Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

XI. Языческие священные места в Вильне

Переходя, собственно, к виленским древнеязыческим святыням, необходимо остановиться на происхождении как самой Вильны, так и исторических ее местностей долины Свенторога, Антоколя, Бaкшты и др.

Место, на котором существует ныне Вильна, известно было еще в XII веке из рассказов исландских путешественников. Собиратель исландских саг Снорри Стурлусон, в сборнике своем «Heimskringla» доказывает, что он нашел в Литве соплеменников своих около Yelni (Вильны) и Tryk (Трок) и разумел их речь.

Очень может быть, что вначале тут были поселения норманнских пиратов, нападавших на Литву в IX и X веках, и что они первые одному из поселений своих дали название Вильна.

Валинский в «Истории Вильны», ч. II, с. 7, говорит, что когда-то давно жило в народе предание о каком-то деревянном замке, существовавшем в глубокой древности над рекою Вильною, на той горе, где ныне находится госпиталь Младенца Иисуса. Первобытные обитатели местности, лежащей на берегу реки Вильны, литовцы и, кроме них, жрецы Перкунова культа и их служители составляли зародыш будущего города еще до Гедимина.

Длугош уверяет, что Вильна есть очень древний город, но присовокупляет, будто он построен предками литовского народа и назван Вильно в честь предводителя их Вилиуса, приведшего этих предков из Италии. Но уверение это, основанное на случайном созвучии имен, является следствием непреодолимой наклонности старинных литовских писателей производить литовцев непременно от римского рода. Между тем первые норманны из Скандинавии, известные в IX веке в России под именем варягов, привлекаемые грабежом и торговлей на янтарные берега Балтики, так же как и в русские страны за Двиной, ввели некоторый род цивилизации среди этого бедного люда. Вероятно, повторяемые часто набеги шведов, норвежцев и датчан на балтийские берега дали начало сказочному преданию о прибытии в Литву из Рима и Италии Палемона и 500 его товарищей (Балинский, ч. I. с. 5—17; 43–53).

Скандинавские застежки, найденные на территории современной Литвы

Стрыйковский, не поступаясь своим Палемоном ни на шаг, следующим образом описывает основание Вильны, долины Свинторога и Трок (ч. II, с. 306 и т. д.).

«Со смертью Войшелка, сына Миндовга, окончилась фамилия римского князя Палемона, герба Колонны, и власть над Литвою перешла к Дорспрунгам, герба Центавра (Kitaurus), также потомкам князей римских, только другой фамилии. Князем был избран Свинторог Утенесович, а Лев Данилович, князь владимир-волынский, занял русские княжества: Подлясское, Волынское, Киевское, Звенигородское (у Стрыйковского «Swiniegrodskie»), Подгорское, где и город Львов, от имени своего, с двумя славными замками выстроил.

Свинторог Утенесович, князь жмудский, единогласно избранный в Кернове на великое княжение литовское и новогродское, был единственным потомком римских князей: Юлиана Дорспрунга, Проспера Цезарина и Гектора, герба Розы, которые в эти северные страны Жмуди и Литвы, вместе с Публиусом Палемоном, или Либоном, по Божьему соизволению, морем прибыли. А Свинторог, когда был избран на княжение литовское, имел 96 лет!

Свинторог (Swintorog, Swintoroh, Swiatorog, Swinterog) при жизни своей назначил на княжение в Литве сына своего Гермунта (иные называют Гереймунт), князя жмудского. Проезжая с этим сыном на охоту, он увидал место в пустыне, между горами, где речка Вильна впадает в Вилию, которое ему очень понравилось, и он приказал своему сыну Гермунту, чтобы на этом месте, между этими реками, по смерти, тело его по обрядам поганской религии сжечь, а чтобы потом нигде, а исключительно только на этом месте, тела других князей литовских, а также важнейших бояр и господ были сжигаемы и погребаемы. После этого через два года княжения Свинторог Утенесович умер, 98 лет от роду.

