Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

XIII. Алцис. Легендарный богатырь на гербе города Вильны

Весьма интересен спор историков города Вильны о древнем ее гербе. Происхождение его следующее: жил-был в Литве богатырь, исполин (копия Алкида, Геркулеса), по имени Алцис, которому буквально было «море по колено» и к которому можно применить гиперболу Державина:

 
Ступит на горы – горы трещат,
Ляжет на море – бездны кипят.
Граду коснется – град упадает,
Башни рукою за облак бросает.
 

И действительно, он разрушал целые города, раздроблял камнями в щепы корабли, топтал ногами неприятельские армии, вырывал с корнями огромные деревья и разгуливал с ними, как с тросточками. В то же время он был и благодетельным великаном, отличался своим человеколюбием и справедливостью. Легенда говорит, что он встретил у подошвы одной горы страшное чудовище, Дидалиса, с которым вступил в бой, убил его и овладел громадными сокровищами, накопленными чудовищем в пещере этой горы. Киркор («Древности». Вып. 2. М., 1867. С. 21) сообщает, будто этот баснословный богатырь случайно забрел в пещеру (?) Дидалиса; но забывает, что такой гигант, которому «море по колено», не поместился бы ни в какой пещере. Все добытые Алцисом сокровища он отдал одному царьку за дочь его Яутериту, которая понравилась ему за свою богатырскую силу. Она была хотя и обыкновенного роста, но обладала такою силою, что, схватив быка за рога, перебрасывала его через себя, как мячик. Алцис страстно любил свою жену (несмотря на физическое различие?) и всегда носил ее на плечах; а она расчесывала ему волосы и бороду гребешком величиною в крыло ветряной мельницы. Он вел бродячую жизнь, и какие бы воды ни переходил, вода едва доходила ему до колен.

Должно быть, легенда об этом сказочном богатыре была очень популярна в Литве и особенно в Вильне, когда Гедимин пожаловал городу Вильне герб с изображением Алциса. Вот что пишет об этом Киркор (l. c.):

«В 1380 году Гедимин дал городу Вильне герб. На этом гербе мы видим все признаки Алциса: в руке у него, вместо посоха, вырванное с корнем дерево; вода, на которой виден вблизи корабль, не доходит ему до колен. Сидящий на плечах ребенок не кто иной, как жена его. Такое изображение Алциса видим на печатях виленского магдебургского магистрата еще в XVI столетии. Вокруг этой печати имеется надпись: «Sigillum Civitatis Vilnensis. Annus VII. Urbe condito institum», и внизу инициалы: MR, под крестом. С введением христианства, Алцис преобразился в Христофора, также изображаемого несущим ребенка (т. е. младенца Иисуса) на плечах, переходящим воду, с большим деревом в руке вместо посоха. Впоследствии на гербе появился и крест. Это преобразование, оспариваемое некоторыми историками, не может нас удивлять, если вспомним, сколько подобных превращений, по необходимости, было допускаемо христианским духовенством в первое время по уничтожении язычества».

Нарбутт в 1-й части «Истории литовского народа» на с. 162 говорит:

«На древнем гербе города Вильны изображался св. Христофор (Christophorus – Христоносец). Трудно доискиваться, когда и кем был пожалован городу этот герб? (А Гедимин?) В виленских церквях не было ни алтаря, ни придела, ни даже праздника во имя этого святого для доказательства патроната его над городом. Такое беспричинное для нас помещение св. Христофора в виленском гербе наводит на мысль, не был ли в самом начале гербом города Вильны легендарный гигант Алцис, которого потом христианский пуританизм заменил Христофором?»

