jis, или – ja) и *Jaukurs; последнее имя – сложное из Jau(ja) и Kurti – топить, * Jaukurs, топитель сушильни и, может быть, божество огня = Jaugabis. Возможно также принять сложное: Gab + jaukurs в значений топителя священного огня в jaujach. И.И. Бродовский приводит s. v. «Vulcanus, Jagaübis (sic) Ugnis szwenta, Feuergott», см. Schleicher Lit. в Sitz. Ber, p. 84; у него же p. 100; «die etymologie ist dunkel. По моему мнению, Бродовский ошибся, вместо jagaubis должно быть Jaugabis, того же сложения, что и Gabjaujis. Заменно-сложные имена нередко встречаются в литовском языке. Butwiłas и Wiłbutas; Kantygirdus і Girdkants или Girkants; Widmants и Mantwidas, см. Buszynski Opisanie powiatu Rossienskiego. Wil., 1873, p. 34 примечание; он ссылается на Микутского Kuryer Wileński 1860, № 10. Bezzenberger Bildung der altpreŭssischen Personenamen A. P. M. Sch. XLV, p. 398 приводит прусс. Teutevil и Wiltaute; Narwais и Waisnar. Хоппе же в статье Orts und Personennamen der Provinz Preussen, A.P.M. Sch. XV. 1878, p. 579: Gayleminne і Mynnegail; Gynthaute и Tawtegynne; Girdemante и Mantegirde, Villegayde и Gedwill. Он же сообщает названия местностей: Lackmedien и Medlauk, равно как и Medlauken: Laukwargen и Warglauken; Kaikeim и Keimkallen; Matzblieden и Bliematzen. Ortsnamen der Provinz Preussen A.P.M. Sch. XII 1875, p. 550. Затем A.P.M. Sch. ХIII, 1876, p. 572/3: Weynenkand и Kandwoynen, Kantweinen; Mantwilleiten и Willmantienen; Norwischeiten и Weischnuren. Есть и существительные заменного сложения вроде: medwinia и wynmedis, виноградная ветвь, лоза; ryszgalwis и galwarysztis, повязка на голову. Hoppe A. P. M. Sch. XII. 1875, p. 356.


[Закрыть].

Иное название сообщает Ласицкий – Pelengabie, сложенное из pelenai, пепел, и gabija, означающее этимологически огонь, жар под пеплом[72]72
  Акелевич у Лелевеля, V, р. 474: «Кuра popiołu, zar zgarnigty w gromadę i pokryty popiolem». Иначе Mannhardt: Pelengabe (sic) wäre heerdfeŭer (в изд. Ласицкого, p. 39). Срав. Praet, p. 39.


[Закрыть] и, по литовскому обычаю обоготворения всего, также богиню, сохраняющую огонь под пеплом, точно так, как в Пруссии Gabwartas. О Matergabie Ласицкого до сих пор ничего положительного мне не известно.

В Судавской книжке «Wahrhafitige Beschreibung etc.» Гиеровим Малецкий сообщает нам, будто бы прозвищем огня на очаге было Panicke, Раnіkе. Описывая момент свадебного обряда, когда невесту обводят вокруг очага, он сообщает: «(Ihre freunde) führen die braŭt zum fewer, da spricht sie dann: «Ocho moy myle schwante panike, das ist, о mein liebes heyliges fewerlein»[73]73
  Есть варианты: «Oho – myli – panike», в другом издании того же Гиеровима Мал., «Oho mey mile swente panike» y Mannh. Lett. Sonnenmythen в Ztschft f. Ethnologie 1875, p. 290, Praet., p. 34 сообщает, что в Надровии говорят: «Szwenta Ponyke (Ugnele) du heilige fraw (fewer)».