Гермунт Свинторогович, еще при жизни отца по воле его избранный великим князем литовским, русским и жмудским, был, по смерти отца, в 1272 году коронован великокняжескою шапкою, по обычаю, наследованному от предков, в Кернове. Потом, исполняя волю родителя, устроил погребальную долину в том месте между горами, где р. Вильна впадает в p. Вилию, истребил бывший на ней лес, расчистил обширную площадь и освятил это место с своими жрецами, по обычаю поганскому, набив много разного скота в жертву своим богам. Там прежде всего тело отца своего Свинторога Утенесовича по обрядам веры предал сожжению, убрав его в вооружение и самые дорогие одежды. И саблю его, и сайдак, и копье, борзых и гончих собак по паре, ястреба, сокола и лучшего коня его, на котором всегда ездил, и раба его любимца, вернейшего и преданнейшего, живьем вместе с ним сожгли на костре, который сложили из дубового и соснового леса; рысьи же и медвежьи когти бояре и господа, стоя вокруг, в огонь бросали. После сожжения остатки тела Свинторога были собраны в гроб и погребены и на месте их насыпана высокая могила.

Обычай сожжения трупов на местах погребения литвины, вероятно, наследовали от Палемона и Либона и от других в эти страны занесенных римлян, которые также имели обыкновение сжигать тела умерших.

Таким образом, и Литва, по примеру других поганских народов, князьям своим похороны через огонь совершала на том месте, где Вильна впадает в Вилию и где сожгли Свинторога первым. Там же сжигали и других князей и вельмож до времен Ягайлы, а назвали это место именем своего князя Свинторога, первым на нем сожженного. А дабы эта долина смерти пользовалась большим почетом и святостью, князь Гермунт установил на том месте и обеспечил жрецов и ворожей, которые возносили богам молитвы и приносили жертвы. Также неугасаемый, вечный огонь из дубовых дров пылал на этом кладбище днем и ночью во славу бога Перкуна, который владел громами, молниею и огнем. А если бы, по нерадению жрецов или предназначенных для этой цели служителей, огонь когда-либо погас, тогда таковые, без всякого милосердия, как святотатцы, бывали сжигаемы огнем».

Сказание Стрыйковского подтверждают Коялович в «Hist. Lithn.», ч. I, кн. V, с. 188, и Гржибовcкий в сочинении: «Неоцененное сокровище о. о. францисканцев литовских», Вильна, 1740, in 8–0, гл. 1.

Балинский в «Истории Вильны», ч. I, с. 8, также не отрицает этого сказания и прибавляет:

«Swintorog должно бы значить святой алтарь, потому что по-латыни rogum или rogus есть место печали, предназначенное для сожжения и погребения умерших. Но литвины по-латыни не знали. Нам кажется, что Swintorog ближе должно было называться Швынтас-рагас, от литовских слов szwyntas – святой и ragas – рог, алтарь, а вместе святой рог, потому что долина эта заканчивалась как бы клином, углом, рогом между реками Вилией и Вильной, а в стороне от святилища Перкуна погребали прах умерших еще до Гедимина. Русское же название Святый рог могло быть присвоено этой долине, потому что Вильна, как ближе лежащая к русским границам, была посещаема русскими в самом начале ее основания.

По этой же причине и нижний виленский замок был также по-русски назван Кривый город, так как русский язык постоянно почти имел преимущество пред литовским, во-первых, потому, что Литва находилась во власти России, и, во-вторых, потому, что князья литовские, в свою очередь, собравшись с силами и подвигаясь своими завоеваниями внутрь России, должны были изучить язык захваченных ими славянских местностей. Наконец, русский язык был языком письменным и, следовательно, образованным.

Ко всему этому нужно присовокупить, что распространявшаяся в то время греческая религия нанесла окончательный удар литовскому языку».