На с. 408 той же части Нарбутт возвращается к этому предмету следующими словами:

«Древний герб города Вильны. Это простое изображение Алциса, о котором говорили мы прежде. Гигант идет вброд чрез какую-то воду, подпираясь деревом и неся на плечах маленькую человеческую фигурку. Вокруг герба имеется надпись: «Sigillum Civit. Vi In. Ann. VII. Urb. cond. inst.». Снизу инициалы MR и крест, без сомнения, относились к тому бургомистру (?), во время которого была вырезана и приложена печать к имеющемуся у меня документу 1548 года. Документ этот, писанный по-латыни в праздник св. Лаврентия (in festo S. Laarentii) и подписанный членами виленской городской ратуши, есть грамота, дарующая прусскому подданному Августу Ротенбаху права гражданства города Вильны. Писана она на прекрасной, гладкой и толстой бумаге, тряпичного изделия; печать оттиснута на самой бумаге, тщательно, посредством пресса; надпись вокруг очень разборчива и ясно свидетельствует о времени учреждения (?) герба, т. е. в 1325 году, следовательно, во времена язычества. Это утверждает нас в предположении, что гигант Алцис с течением времени преобразован в Христофора».

Из этих цитат следует заключать, что ни Киркор, ни Нарбутт не знали о существовании придуманной, вероятно, иезуитами христианской легенды, пришитой наскоро, белыми нитками, к легенде об Алцисе. Для придания большей вероятности существованию не Алциса, а Христофора даже имя Алциса заменено каким-то Оферусом, совсем не литовским, но, вероятно, происходящим от слова ofiara — жертва (если только не афера!). Легенда эта появилась в сборнике Луциана Семеньского под заглавием «Предания и легенды польские, русские и литовские» («Podania i legendy polskie, russkie i litewskie». Познань, 1845). В сборнике этом мало старинных литовско-языческих преданий; большая же часть книги состоит из мистических рассказов христианского культа и даже не из очень отдаленных времен. Приводя легенду о Христофоре, ксендз Семеньский сам сознается, что она взята не из народного творчества, а навязана народу – и вот что говорит на с. 27:

Старинная печать с древним гербом Вильнюса

«Хотя предание (?) это и не есть плод воображения нашего народа, не менее того, однако же, оно сделалось его собственностью (?) вместе с другими легендами, которые в Средних веках перешли к нам из Неметчины. Оно сделалось популярным в народе (?), точно так же, как и статуи св. Христофора, которые встречаются на домах в Кракове, Казимерже и др. Есть даже старая песня о Христофоре, которую приводит Лелевель. В Средних веках жило поверье, что каждый, кто видел изображение св. Христофора, сподобится мирной кончины. Отсюда возникла и латинская пословица: «Christophorum videas, postea, tutus cas».

Легенда гласит так:

«Давно, очень давно когда-то был на свете известный великан, по имени Оферус (по-польски Oferusz). Это был человек такого огромного роста, что в большом пальце своей рукавицы устроил свадьбу сестры; а когда умерла его мать, то он, желая насыпать над нею могильный курган, набрал в свой сапог земли и высыпал ее над телом матери, отчего образовалась гора до самых облаков; на том же месте, где гигант брал землю, сделалась пропасть на столько миль глубины, на сколько вновь насыпанная гора имела вышины. Над этою пропастью сел Оферус и начал горько оплакивать мать; слезы его стекли в бездну и образовали собою море. Оттого морская вода солона и горька. Потом Оферус пошел путешествовать, с тем, чтобы отыскать самого сильного и могущественного человека на свете и поступить к нему на службу. Вот ему и посоветовали, чтоб он шел к одному известному царю, который не знал никого выше себя и в жизни своей не был знаком со страхом.

Прибыв к нему, Оферус встретил весьма радушный прием и был при царе самым доверенным лицом. Он предполагал остаться при нем всю жизнь; но однажды случилось, что один из служителей произнес слово черт в присутствии царя, который при этом перекрестился.

– Что ты делаешь? – спросил царя великан, бывший еще язычником, не понимавшим христианских обычаев.

– Крещусь, потому что боюсь черта.

– Боишься? Значит, ты слабее его и есть кто-то посильнее тебя! В таком случае прощай! Пойду искать его.