[Закрыть]. Пирсон сопоставляет Panike, Panicke со старопрусским panno, огонь, Маннгардт же прибавляет старопрусс. panustaclan feuerstahl, огниво, т. е. стальная полоска для высекания огня, и греческое πανοϛ, – факел, готское fon, огонь[74]74
  Lett. Son. Myth., p. 290; Nesselm. Thes. 8. v. panno и panustaclan. Форма описанного им огнива и способ высекания огня были несколько другими в Познанском воеводстве. Стальная полоска с одним усиком или крючком бралась за усик в правую руку. Им ударяли о кремень в левой руке над приготовленным трутом, который от высеченной искры загорался. Приложенной к нему серной ниткой зажигали сальную свечку. Восковые свечи находились только в зажиточных домах для парада и зажигались в высокоторжественные дни.


[Закрыть]. Несмотря на это, я считал бы все приведенные слова польскими мазовецкого наречия[75]75
  «Ocho, och» есть польское выражение, по-литовски же необходимо сказать «ак», «ок». «Moy, mey» (!) также польская форма, по-лит. непременно mano; по-жмуд. mana; myle, mile, myli, похожее на лит. milas, mêlas; swente, schwante, польское święty (в наречии świanty), лит. szventas. Ponicke, Ponike Преториус переводит словом frau; это было бы польское panniczka, девица. Таким образом, вся фраза «ochol moja miła święta panniczko» ближе фразе, сообщенной в текст, нежели литовская «ak mano mila szventa Ponicke».


[Закрыть].

§ 12.

Указав на существование вышеупомянутых видов огня в Литве, мы приступаем к возможному определению огня вечного, пророческого, какой горел также в Ромове. Источниками нам будут служить намеки от Дусбурга и мелкие указания авторов о вечном огне, пылающем в различных местах, а собранные подробности пополним выводами, вытекающими из самого существа данных.

Условий, требуемых для избрания места, мы точно не знаем. Известно только, что в Вильне горел огонь в долине, расположенной в углу, окруженном холмами, при впадении Вилейки в Вилию. Эту местность называют долиной Свенторога, или Свинторога. Как я уже в другом месте старался доказать, имя Szventragas является только олицетворением названия местности szventas ragas, т. е. священный клин, священный угол.

Затем нам известно, что в Жмуди вечный огонь пылал на вершине самой высокой горы при Невяже. Наконец, Ростовский сообщает, что вечный огонь горел там же в лесах в честь Перкунаса (?).

Небольшое количество положительных данных не дает нам права установить общие правила, какими руководились при избрании места для вечного огня. Подтверждаем только факт, что вечный огонь пылал 1) в клине при слиянии двух рек; 2) на горе при реке, 3) в лесах.

Однако ж нужно предполагать, что клин, гора или лес заключал какой-нибудь священный предмет, была ли это роща, или священное дерево, либо другой почитаемый предмет, например камень значительной величины и т. п. Леса, преимущественно дубовые, и вода непременно должны были находиться вблизи, первые для поддержания постоянного огня и топлива, а вторая хотя бы на нужды жрецов и других жителей[76]76
  Местом, имеющим все указанные условия, было Heiligenbeil (Swigta Siekierka, Swigte miejsce, Sancta Civitas, Hieropolis), лит. Szventopile, собственно «святая насыпь, святой холм». Heiligenbeil произошло от первоначального Heiligenbeil, т. е. буквального перевода Szventopile, так как buel – bügel, хребет, холм. Ilenneb Erkl.,p. 166 пишет Heiligenpeyhel, где peyhel – bügel. Этот город лежит при устье реки Jarfte, теперь Garft, впадающей в реку Bahnau. На этом клине, угле (ragas), находился когда-то священный лес, о чем свидетельствует оставшееся до сих пор название этого клина Heiligenwäld, хотя и леса уже нет. Недалеко находится большой камень, о котором утверждают, что он был жертвенником; кроме того, стоял тут огромпый дуб, считавшийся священным, срубленный, по преданию, епископом Ансельмом. Более подробностей сообщает Т.Х. Порш, бывший в XVII в. пастором в Heiligenbeil, в статье «Wahrscheinliche Untersuchung des Alterthums d. Stadt Heiligenbeil» (Erleutertes Preussen, Bd. II. Ksgb., 1725. Р. 124–140). Некоторые авторы сообщают, что здесь почитали божество Курко, иные, что тут горел вечный огонь, a это весьма правдоподобно; опять иные, что здесь лежало упомянутое Дусбургом Ромове, мнение, которое считаем неверным.