Далее, на с. 51 той же части, Балинский справедливо замечает:

«Во всяком случае, основание Вильны принадлежит не Гедимину, а его предкам. По всем хроникам, Гермунт, великий князь литовский, избрал это место для погребения князей и почитания своих богов, с каковою целью и назначил туда жрецов. Следовательно, должно полагать, что место это было и прежде уже обитаемо и многолюдно, когда ему дано такое важное назначение. Самое название Вильны, происходящее не от главной р. Вилии, а от меньшей, впадающей в нее Вильны, показывает, что прежнее поселение было над Вильною и что Гермунт, расчищая леса в долине Швынтарагас, и Гедимин, несколько десятков лет позднее, сооружая замок на горе, на углу этой речки возвышающейся, ничего иного не делали, как только приближались к Вилие и распространяли древнее поселение, лежавшее на берегу Вильны или Виленки и охраняемое одним деревянным замком».

Если историки отвергают существование Палемона итальянского или Балмунда скандинавского, то следует отвергнуть и прямого потомка его Свинторога.

Кто же после этого дал название долине Свинморога? Очевидно, не литовцы, потому что ни швынта, ни рагас – слова не литовские, а заимствованные из другого языка и изуродованные на свой лад. Так точно и упомянутое выше швента месте, по-русски святое место, а по-польски еще ближе święte miejsce или święte miasto; швентау гнись — святой огонь, swiety ogien, также не литовские слова; только швента-упа – святая река – напоминает характер литовской речи, и то лишь в последнем слове. Наконец, почему швента-рагас присвоилось святыне только виленской долины, а не другим таким же храмам? Из всего этого следует заключить, что у литовцев не было слова святой и они позаимствовали его от русских или поляков; а как, по свидетельству Балинского, в Литве, в глубокой древности, господствовал русский, а не польский язык, то и вытекает прямое логическое заключение, что название упомянутой долины Святым рогом было дано русскими; литовцы же переделали его в швынта-рагас. А потому местность эту и следует называть долиною не Свинторога, а Святорога, по ее первоначальному названию.

Э. Вольтер, читавший настоящую статью в «Виленском вестнике», не соглашается, однако, с этим моим выводом и в письме ко мне пишет:

«Свинторог – по-литовски Sventas ragas. Ragas во множестве литовских и прусских местностей означает мыс, по-немецки Сар (кап). Мыс образуется при слиянии двух рек, Вилии и Вилейки. Швентас — святой; Çpentas — святой, чистый – слово индогерманское или общеарийское; если сравнивать зендск. древнеперсидское Çpentas — святой; санскритск. Çvutra — жертва, готское huns-la — жертвоприношение, священнодействие».

Странны, однако же, подобные созвучия при названии одних и тех же предметов на языках совершенно друг другу чуждых! В таком случае уж не славяне ли позаимствовали у литовцев свои слова: святой, święty и рог?

Долина эта, как увидим далее, занимала пространство, омываемое рекою Виленкою, по берегу Вилии, именно нынешнюю Кафедральную площадь, Ботанический сад и Телятник, с одной стороны до Антоколя, а с другой – до Лукишек.

Но вот как Стрыйковский, с полною верою в непогрешимость своих сказаний, описывает происхождение Трок и Вильны.

На с. 369:

«Во время охоты в пяти милях от Кернова (столицы своей), между реками Вакою и Вилиею, Гедимину понравилось одно место, на котором он основал город Старые Троки. Понравилось же ему это место потому, что на нем совершилась самая счастливая охота, так что все его дворяне, охотники, ловчие, кухтики и мальчишки были обременены зайцами, лисицами, куницами и прочими мелкими зверями и птицами, которых они имели во множестве пред собою, за собою и на себе связанных и привешенных в тороках» (по-польски w trokacli); крупным же зверем: лосями, оленями, дикими козами и проч. были нагружены целые возы. От слова troki Гедимин назвал свой город Троками. Старыми же Троками город начал называться впоследствии, после постройки сыном его Кейстутом Новых Трок. В Старые Троки Гедимин перенес свою столицу из Кернова».