С этим Оферус ушел в пустыню, где встретил целый легион черных рыцарей, с рогами на головах и с когтями на руках, в которых держали трезубцы. В середине между ними сидел самый черный и самый страшный голова их на троне из людских черепов и костей.

– Оферус! – заревел он. – Кого ищешь?

– Ищу черта, чтоб служить у него.

– Я сам черт и есть, – рявкнул бес и протянул к нему руку.

Оферус начал служить усердно чеорту, не отставал от него и был правою его рукою.

Случилось, что черти предприняли какую-то экспедицию и отправились в нее целым стадом. Дойдя до перекрестка, черти увидали на нем распятие – и поворотили назад.

– Что это значит? – спросил Оферус.

– То, что я боюсь Христа! – ответил набольший черт.

– Боишься? Значит, ты слабее его и есть кто-то посильнее тебя! В таком случае прощай! Пойду искать его.

Расставшись с чертями, великан пошел опять бродить по пустыне.

– Где Христос? – спросил он у встретившегося ему пустынника.

– Везде, «яко везде сый (сущий. – Ред.)»! – отвечал пустынник.

– Скажи же, как я могу служить ему?

– Молись и трудись, тогда обрящешь Христа.

– Молиться я не умею, а трудиться готов. Скажи, что делать мне!

Пустынник привел его к реке, низвергающейся с горы.

– Чрез эту реку, – сказал он, – никто переправиться не может и тонет на средине ее. Тебе Бог дал силу и великий рост. Переноси путешественников на другую сторону. Ежели будешь делать это во имя Христа, Он примет тебя в число слуг своих.

– Буду делать это, Христовой любви ради.

И исполин начал день и ночь переносить на себе путников на другую сторону реки, подпираясь сосною, которую вырвал с корнем.

Однажды он, утомленный дневными трудами, крепко уснул. Вдруг слышит детский голос, трижды произносящий его имя. Великан вскочил и, увидя пред собою ребенка, вскинул его к себе на плечи и вошел в воду. Вдруг вода начала бурлить и подниматься. Оферус в первый раз в жизни почувствовал тяжесть, под которою начал изгибаться, и сердце его переполнилось неизвестным ему дотоле страхом. Он поднял глаза вверх и спросил:

– Дитя, дитя! Почему ты такое тяжелое? Мне кажется, будто я целый свет несу на своих плечах.

– Ты не ошибаешься! – отвечало дитя. – Не только целый свет, но и того, кто создал его. Я Христос, которому ты служишь. Нарицаю тебя, во имя Отца, мое и Святого Духа! Отныне ты будешь называться Христофором, пестуном (всего только перевозчиком!) Христовым!

С тех пор Христофор стал ходить по свету и распространять учение Христово, за что язычники и побили его камнями (?!)».

Вот что называется соблюсти все интересы! И великан с сосною сохранен, и объяснено, кто была человеческая фигура на его плечах. Только зачем понадобилось автору преображать Христа в младенца, когда дело происходило уже во времена христианства и появления распятий на перекрестках и когда на плечах великана и взрослый человек казался бы ребенком, это его тайна. Тут автор в прямом выигрыше: уничтожая сказочного, никогда не существовавшего Алциса, он создает Оферуса и заставляет верить, что он был лицом не мифическим, но живым, настоящим и, следовательно, могущим устраивать свадьбы в пальце своей рукавицы и в одном сапоге переносить подоблачные горы. Спрашивается только, каким же образом язычники ухитрились побить камнями такого гиганта, который одним сапогом земли мог самих их засыпать целые десятки тысяч?..

Значит, для фанатизирования народа не всегда нужен здравый смысл!

Но М. Балинский («История г. Вильни». Вильна, 1836) категорически отвергает существование герба с изображением Алциса и в ч. II, на с. 98, говорит:

«Город Вильна с давних пор имел герб со св. Христофором (?) на красном поле. В привилегии Сигизмунда-Августа, данной городу Вильне в 1548 году, между прочим, говорится:

«In publicis vего Officii civilis negotiis et actis, utentur sigillo, Civitatis nsitaio, Sancti Christophori imaginem continent e, caera vero rubea, more primariarum in Regno Poloniae civitatum».