[Закрыть].

Так как священный огонь сам по себе должен был давать пророческие знамения, то нужно было защитить его от атмосферных влияний и других внешних случайностей; а условие, чтобы огонь неугасаемо горел или, по крайней мере, чтобы он тлел под золой, требовало не только охраны, но также постоянного присмотра, например ввиду подкладывания дров. Это последнее могла сделать прислуга, а толковать знамения могли только сведующе, т. е. жрецы.

Состояние воздуха в прибалтийских странах, как и везде, в разные времена года было неодинаково. Правда, бывали и теплые зимы, допустим, что и осень иногда бывала сухой, но все-таки такие случаи уже являлись исключениями, и притом редкими[77]77
  Например, зима 1412–1413 г. была весьма теплая.


[Закрыть]. Вообще господствовали суровые, холодные и чрезвычайно продолжительные зимы, а дожди, особенно осенью, были часты и продолжительны. Бывали также и ветры, переходившие иной раз в страшные ураганы, которые разнесли бы во все стороны пылающий огонь на открытом воздухе, хотя бы его защищали и самые густые леса. А что случались ураганы, вырывавшие деревья с корнями и срывавшие хижины и другие постройки, то мы не только читаем в летописях, но и до сих пор испытываем на деле. Густые леса не могли бы также послужить надежной охраной для огня, горящего на открытом воздухе, во время проливных дождей или продолжительного ненастья, из-за которых в Литве недозревали хлеба, а если их и убирали, то все-таки нужно было досушивать их в яуях (jaujai)[78]78
  Еще в 1893 г. я видел такую jauja в Жеймовянах, в имении г. Гужевского, которую тут зовут osied.


[Закрыть]. Ведь только это обилие ненастных дней наводило на мысль произвести самое название Литвы от слова 1êtus, lytus – дождь[79]79
  Этимология этого слова неизвестна.


[Закрыть]. Далее, эти леса не защищали огонь от града, лежащего иной раз целыми слоями на побитых и смешанных с грязью хлебах и травах. Наконец, глубокие снега и следующие за ними оттепели, несомненно, заставляли подумать о мерах, которыми можно было бы защитить огонь от потушения, а единственною мерою в этом случае представлялось прикрыть огонь постройкой.

Мы не имеем ни одного описания постройки, назначенной для вечного огня, и поэтому обобщим предмет исследования вопросом, какие постройки вообще существовали в Литве в XV и XVI веках. Не станем упоминать о слишком общих замечаниях Гилберта, а сразу перейдем к Длугошу, который первый стал подробнее описывать литовские постройки. В Жмуди, говорит автор, нет никаких домов (stubae), ни более обширных строений, а существуют только хижины, неуклюже сделанные из дерева и соломы. Внизу они бывают шире, а по мере возвышения суживаются, напоминая своим видом опрокинутые лодки. На самой вершине (cacumine) такой хижины есть отверстие (fenestra), пропускающее свет. Непосредственно под этим окошком раскладывается огонь для приготовления еды, а равным образом и обеспечения от мороза, держащего землю в оковах в продолжение большей части года. В такой-то хижине живут хозяева, их жены, дети, слуги, служанки; содержится скот, рабочие животные и всякого рода хозяйские принадлежности, а иных строений вроде двухэтажных домов, дворцов, амбаров, клетушек, конюшен (скотных сараев, хлевов) нет, а жители помещаются в одних и тех же стенах со всем своим скотом и другими домашними животвыми, и тут же хранится домашняя утварь.