Балинский против этого возражает на с. 52:

«Известно, с какою легкомысленностью наши историки производят название Трок от польских охотничьих trok, не принимая в соображение того, что литовский город и притом так давно основанный, когда литовцы и не думали еще о сближении с Польшею, напротив, беспрестанно нападали на нее и грабили, должен был непременно иметь свое коренное литовское название. Польское слово troki вошло в употребление уже после введения христианства; город же Троки собственно по-литовски назывался Трактas». В рыцарских и латинских сочинениях XIV столетия везде находим латинское выражение Dux Tracensis, in Tracis, a по-немецки не иначе как Trakken, Trakin. В литовском языке находим доныне употребляемое в простом народе слово Trakas, что значит местность, очищенная от березника. Трокский замок также, кажется, был старинным и, может быть, догедиминовским охотничьим дворцом. Гедимин лишь временно сделал его своею резиденциею, и только Кейстут и сын его Витольд распространили и сделали достойным местопребыванием могучих князей.

В одной из жалованных грамот для Трок, данной Витольдом, «Лета Божьего нарожения 1384, месяца Аугуста 23 дня Индикта» читаем, что Троки тогда уже, т. е. до принятия Литвою христианства, были довольно значительным городом в Литве; что уже там были христианские церкви и что за озером, окружающим замок и называемым Голве, находился королевский зверинец.

Гедимин. Старинная гравюра

Прибавим, что в путевых записках и военно-походных журналах меченосцев (Wegeweiser) город этот постоянно называется Trakken. Но продолжаем выписку из Стрыйковского об основании Вильны (с. 370–372):

«Гедимин поехал однажды на охоту и на одной из гор, окружающих погребальную долину Свинторога, убил собственноручно тура, отчего гора доныне называется «Турьей» (Замковая гора). На том самом месте, где убил тура и где ныне стоит Вильна с своими замками, он видел во сне большого, сильного волка, который, как крепость от выстрелов, был покрыт крепкою железною бронею, и в том волке слышал голоса ста других волков, поднимавших ужасный вой, который разносился по всей окрестности. Сон этот растолковал ему криве-кривейто, литовский поганский епископ, Лиздейко, который отцом Гедимина Витонесом (?) был найден в орлином гнезде, в одной лесной пуще, при большой дороге, а по другим – в изящной колыбели, повешенной на дереве в лесу. Этого Лиздейку (от lizdas – гнездо) Витенес воспитал при своем дворе, обучил разным наукам и, наконец, сделал криве-кривейто, о чем ясно свидетельствуют: Кромер, Меховиус, Длугош, Эразм Стелла и Дусбург».

Сказка эта выдумана с целью польстить роду Радзивиллов, родоначальником которых будто бы был Лиздейко.

«Лиздейко так объяснил сон: тот волк, которого ты видел как бы выкованным из железа, великий княже Гедимине, значит, что на сем погребальном месте, посвященном твоим предкам, возникнет неприступная крепость и столица этого государства, а сто волков, в том волке ужасно вывших, голос которых разносился во все стороны, знаменует, что крепость и город, доблестями и достоинствами своих граждан, равно великими подвигами потомков твоих, великих князей литовских, которые будут иметь здесь свой престол, разгласятся и прославятся во всех странах света и что вскоре из этой столицы они будут повелевать и другими народами».

Гедимин послушался Лиздейку и построил на горе крепкий замок, а в долине – укрепленный город.

Сказка эта пережила столетия, и верить ей перестали очень недавно.

В Литве даже живет пословица: «Небылица, как о железном волке» или «Имеет о том-то такое же понятие, как о железном волке».