Эти слова привилегии подвергают сомнению существование той поганской печати с гербом города Вильны, о которой читали мы в № 4 «Виленского курьера» за 1884 год, на с. 24. Мы простили бы авторам ее надпись вокруг герба, в которой правописание и латинская грамматика сильно пострадали (sigilum. Civitatis Vilensis. Anno VII. Urbi Condito. Institutum), хотя во времена Сигизмунда-Августа, когда в Литве и Польше латинский язык был известен в совершенстве, легко было исправить надпись, вырезанную язычниками (?); но не можем простить набожным виленцам того, что в 1548 году – как доказывает автор статьи о печати города Вильны – имея в гербе своем Христофора, о котором Сигизмунд-Август в только что приведенной привилегии, выражается так ясно, – отважились употребить печать с изображением Алциса для приложения к документу. До какой именно причине, понять невозможно. Заметим еще, что в 1548 году, когда был выдан от города Вильны акт с упомянутою печатью и с подписью виленского войта, таковым был Феликс Лангура, родом краковянин, фанатический католик, который никогда не употребил бы поганской печати. Также и буквы MR не составляли бы инициалов его имени и фамилии, и помещенный при них крест был бы не совместим с языческим Алцисом. Словом, герб города Вильны в 1548 году был не иной, как образ св. Христофора в красном поле. Откуда же он почерпнул свое начало, быть может, когда-нибудь выяснится».

Что же это значит? Балинский как будто также ничего не знает о легенде об Оферусе, которая, очевидно, сочинена для того, чтоб уверить новых христиан, будто в виленском гербе фигурирует не Алцис, а св. Христофор. Почему Балинский полагает, что вопрос о происхождении герба «когда-нибудь выяснится», если означенною легендою он разрешается так просто? Одно из двух: или Балинский умышленно умалчивает о ней, или действительно не знал о ее существовании? Если умалчивает, то с какою целью? А если не знал даже и он, то откуда же она известна одному Семеньскому? Уж не сам ли он сочинил ее?

Впрочем, Балинский должен был так говорить. Как иезуит, он остался верен себе: водит нарочно окольными путями читателя, чтоб отдалить его от истины. Он умышленно обходит то обстоятельство, что герб получил начало свое не в 1548 году, а слишком 200 лет раньше, в 1325 или 1330 году, когда литовцы не знали еще латинского языка, а следовательно, не имели ни возможности, ни надобности делать вокруг своей печати надписи, которую так критикует Балинский, и еще менее изображать на ней крест. Без сомнения, первоначальная печать с изображением Алциса не имела никакой надписи и таковая сделана только во времена христианства, с добавлением вензелевого имени Пресвятой Девы Марии, т. е. связанных между собою букв М и R и украшенных сверху крестом, как употребляется этот вензель доныне, причем самое изображение печати оставлено без малейшего изменения и только Алцис переименован в Христофора. Это отнюдь не догадка, а прямой факт, потому что св. Христофор ни в древности, ни в Новейшее время не считался покровителем (патроном) Вильны, но таковыми были, вначале (по свидетельству орденского посла к Витольду, в 1897 году, графа Кибурга) св. Николай Мирликийский, а потом Казимир; Христофор же не имел здесь во имя свое ни храма, ни алтаря, ни празднества.

XIV. Знич. Мнимый священный огонь. Языческо-литовский

Литовцы во все времена считали огонь божественной силой, боготворили его в язычестве и почитают в христианстве, которое само заповедало почитание огня, выражающееся в свечах и лампадах, нередко неугасимых, пред образами. Но вечный языческий огонь никогда названия Знич не носил, и оно было присвоено ему только писателями, легкомысленно относившимися к делу и вводившими ученых в заблуждение целых три столетия.