Младший сверстник Длугоша, Каллимах (1437–1496), ссылается на мнения некоторых (впрочем, не упомянутых по имени) писателей, утверждающих, будто бы литовцы происходили от боспоранцев (Bosporani), и, сравнивая обычаи одних с обычаями других, сообщает, что те и другие относились с одинаковой небрежностью к воспитанию детей, которых содержали в одном помещении вместе со скотом. Затем строительный материал как у одних, так и у других неуклюжий и необработанный. Форма строений по большей части круглая, конусообразная; на самом верху хижины находится плетеная (из лозы) дымовая труба, служащая также окном. Хижины внутри не скрепляются балками, и нет в них никаких особых перегородок. Огонь раскладывается посредине хижины, вокруг которого располагается кое-как и где попало вся семья без различия места и первенства, а в размещении всего хозяйского имущества нет ни малейшего порядка, ни обдуманного плана[80]80
  Vita et mores Sbignei Card, ed Finkel Leop., 1891. p. 27.


[Закрыть].

Сигизмунд Герберштейн (Herberstein, 1486–1576), вернувшись из своего вторичного посольства (1526–1527) от римского императора к великому князю московскому, описал страны, по которым проезжал. О жмудских жилищах он говорит следующее: жмудины живут в низких и продолговато-круглых (oblongioribus) хижинах, посреди которых раскладывается огонь. Сидящий возле него хозяин видит свой скот и всю домашнюю утварь, так как, по существующему обычаю, жители помещают с собой под одной кровлей без всякой перегородки и свой скот.

Ян Ласицкий (около 1579–1580), будучи так же, как и предыдущие авторы, сам очевидцем, сообщает о жмудских хижинах следующее: хижины, которые они называют «turres»[81]81
  Это, вероятно, страмбировка.


[Закрыть], суживаются кверху и имеют отверстие для прохода дыма и тяжелого воздуха; строят их из брусьев, жердей, валежника и коры. В них помещаются жильцы со всем своим достоянием, которое располагают на полу (pavіmentum tabulatum). Итак, хозяин имеет на глазах все свое достояние и защищает его от хищного зверя и мороза; он обыкновенно спит при дверях, поручив опеку над очагом божку огня для того, чтобы, с одной стороны, огонь не причинил какого-нибудь вреда хижине, а с другой – чтобы он не погас. Там часто случается, что свинья или собака похищает из горшка, стоящего у огня, мясо или обваривает морду кипятком. Живущие в застенках имеют для скота отдельные от жилых хижин отгороженные места.

Кажется нам, что будет достаточно приведенного материала для составления себе понятия о состоянии литовских строений в XV и XVI веках. В особом приложении (VIII) сообщим еще несколько особенных подробностей из позднейших источников, не лишенных интереса для нашего предмета и для исследователей развития литовской хижины.

I. Общий вид хижины XV и XVI веков уже на основании традиции, держащейся в этом отношении довольно твердо, не мог отличаться от хижин предыдущих веков, так как она, в сущности, мало разнится от первобытных пещерных жилищ и даже от пещеры Полифема. Где не было гор и пещер, необходимо было самим построить подобного рода жилища из подручного материала, каким являлись дерево, тростник, солома и т. п. Единственный успех можно заметить в том, что кое-где для прохода дыма оставляли отверстие.

Что касается формы, хижины представляются преимущественно продолговато-круглыми, суживающимися кверху (Dlug., Herberst.), с выпуклыми, выгнутыми боками, как у лодок (Dlug.); они низкие (Herb.); иногда в некоторых местностях хижины были выстроены конусообразно (Callim.).

Строительный материал нам уже известен. Кажется, что неотесанные стволы укреплялись наискось в земле так, чтобы они наверху сходились; к ним прикрепляли, по всей вероятности, горизонтально положенные жерди, а на них кору; затем всю хижину покрывали соломой. Кора накладывалась потому, чтобы через щели не пробивалась солома, которая могла загореться от разложенного внутри хижины огня. Затем, чтобы ветер не срывал соломы, клали на ее еще дерн, шесты и т. п. Вовнутрь хижины вели двери, вероятно, с южной стороны.