Нарбутт не отрицает, однако, этой сказки, как и всех сказок Стрыйковского. Напротив, на с. 271 говорит:

«Последний первосвященник Лиздейко, истолковавший великому князю литовскому Гедимину исторический (!) его сон о железном волке, прозорливым умом своим понимал, что возрастающее в могуществе государство, управляемое доблестным и сильным государем, должно было иметь неприступную и богатую столицу, для которой сама природа создала место на неприступных виленских горах. Гедимин, охотясь в этих горах и убив тура на горе, доныне «Турьею» называемою, ночевал в священном лесу долины Свинторога и тут же увидел во сне железного волка. При этом в горах действительно могли выть волки, и пламенное воображение горячего охотника могло смешать действительность с сновидением. Следовательно, все способствовало Лиздейке для удачного пророчества и склонения Гедимина к постройке города, о чем, быть может, и сам Гедимин помышлял прежде».

Выше было сказано, что Гедимин основал Вильну не на пустом, но на обитаемом месте, давно уже освященном нахождением на нем языческой святыни. Вероятно, поэтому летописцы и утверждают, что Вильна существовала еще в XII веке (Карамзин, IV, примеч. 103, с. 45; примеч. 277; Длугош, IX, 116; Чацкий, I, 8).

По Балинскому (с. 8) историческая эпоха Вильны начинается с 1321 года, когда Гедимин перенес свою столицу из Трок. Коцебу (Preussens aeltere Geschichte, Band II, с. 353) помещает письма Гедимина с 1323 года, в одном из которых он называет уже Вильну столичным своим городом.

Балинский описывает древнюю Вильну следующим образом (с. 111–113):

«В глубине зеленой долины, на последней из гор, окружающих русло речки Вильны, при впадении ее в Вилию, красовалась каменная крепость, дело рук могучего Гедимина, защищаемая тремя башнями и высокими стенами. С юга замковой горы, между нею и р. Вильною лежал обширный дворец одного из знатнейших магнатов литовских Моннивида; у подошвы же ее тянулся вдоль Вилии нижний замок, называемый Кривым городом. Важнейшею частью Кривого города была священная долина Свинторога, занимавшая самый клин пространства между pp. Вилиею и Вильною и поросшая древними дубами, среди которых пылал неугасаемый огонь (Балинский также ошибочно называет его Знич), предмет высшего почитания у литовцев. Окружала его деревянная стена святыни, к которой примыкали жилища поганского духовенства. Несколько дальше, на том самом месте, где теперь кафедральный костел, стоял неуклюжий истукан бога громов Перкуна на кремнистом постаменте. В стороне от святилища Перкуна возвышалась круглая башня из камня и кирпича с окном, из которого вещие жрецы объявляли народу свои пророчества. Нынешняя колокольня кафедрального костела была, по летописцам литовским и местным преданиям, тою именно башнею, с которой Лиздейко и его предшественники торжественно показывались пред народом, для объявления ему хорошего или дурного предсказавия. Однако на это нет очевидных доказательства

Весь Кривой город окружен был крепкими, хотя и деревянными стенами, частоколом или заборолами и представлял собой крепость. Речка Вильна также его окружала: она шла прежде около «лысой» (ныне «крестовой» горы, принадлежащей дворянскому клубу), мимо замковой горы, с левой ее стороны, чрез Ботанический сад и нынешнюю Кафедральную площадь и впадала в р. Вилию. Рядом с этою речкою, с запада, проходила речка Витер и также впадала в Вилию, на той же площади, в самом близком расстоянии от устья Вильны. Но Гедимин, с целью поднять высоту замковой горы и окружить водою оба замка, приказал прорыть нынешнее русло Вильны с другой стороны горы.