Последствием этого было то, что в образованном мире, даже в Литве (но не в народе), укоренилось до такой степени убеждение в существовании огня Знича, что поколебать это убеждение представляется крайне трудным, если не невозможным, тем более что популярных сочинений, для искоренения этого ложного убеждения, нет, а все легкие, доступные всякому пониманию произведения, в особенности поэтические, вроде поэм Крашевского «Anafielas», основаны на безусловной вере в мнимые авторитеты и только укореняют понятия о несуществовавшем названии Знич.

Так, по свидетельству Петра Епископа, «Знич — вечный огонь, бог стихии огня, символ души богов и жизни целого мира, был боготворим и поддерживаем с величайшим тщанием и благоговением в отдельных храмах, окруженных крепкими стенами. Огонь пылал или в честь всех богов, или пред лицом единого непостижимого Существа, которое было силою и душою как богов, так и целого света. Из всего того, что об этом огне известно из летописцев, можно дать веру тому мнению, что почитание Знича (?) относится к самой отдаленной древности и занесено в Литву предками литовцев с Востока. Исторические сказания свидетельствуют, что литовцы в XIV столетии таили и скрывали в глубине неприступных лесов священные свои огни и были вполне убеждены, что угасание их грозит погибелью всему литовскому народу.

Самый огонь Знича добывался жрецами высеканием из кремня, который держал в руке истукан Перкуна.

На алтаре Знича жертвы не сжигались; это была бескровная жертва, неугасаемая лампада пред лицом богов; ему поклонялись с величайшим благоговением; от него брали головни для сожжения самых важных жертв и для погребальных костров. Золе его приписывали чудотворную, исцелительную силу; жрецы употребляли ее для ворожбы и предсказаний. Огонь Знича берегли жрецы и жрицы, под главенством самого Криве-Кривейто, и за допущение огня угаснуть виновные служители алтаря были сжигаемы живьем. Для огня этого употреблялись дубовые дрова из священных рощ, янтарь, живица и другие смолистые вещества.

Моления огню совершались в известные часы, при звуках тогдашней музыки».

Все это повторяет Нарбутт в 1-й ч., с. 285 своей «Истории литовского народа» и делает ссылки на «Житие св. Ансгария» и на примечания Преториуса.

Но Нарбутт машинально повторяет за всеми старинными писателями название Знич и не дает себе груда проверить, откуда, собственно, взялось это название. Причиною тому было незнание им литовского языка. За Нарбуттом повторяли это название и все последующие писатели, именно: из русских – Иловайский, Кукольник (Павел), Афанасьев; из польских – Нарушевич, Шайноха, Балинский и целый ряд их компиляторов. Не говорю о Стрыйковском и немецких древних летописцах, которые и придумали это название.

Нарушевич в «Ист. польск. нар.», ч. I, с. 451, говорит, что славяне также знали подобный огонь под названием Звич (?).

Афанасьев («Поэтич. воззрения славян на природу») на с. 7 выводит далее этимологию Знича и доказывает, что в эпоху язычества литовцы чтили огонь как особое божество под именем Знича, именно: «…зной, зиять или знеять — блестеть, сиять; зниять – пылать, пахнуть гарью; зноиться — дымиться; зноить — от сильного жара принимать красный цвет» (Областн. слов., 70; Донской обл. слов., 68). Г-н Афанасьев забывает, что эти корнесловы славянские, а не литовские и не могли выродить литовского слова Знич. Далее г-н Афанасьев продолжает:

«Но что поклонение огню принадлежало культу громовника, видно из самого возжжения священного пламени пред истуканом Перкуна. В Литве до сих пор рассказывают, что некогда Перкун, вместе с Поклусос, богом преисподней, странствовал по земле и наблюдал за людьми: сохраняют ли они священный огонь? – и при этом наделял богиню жатв, т. е. землю, неувядаемою юностью, силою плодородия» (Рус. обл. сл., I860, т. V, с. 12).