II. Хижина внутри представлялась совершенно свободной, т. е. без всяких скрепляющих стволы балок и без всяких перегородок (Call., Herb.). Она, вмещая в себе хозяина, его семью, слуг, животных и все его достояние, должно быть, была обширна. Во времена Д. Пашкевича (XIX век), когда хижины строились четырехугольными, размер их достигал от 10 до 15 саженей длины и от 5 до 6 саженей ширины.

В самой середине хижины находился очаг (ugnavête), круглый или четырехугольный. Пашкевич сообщает, что в его времена длина и ширина очага доходила от 3 до 4 локтей, а глубина на локоть. В некоторых, однако, местностях огонь раскладывали или непосредственно на земле, или на возвышении, сооруженном, по всей вероятности, в большинстве случаев из камня (прусское stabni обозначает каменную печку, a stabis камень; Nessel. Thes. Pruss. s. v.; в Литве krosnis, печь, клавшаяся в давнее время из камня, теперь из кирпича (Nessel. L. W. в. ѵ., р. 280; описание у Praet., р. 107).

В середине на этом очаге находилось углубление (foculus), в которое хозяйка сгребала вечером жар (красные уголья) и прикрывала золой, чтобы огонь продержался до следующего дня[82]82
  «Теперь наши… жены, чтобы сберечь вечером дорогое, все еще используют эти слова: «Ты, святая госпожа, я хочу хорошо прикрыть тебя довольно, чтобы ты не злилась на меня». Хиби знает, что в Надровии люди делают в очагах специальную нишу, где тлею угли, и когда такой обложенный камнями огонь гаснет, так что на следующий день вы не можете найти их там, это считается недобрым знамением».


[Закрыть].

Вокруг очага и на некотором от него расстоянии были уставлены камни достаточной для сидения высоты. Тут жильцы грелись и сушили мокрую одежду либо, занятые хозяйской работой, проводили длинные зимние вечера среди песен и рассказов. Еще далее очага, уже под стеной, помещался хлеб, скот, животные и хозяйские принадлежности.

Над самым очагом находилось в стропе отверстие для дыма; в некоторых местностях над этим отверстием торчала плетеная из ветвей, тростника и т. п. труба. В других же местностях не было никаких отверстий для прохода дыма, как свидетельствует Бруин фон Браун в конце XVI и начале XVII века. В начале XIX века находим уже над дверями два отверстия.

Такую хижину, похожую на пещеру, называли namas (прус. Литва), или nomas (как последовательно пишет Довконт), или numas (в Жмуди). Когда же из такой нумы выделились отдельные со специальным предназначением хозяйские строения (напр., для скота, утвари, запасов и т. п.), все вместе получили название numai (plur.), а каждое из них в отдельности особое название.

Таким образом, литовское жилище, numas, состояло из двух необходимых частей, из собственно хижины и очага. Само собою разумеется, что разница в способе удаления дыма или устройства окон отнюдь не повлияла на уменьшение значения этих двух главных частей.

Принимая теперь во внимание, что авторы описывают нам нумы в существенных частях везде одинаковыми, несмотря на то, были ли они выстраиваемы порознь или целыми селениями и городками, и основываясь на ясном, твердом и двукратном свидетельстве Длугоша, что литовцы, кроме нум, не знали никаких других строений какого рода бы ни было, приходим к весьма важному для нашего предмета заключению, что строения, вооруженные для охраны вечного огня, не могли отличаться ни формой, ни материалом, ни общим внутренним видом от нум, в которых жили окрестные жители.

Это-то именно сходство хижин, построенных для охраны вечного огня, с нумами окрестных поселян и объясняет нам замечательный факт, что крестоносцы, уничтожая посады, поселки и городки, среди или вблизи которых несомненно находились также хижины для огня, ничего не говорят об их отличном от других строений виде. Равным образом и Виганд, который в одном месте (Sc. R. Pr. II, p. 623/4) прямо упоминает об «aedes sacras», называя их также «domos sacras», об их разнице в строении от жилых нум ни словом не упоминает. В немецком подлиннике, может быть, и было больше подробностей относительно этого, но от него, как известно, дошло до нас сухое, не всегда ясное извлечение на латинском языке, не заключающее для данного случая никаких объяснений.