Ручей, называемый Вингер (ныне Вигры, Венгры, известная часть города), по беззаботности и слабости короля Александра Ягеллоновича, был отнят от города и передан в ведение доминиканского монастыря. От этого возникли споры ксендзов с городом и продолжались до тех пор, пока новый король Сигизмунд I не повелел доминиканцам уступить этот ручей городу в 1585 году. Доминиканцы, как видно из акта 1536 года, в день св. Елены постановленного, продали ручей за сто коп литовских грошей и за 10 пудов перцу. Теперь ручей собран в бассейны и водоемы и служит для городского употребления» (Балинский, ч. II, с. 78)

Прежде чем указать, где именно находились древние языческие литовские капища, необходимо доискаться, почему от них не осталось никаких следов? Балинский в I ч. на с. 121 пишет:

«Не только кафедральный костел Св. Станислава в Вильне, на что, кроме свидетельств летописей, имеются доказательства в подлинной булле Урбана VII, выданной на предмет освящения его, но мы уверены, что и другие костелы, основанные в Вильне Владиславом Ягайлою, воздвигнуты на местах, посвященных какому-нибудь поганскому почитанию, так как было всеобщим правилом в первоначальной христианской церкви, при крещении поган там устраивать храмы истинной веры, где прежде возносились языческие святыни, или там, где были священные рощи, деревья, камни или хотя бы и чистые места, но почему-либо почтенные верованием народа. Папа святой Григорий в особенности это приказывал, как видно из послания его к св. Августину, апостольствовавшему на Британских островах. Он писал: «Христиане не должны быть слишком ретивы в истреблении святынь языческих, но должны только низвергать истуканы их богов, окроплять святою водою, воздвигать алтари и помещать на них частицы святых мощей. Ежели эти святыни построены прочно, то нужно в них переменить только предметы боготворения и злого духа заменить изображением истинного Бога и то для того, чтобы народ, видя, что его святости уничтожены, добровольно отказывался от своих заблуждений, а познавал и восхвалял истинного Бога в местах, к которым привык и на которые собирался охотнее» («Historia Ecclesiastica gentis Anglorum Venerabilis Bedae Presbiteri», c. 42 ed. 1366 года).

Кажется, других причин отыскивать не нужно.

Вильна, разросшаяся чрезвычайно быстро, имела впоследствии несколько языческих храмов. Из них самый знаменитый, просуществовавший до последних дней язычества, был посвящен Перкуну. Иоанн-Фридрих Ривиус в своей «Хронике» описывает виленское Ромове следующим образом:

«В Вильне, где теперь находится кафедральный костел, был в древности дубовый лес, посвященный языческим богам, на том самом месте, где Вилейка впадает в Вилию; тут же у леса был большой храм Юпитера-громовержца или Перкуна, т. е. бога громов, построенный князем Гереймундом (Гериунтом) в 1265 году, из камня. Длина его была 150, ширина 100 и высота стен 15 локтей. Но над ним кровли не было; один только вход со стороны большой реки вел в него. При стене, находившейся против входа, была каплица (род часовни), которая заключала в себе разные редкие и драгоценные священные предметы. Под нею был склеп (пещера, где содержали священных ужей, змей, жаб и других пресмыкающихся). Над каплицею возвышалась башня, которая превосходила высоту стен на 16 локтей. В самой башне стоял деревянный истукан бога, принесенный из священных лесов Полунги (?). Каплица и башня были из кирпича. Пред каплицею был воздвигнут алтарь на 12 ступенях, каждая в 1/2 локтя высоты и 3 локтя ширины, и обнесен оградою; алтарь же имел 3 локтя высоты и 9 квадратных локтей ширины; сверху украшало его множество зубровых рогов. Каждая из ступеней была посвящена отдельному знаку зодиака, и на них жертвенные огни пылали помесячно, с того дня, как солнце вступало в известное созвездие, повышаясь или понижаясь. Таким образом, высшая ступень была Рака, а низшая Козерога. На ступенях, однако, настоящая жертва не сжигалась (как думали), а только фигуры, сделанные из воску, как, например, льва, девы. На самом же алтаре сжигали животных в некоторые праздничные дни. На нем пылал неугасаемый день и ночь огонь, который стерегли особо назначенные для того жрецы. На нем, на средине, была устроена впадина так искусно, что ни ливень, ни снег, ни ветер не могли потушить огонь; напротив, в таких случаях пламя взвивалось еще выше, чему, вероятно, способствовали горючие материалы. У входа в святилище был дворец Криве-Кривейто, что значит первосвященник. Дворец имел круглую башню, с которой наблюдали движения солнца и по этому наблюдению возжигали на ступенях алтаря огни, возвещавшие наступление первого дня месяца, а кирпич, отмеченный особым знаком, вмазывался в стену башни в начале каждого года и служил для летоисчисления. Одна старинная легенда, находящаяся у Митрофаниуса из Пинска (?) в его Annal. Ruthenien, свидетельствует, что когда князь Гереймунд задумал строить этот храм, то отец его Свинторог в 1263 году, еще за два года до начала постройки, послал большое посольство к прорицательнице реки Немана (?) на Жмуди с вопросом: какая судьба ждет святыню? Сивилла обещала ей существование до последних дней самого язычества, причем приказала сделать 122 круглых кирпича и каждый из них отметила мистическими знаками, предсказывавшими хороший или дурной год; но на последнем кирпиче был изображен знак двойного креста. Этот кирпич был подарком князю от прорицательницы, и знак его включен в государственный герб древней Пруссии. Но другие объясняли, что с наступлением времени заделки в стену последнего кирпича наступит падение язычества и разрушение христианами самого храма. Эти кирпичи еще можно видеть в большей их части в нижней половине кафедральной колокольни с южной стороны, верхняя половина которой надстроена тремя восьмиугольными этажами после пожара в 1399 году. Кирпичи эти не заслуживают теперь такого внимания, каким пользовались они в старину; достойно, однако же, замечания то, что в 1387 году, в понедельник «Белой недели», когда началось разрушение храма, в стене его находились 121 кирпич Сивиллы» (Виленский еженедельник (Tygodnik), 1816 года, № 60).

Нарбутт возражает против этого на с. 230, говоря:

«Виленская святыня была из рода святынь огня, известных у древних греков под именем Pyrathea или Ругеа, которые всегда были без крыш, и состояла из алтарей, окруженных стенами. Следовательно, тот алтарь, о котором говорит автор, был алтарем вечного огня, и на нем никакие жертвы сжигаемы быть не могли. Вернее же, речь идет о ступенях, ведущих к отдельным жертвенникам, которые должны были устраиваться с одной только стороны, т. е. со стороны башни, дабы сожжение жертв производилось пред лицом богов. Башня эта и была собственно adytum, в которой, однако, находились кумиры не одного Перкуна, но и других богов» (?).

Выше мы видели, что Балинский сомневается, чтобы виленская колокольная башня, стоявшая будто бы в стороне от святилища, была тою именно башнею, с которой Криве-Кривейто торжественно показывались народу и объявляли ему волю богов.

Сомнение тут едва ли может быть чем-нибудь оправданно. Самая башня, по неуклюжей и грубой форме своей, видимой доныне, не годилась ни для какого другого употребления: для храма и даже для жилья она была слишком мала, для алтаря Перкуна или для вечного огня – слишком громадна; притом построена была в форме какого-то мешка, с одною маленькою дверью, и потому предположения, что в ней хранились разные религиозные драгоценности и сокровища храма и что она служила жрецам для бесед с народом от имени богов, заслуживает полной веры.

Нарбутт, однако, противоречит сам себе, называя эту башню adytum, т. е. языческим sancta sanctorum, вход в который воспрещался под страхом смерти. Для этого башня была слишком мала, так как, по описанию самого же Нарбутта, adytum состоял из каменной стены, окружавшей священный дуб, алтари и истуканы разных богов, а также вечный огонь. Самая башня не могла стоять внутри adytum, потому что туда народ не допускался, но, без сомнения, находилась в одной из священных стен и выходила лицевою стороною на площадь, доступную народу. Иначе башня не могла бы называться Зиниче — место прорицания.