Между тем профессор Мержинский первый заявил печатно в 1860 году, что в литовском языке вовсе нет слова Znicz, но есть Zinicze, место прорицания, узнавания воли богов (oraculum) и Zinis – истолкователь ее, прорицатель. Мержинский в первый раз нашел слово Зинче или Жинче у Длугоша, который в франкфуртском издании своем 1711 года, в кн. X на с. 109, пишет под 1387 годом, что вечный огонь был поддерживаем «а sacerdote, qui Zincze appellabatur», т.e. священником, который назывался Sums. Меховит, в базельском издании 1682 года, с. 143., следует тексту Длугоша и также пишет: «Colebant ignem qui per sacerdotem linqua eorum, Zincze nuncupatum, subjectis lignis adolebatur», т.e. также «священником, на их языке именуемом Зинче». Таким образом, у Длугоша и Меховита Zincz или Zincze означает жрец – sacerdos; но Стрыйковский и пользовавшийся им (или, вернее, обокравший его, о чем Стрыйковский своевременно заявлял печатно) Гваньин пишут: «Imprimis ignem, quern sua lingua Znicz ut rem sacram appellabant». Значит, у них Знич — огонь, ignis, а не sacerdos.

Стрыйковский с полным пренебрежением относился к «поганству» (язычеству) вообще и потому поверхностно смотрел и на всякий исторический материал, касавшийся этого «поганства», сваливал материал этот в одну кучу, не разбирая его достоинства, и представив его потомству в сыром, неочищенном виде. Следовательно, немудрено, что он и к сказаниям Длугоша и Меховита отнесся легкомысленно и, по обыкновенно своему, спутал, присвоив название жреца и места прорицания самому огню. О Гваньине не стоит и говорить, потому что это тот же Стрыйковский, только в латинском издании.

Но Длугош и Меховит оказываются правыми только наполовину: если бы они знали литовский язык, то должны были бы писать: Зинис – жрец и Зитче — место узнавания воли богов.

Далее г. Мержинский в неизданном еще манускрипте своем (1887 года), разбирая Преториуса (1635–1707), справедливо замечает:

«Все дела, как ежедневные, так и особой важности, литвин приписывал воле богов, о которой справлялся у знахарей, называемых у пруссов Вайделе, Вайделотас, а у литовцев Зинис. В менее важных случаях он мог доискиваться воли богов сам, при помощи огромного числа разных суеверных гаданий. Число знахарей было необыкновенно велико, и название свое они получали от тех предметов, на которых ворожили о воле богов или предсказывали будущее.

Знахарями этими, независимо от самого креве-кревейто и от эварто-креве, креве, кревулей, вайделотов. вуршайтов, сигонотов, потиников, лингуссонов и тилуссонов, швальгонов, буртиников[3]3
  Лица первых наименований принадлежали к числу высшего духовенства; вайделоты – жрецы посвященные; вуршайты – помощники, жрецы непосвященные; сигоноты — род мусульманских дервишей, фанатики и ворожеи; потиники – жрецы бога Рагутиса, литовского Бахуса; лингуссоны и тилуссоны– погребальные жрецы; швальгоны — свадебные жрецы; буртиники– народные певцы, потом гадальщики и шарлатаны. Были еще в мильдувники, жрецы богини любви Мильды: они занимались разными проделками по части любовных похождений.


[Закрыть], были еще:

Путтоны, гадальщики над водою и ее пеною.

Пустоны, получившие название свое от глагола дуть, так как они дуновением своим брались залечивать раны и останавливать кровотечение. В просторечии их называли: дмухачи, дутели. Не вернее ли надуватели?

Вейоны, ворожившие по направлению ветра.

Жваконы, прорицатели по пламени и дыму приготовляемых ими особого рода свечей.

Сейтоны, действовавшие по разным амулетам.

Канну-Раугис, вещуны по соли и пивной пене.

Зилнеки, предсказатели по полету птиц, метеорам и разным воздушным и атмосферным явлениям.