Что же касается строительного материала для упомянутых хижин, считаю достаточным свидетельство Длугоша, сообщающего, что все строения в Литве сооружались из дерева и соломы, следовательно, и хижины для обеспечения вечного огня. Поэтому и после сожжения не осталось и следа их существования.

Несомненно, что эти хижины, в отличие от жилых нум, имели свои особые названия. В этом отношении известны мне только следующие сведения.

Вышеупомянутый Виганд впервые (1387 год) свидетельствует о «domos sacras, aedes sacras» – священных домах, находящихся в Вендзиголе (Wandeiagel). Это только могли быть дома, выстроенные для вечного огня, потому что о строениях для какого-нибудь другого божества никакой серьезный источник не упоминает и упоминать не может. Множественное число domos показывает, что таких домов в данном случае по крайней мере было два: один, как мы уже в другом месте объяснили, для священного огня, а другой – для жреца или жрецов, проживающих по необходимости вблизи вечного огня.

Следующий за Вигандом автор и почти его современник, Иероним Пражский, как очевидец сообщает, что священный огонь горел в здании, которое он называет templum без всяких, к сожалению, других подробностей о самом здании.

Длугош, рассказывая о крещении Литвы в 1387 году, свидетельствует, что Владислав Ягелло приказал потушить в Вильне священный огонь и уничтожить святилище с жертвенником (templum aramque), в котором и на котором совершались жертвоприношения. В рассказе же о крещении Жмуди в 1413 году говорит, что король Владислав приказал разбросать и потушить священный огонь, горящий на высокой горе при реке Невяже в здании, которое автор называет turris[83]83
  Tarris едва ли здесь латинское слово.


[Закрыть], а самое здание велел сжечь.

Ягайло (Владислав). Художник Я. Матейко

Гваньини, вероятно, только повторяет слова Длугоша, говоря, что в Вильне по королевскому повелению потушили священный огонь и разорили «templum aramque ejus», откуда жрецы объявляли волю богов.

Здесь везде templum имеет свое конкретное значение здания, а точнее, хижины в виде нумы, построенной не в честь божества, а вследствие необходимости защитить огонь от атмосферических явлений.

Подобного рода охрана оказалась бы необходимой не только для сохранения вечного огня, но также для каждого огня, коль скоро было бы желательным продержать его в течение долгого времени.

Если мы еще возьмем в соображение положительные свидетельства Каллимаха и Эйнгорна, из которых первое касается Литвы вообще, второе же латышской земли в частности, то со всякой уверенностью можно утверждать, что во всех литовских землях никаких святилищ не существовало.

Место, где горел священный огонь и стояла его хижина, литовцы называли Zinicze, Жиниче, хотя, может быть, не везде[84]84
  Например, в Пруссии я не нашел подобного названия.


[Закрыть]. Слово Zinicze я первый раз вычитал у Довконта, Ziniczia же у Акелевича, следовательно, у писателей XIX века. Прибавив к корню zin, знать, суфикс – niczia, – nicze, означающий местность, получим Zin-niczia, а по правилам литовского языка Zinicze, означающее место узнавания (воли богов), прорицалище, а в данном случае место узнавания воли богов посредством огня; затем это название перенесено на самый огонь. Такая метонимия встречается во всех языках, например Apollo – Pythia – oraculum respondit. Вышеупомянутое значение вполне согласуется с общим литовским верованием, по которому в случае нужды и в более важных делах спрашивали совета у священного огня, согласно ли божество с предпринимаемыми намерениями.