Таким образом, виленское Ромове существовало действительно и имело характер друидских храмов.

Круглый низ кафедральной колокольни, двухъярусный, еще до половины нынешнего столетия сохранялся в его первобытной, безыскусственной простоте, со всем своим безобразием и несимметричностью узких, как бойницы, разбросанных на разной высоте окон; это-то безобразие и составляло всю историческую ценность здания. Но кому-то захотелось уничтожить этот памятник седой старины и прорубить окна симметрично, по шнуру.

Рассмотрим другие языческие храмы в Вильне.

Стрыйковский (ч. I, с. 373) пишет:

«Была еще на Антоколе (в г. Вильне) огромная зала или кумирная всех богов, которых Литва, по чертовскому наваждению, чтила. Там всегда по четвергам с вечера жрецы жгли восковые свечи».

Балинский (ч. I, с. 115) так описывает Антоколь:

«На Антоколе, где теперь костел Св. Петра, также была какая-то поганская святыня, деревянная, посвященная всем литовским богам. Название Антоколя, если бы мы выводили его, как некоторые хотят, от латинского, производилось бы от ante – пред и collis – холм, так как расположен он под горами. Но место, где была святыня литовская, с давних пор должно было иметь название литовское, а не латинское. Антоколь назван так от литовского выражения ant-to-kałna, что значит на той горе, или от ant-pakałnes – на долине, смотря по тому, как тот, кто первый дал название, взглянул на Антоколь: плывущему по Вилии он кажется лежащим на высокой горе, а с берега реки кажется положенным на равнине, у подошвы лесистых гор. Впрочем, название Антоколь вначале, вероятно, было дано только тому месту, на котором стояла поганская святыня, а не нынешнему предместью, которое возникло только во времена христианства. А что означенная святыня, с принадлежавшими к ней строениями, действительно существовала там, где ныне костел Св. Петра, т. е. на возвьшенностях, доказывается тем, что древние литовцы это собственно место и называли ant-to-kalna– на той горе.

Коялович в «Histor. Lituan.», часть II, кн. I, с. 11, говоря об Антоколе, пишет: «…quem locum vulgari lingua Anticalnie, id esfc antemontanum dieimus», что вполне соглашается с нашими доводами. В Виленском уезде есть несколько урочищ, называемых Антоколь, и все они лежат или на горах, или на их покатостях».

Нарбутт (с. 230) уверяет, что в Вильне на Антоколе были две языческие святыни: одна, под крышею, посвященная всем богам, род литовского пантеона, находилась там, где теперь дворец князей Сапегов, занятый под военный госпиталь. Из архивов этого княжеского рода, находящихся в Деречине, Нарбутт вычитал, что четырехугольное строение это сооружено на развалинах прежнего языческого четырехугольного же здания. Описание этого храма для потомства не сохранилось; но должно полагать, что в нем была коллекция истуканов всех богов. Другой языческий храм, в честь богини любви Мильды (или только алтарь ее), находился в саду Гедимина, там, где ныне костел Св. Петра, также на Антоколе.

В «Трудах Московского археологического общества» (Древности. Вып. 2. М., 1867) Киркор в статье Антоколь, преклоняясь пред Нарбуттом, также говорит, что литовская Валгалла, или Пантеон, была на том месте, где теперь военный госпиталь; что на развалинах этого храма в XVII столетии князь Сапега построил палаты в прекрасном готическом стиле и что костел Св. Петра построен на месте капища богини Мильды. В «Известиях же Имп. археолог. общ.», т. I, СПб., 1859, говорится о Пантеоне следующее: «У меня есть рисунок, изображающий этот Пантеон. Подлинный рисунок сделан в минувшем столетии архитектором Росси и ныне находится, кажется, в Щорсах у графа Хребтовича; но Росси нарисовал этот храм, руководствуясь описанием его в старинной рукописи, находившейся у двух профессоров Виленского университета. Где теперь эта рукопись, неизвестно».