Лаббдаррисы (благодеющие), шарлатаны и фокусники, плуты и обманщики, пользовавшиеся нередко большой популярностью. Латыши до сих пор верят в этих «благодетелей».

Звайждиники, астрологи, гадавшие по звездам.

Юодукнигиникас, чернокнижники, чародеи.

Вилкатсы, оборотни, волколаки, имевшие способность превращаться в волков.

Женский персонал этой группы составляли:

Вайделотки, или вайделотени, жрицы вечного огня, весталки.

Рагутени, жрицы литовского Бахуса, бога Рагутиса.

Бурты, народные певицы, как буртиники, народные певцы и гадальщики.

Лаумы, злые ведьмы, возведенные даже в божества».

Обо всех этих группах свидетельствует Нарбутт в ч. 1, с. 268–270.

Далее Мержинский продолжает:

«Главная ворожба была на огне, который в известных местностях, поддерживаемый служащими жрецами, пылал вечно. Место такое, по крайней мере на Жмуди, называлось Знич, т. е. место узнавания воли богов, так как последний слог этого слова cze (че) означает место (oraculum). Желающие отправлялись к месту прорицания или хранения огня, Зиниче, и спрашивали совета у знахаря жреца, зиниса, который, по горевшему в данный момент огню, узнавал о воле богов и сообщал ее вопрошавшему. В Пруссии и Литве святилища вечного огня назывались Ромнове, Ромове или Ромайне».

Иезуит Станислав Ростовский, сочинение которого вышло сперва в Вильне в 1768 году, а новым изданием в Париже в 1877 году под заглавием: «Lithuanicarum Societatis Jezu, Historiam Libri Decem, auctore Stanislao Rostovski, recognoscente Joanne Martinov, ejusdem Societatis Presbiteris», говорить о Перкуне под 1588 годом, № 14: «Jupiter ilie fulmineus, vulgo Percunas».

Рассказывает он также, что Перкуну в лесах посвящен был вечный огонь:

«Percuno ignem in sylvis sacrum vestales romanas imitate perpetuum alebant».

Ростовский также не называет огня этого Зничем и говорит лишь о «весталках на манер римских».

Цитату эту приводит Э. Вольтер в объяснениях своих к «Катехизису Даукпии», на с. 101. Но на с. 129 он приводит этимологическое происхождение слов Зиниче и Зинис:

«Zunaut – шептать, гадать, чаровать; źinawimas – ворожба; źynis – колдун; źynie, а по Неcсельману źyne – колдунья, ведьма. К этому корню, по-видимому, принадлежит Зинче у Длугоша: «Sacerdote qui Zincze appellabatur». (О литературе этого вопроса сравни Я. Карловича, с. 875, примеч. 81.) Священный же огонь несправедливо называется Знич».

Наконец, Киркор в статье «Материалы для археологического словаря» (Древности. Вып. 2. М., 1867), единственный раз осмеливается противоречить Нарбутту и на с. 48 заявляет:

«Зиниче в буквальном переводе храм ведания, идея животворной силы и вечного света (неугасаемого огня). Новейшие ученые исследования лингвистов доказали, что в литовском языке слова Знич нет вовсе, но есть Зиниче, которое означает не огонь, а отдельное огражденное место для сборной молитвы духовенства. От Зиниче происходит зинис, знахарь, вещун, жрец; зиниси — ведание, знание; зинотие — знать, ведать».

То же самое повторяет Киркор и в своем «Путеводителе по Вильне» на с. 102. Но ввиду приведенных выше этимологических указаний Э. Вольтера слова Киркора о зиниси и зинотие как не знавшего литовского языка, разумеется, ничего не стоят.

Как в действительности называли древние литовцы священный огонь, до настоящего времени еще не открыто. Мержинский полагает, что, вероятно, швент-угнис, а Вольтер – что śwenta ugnélé, от индогерманского или общеарийского Çpentas – святой, чистый и санскритского Agni – огонь.