Такого рода прорицалища, Zinicze, существовали во многих местностях (в Пруссии), в Литве и в Жмуди, как о последних свидетельствует Длугош, «in civitatibus principalibus» (var. principalioribus) и Гваньини (вероятно, заимствуя у Длугоша) «in celebrioribus locis atque oppidis». Довконт сообщает несколько таких местностей без указания на источники (Buda, p. 104–109). По источникам нам известны Ромове в Пруссии. Вильна в Литве; гора без названия при реке Невяже[85]85
  Wigand, c. 135, p 623/4. Можно еще прибавить: villain Sethen (Szatyjfi), que dicitur sancta (Herm. de Wart. p. 86, см. ZML II, p. 88), именно по поводу эпитета «sancta»: здесь также поймали «святого мужа», т. е. жреца «et capiunt ibi quendam sanctum virum» (Wig., c. 56. p. 542; cp. ZML, II, p. 11), который, вероятно, был жрецом огня; более убедительных указаний не имеется.


[Закрыть]; Вендзигола в Жмуди без упоминания о том, что здесь горел вечный огонь.

Как в нумах очаг находился в самой средине, точно так и в хижине для огня; он представлял собой или известной глубины яму, круглую, может быть, и четырехугольную, или он устраивался на ровной земле, или же на некотором возвышении. Судя по слову ara[86]86
  Ara называется всякое возвышение, предназначенное для жертвоприношений. Во многих местностях Литвы рассеяны были большие камни, названные писателями Arae и считавшиеся священными, потому что на них клали разного рода жертвы: как льняные изделия, подтяжки, цветы, пищу, хлеб и пр. (Rostowski S. J. Historiarum Pars, I. 271). Имеются также в латвийских песнях указания на то, что на них сжигались мелкие жертвоприношения. В Zinicze (хижине), пожалуй, можно было также сжечь мелкие жертвы, как, например, внутренности животных и пр. (хотя для этого не имеется ни одного источника); но для того чтобы сварить вола, свинью и т. п. для пира, совершающегося после жертвоприношения, или чтобы сжечь третью часть добычи, необходимо было развести огонь вне Zinicze.


[Закрыть], употребленному Длугошем (и Гваньини) для означения такого именно очага в Вильне и при Невяже, предполагаем, что как в одном, так и в другом месте очаг этот был устроен на известном возвышении, вероятно, из камней. На этом очаге находилось углубление – foculus. К этому мнению приводит нас аналогия с нумой, где для сбережения огня было устроено углубление, а также и слова Длугоша, что когда по погашении священного огня при Невяже король Владислав узнал, что жмудины намерены по уходе короля восстановить вечный огонь из тлеющих угольев, то повелел воинам принести воды из Невяжи и «focum locumque ignis profani aquarum multitudine usque ad os complui et inebriari». Если locus ignis означает все место внутри хижины, то focus только имеет свое настоящее значение очага. Если же locus ignis означает место, занимаемое огнем, т. е. очаг, a focus не есть плеоназм, то focus здесь употреблено в значении foculus, т. е. углубление на самом жертвеннике. Основываясь на главном назначении этого foculus, на сбережении огня на более долгое время, равно как и на аналогии хижины для огня с нумой, мне кажется последнее объяснение более правдоподобным.

Огонь на очаге раскладывался из дубовых или березовых дров. Так как везде, где только зажигали священные, обрядовые огни, как, например, «Собутки» (Johannisfeuer) и т. п., их добывали посредством трения, положим, двух полен (а в Пруссии такие огни хорошо были известны[87]87
  См. выше § II.


[Закрыть], то мы с уверенностью можем утверждать, что прорицательный, святой огонь, посредством которого божества извещали свою волю, зажигали точно таким же образом. Кроме того, мы имеем неопровержимые свидетельства у Геннебергера[88]88
  Там же.


[Закрыть] и Преториуса (р. 19/20), хотя сравнительно и позднейших времен. «Существуют, – пишет последний, – известного рода дубы, которые весьма легко зажигаются. Дерево этих дубов, как мне рассказывал какой-то старик из Надровии, употребляли вайделоты для разложения нового священного огня в случае, если бы старый случайно погас. Это они производили таким образом, что серыми, но никак не красными, полевыми камнями били дрова, предназначенные для трения, до тех пор, пока они не становились теплыми, а затем терли одно о другое, пока не загорались. Наткнуться на такого рода дуб (в его еще времена, т. е. XVII веке) считалось большим счастьем». Священный огонь, кажется, называли szventugnis, szventugnele (название Gabija невероятно). Гваньини называет его по-литовски Znicz: «Imprimisque ignem (quern sua lingua Znicz, ut rem sacram appellabant) cultu divino prosequebantur», a Стрыйковский пишет: «Там приносили жертвы своим богам, там же неустанно поддерживали вечный огонь, который называли Znic» (sic).

Литовские слова приведены в неправильной форме, так как окончаний cz(ъ), с(ц) в литовском языке нет; по-моему, должно быть Zinicze, Жиниче, значение которого только может быть «место узнавания (воли богов), прорицалище» и которое затем могло быть перенесено на огонь, горевший в этой местности.

Поддерживать неугасимый огонь лежало на обязанности установленного с этой целью жреца или жрецов.

Одни авторы упоминают об одном жреце, другие о жрецах. Дусбург говорит об одном жреце в надровском Ромове, криве, власть которого наподобие папской простиралась будто бы на все литовские области и на соседние нелитовские племена. Притом, не прочитав внимательно слова Дусбурга, толкуют, будто бы криве было названием высшей иерархической должности. Между тем мы старались уже доказать, что криве не название должности, а собственное имя, и в данном случае имя последнего жреца огня в Надровии, а затем что он никогда не имел столь обширной власти.

Если бы мы на основании того, что жрецы, упомянутые в договоре 1249 года, обладали одним и тем же общим с криве атрибутом видения душ умерших, считали себя вправе сделать общее заключение, то мы могли бы утвердить, что обозначенные там Tulisunes и Ligasunes (ед. ч. Tulisu, Ligasu) были, так сказать, должностные названия жрецов в Вармии, Помезании и Натангии, употребляемые одно в одной, другое в другой области. Делать более точное заключение источник не дозволяет, а относительно числа не имеется в нем никаких указаний.

Длугош в описании Литвы, сообщая общие сведения о литовских божествах, говорит, что главным божеством считался Огонь: «Ignis… qui per sacerdotes… nocte atque interdiu adolebatur…» (ed Przezd. T. III (Т. XII), p. 465 sq). Это место для определения числа жрецов неубедительно, потому что можно еще его понимать в том смысле, что у каждого огня было по одному жрецу, т. е. огонь поддерживался жрецами. Сравнивая же литовские божества с римскими, он говорит об одном только жреце: «…tenendo ignem… a sacerdote custoditum…» (Ib., p. 473). И там, где указывает на определенные местности, в которых горел вечный огонь, он употребляет Sacerdos в Sing. «Ignem… in Vilnensi civitate… a sacerdote eorum, qui Zincz appellabatur… extingui… disposuit» (Dług. Lib. X ed. Przezd. T. III (Т. XII), p. 465–467). В описании же Жмуди: «Ignem… qui in montis altissimi jugo super fluvium Nyewyasza sito… a sacrorum sacerdote alebatur» (Lib. XI, ed Przezd. Т. XIII, 159–163). Следует, однако ж, заметить, что в последнем месте за sacerdote читается также вариант sacerdotibus.

Таким образом, из слов Длугоша нельзя вывести определенных заключений о числе жрецов.

Точнее выражается Иероним Пражский. Он, описывая одну местность, один священный огонь, говорит определенно о жрецах этого одного огня во множественном числе: «Sacerdotes templi materiam, ne deficeret, ministrabant». Здесь нельзя сомневаться относительно их числа. Гваньини же – не знаем, по какому источнику, – пишет «жрецы и их помощники» – «Sacerdotes cum ministries».