Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

XVII. Воздушные чудеса

Не касаясь чудес религиозных, поговорим о чудесах исторических, т. е. дошедших до нас путем истории. Но есть ли в самом деле чудеса в природе и можно ли верить историческим сказаниям о них?

Необходимо разобрать вопрос: каким образом могли попасть в древние летописи эти сказания? Кто передавал их летописцам и были ли сами летописцы настолько хладнокровно-рассудительны, чтобы взвесить обстоятельно каждый передаваемый им рассказ, или же они заносили его в свои летописи легковерно и опрометчиво?

Вообще все сказания в летописях о чудесах пишутся с чужих слов; но не со слов самих очевидцев, а только «слышавших рассказ от очевидцев»; последние также слышали от других «очевидцев», другие от третьих и так далее, до бесконечности; тех же людей, которые действительно видели само чудо, на деле не оказывается.

Но кто же такие эти рассказчики? Большей частью люди или легковерные, или лжецы. Легковерные люди, испугавшись какого-нибудь самого естественного явления природы, не имеют ни мужества, ни рассудка для проверки явления и выдают его за чудо; а лжецы нарочно морочат других вымышленными рассказами своими и нередко довираются до того, что потом сами веруют в свою ложь и готовы клясться, что чудо действительно совершилось. Они же уверяют иногда, будто были очевидцами известного явления; но им ни в каком случае давать веры нельзя. Попробуйте рассказчику такого рода передать вами же сочиненный какой-нибудь анекдот мистического характера, увидите, что рассказчик по истечении некоторого времени вам же расскажет ваш анекдот и с божбою станет уверять, что в происшествии этом участвовал он сам.

И вот источники для летописцев!

Но когда писались самые летописи? Конечно, в глубокой древности, в Средние века, которые история справедливо называет веками варварства и фанатизма.

Мог ли летописец тогдашнего времени не быть сыном своего века?

Образование таилось тогда в тесных монастырских стенах. И какое образование? Грамотность да изучение священных книг. Мог ли невежественный, фанатичный монах под влиянием верования в религиозные чудеса не давать веры и другим чудесам из видимого мира? Летописцы вообще не имеют привычки объяснять, откуда они почерпнули сведение о данном происшествии, и только заявляют о нем как о факте совершившемся.

Привожу этому доказательства.

Касаюсь здесь только воздушных чудес, вера в которые благодаря летописцам переживает целый ряд веков.

Литовский историк XVI столетия Матвей Стрыйковский в «Хронике» своей, напечатанной в Кенигсберге в 1582 году и вышедшей новым изданием в Варшаве в 1846 году, на с. 307 I тома пишет:

«В 1269 году по Рождестве Христовом, в Польше показались чудеса на воздухе: на облаках были видны две сражающиеся армии и даже был слышен лязг оружия?»

Стрыйковский не называет ни места появления чуда, ни источника, из которого его взял. Но что он мог слышать от кого-нибудь ту сказку, а не выдумал ее сам, можно дать веру.

В Ипатьевской летописи, изданной в Полном собрании русских летописей (СПб., 1843), во II части на с. 8 сказано:

«Тако се древле, во дни Антиоховы, быша знаменья в Ерусалиме; ключися являтися на воздуси, на коних рыщуще во оружии и оружьем двизание; то се бяше в Ерусалиме токмо, а по иньга землям не бяше сего».

В Густинской летописи, в том же Собрании и части, на с. 270, под 6673 (1065) годом говорится:

«Якоже в Иерусалиме являхуся вой на конех рыщуще, являху Антиохово нашествие».

И под 6777 (1269) годом на с. 844:

«Дивы великие являхутся: видяху люди на небе войска ве зброях, и разделены на два полка, и едны з другыми бияхуся».

Оба летописца также свидетельствуют об этих миражах как о фактах совершившихся. Очевидно, летописцы не были свидетелями явления, но повторили с полною верою чужие рассказы; чьи же именно: людей ли легковерных или лжецов – во мраке веков различить невозможно.

Ипатьевская летопись с прибавлением к ней Густинской летописи составляет, как сказано выше, II часть Полного собрания русских летописей. Первая из них в списке конца XIV и начала XV в. в 306 листов, писана на бомбицине, разными почерками, принадлежала Ипатьевскому монастырю и хранится ныне в библиотеке Императорской академии наук под № 6. На внутренней стороне переплетной доски и на белом листе, в трех местах, скорописью XVII века отмечено:

«Сия книга Ипатцкаго монастыря слуги Тихона Ондреева сына Мижуева» и

«Книга ипатцкого старца Тарасия» (вероятно, того же Тихона по пострижении); а на обороте:

«Книга Ипатцкаго монастыря: Летописец о княжении».

Таким образом, летопись эта существовала еще до Стрыйковского; но последний, как видно, не из нее почерпнул свое сведение о воздушном видении в Польше.

Густинская летопись писана западнорусской скорописью XVII столетия и принадлежит московскому Императорскому обществу истории и древностей российских. Автор называет ее «Кройникой», а переписчик в заголовке говорит (с. 233):

«Списася сия Кройника в Малой России, в монастыре Святые Живоначальные Троицы общежительном Густынском Прилудком, за благословением превелебного от Богу его милости господина отца Авксентия Иоакимовича, игумена той же святой обители, року 1670 месяца августа 2 дня».

После «предмовы до чительника» следует подпись:

«Зичливый писарь той же Кройники, иеромонах недостойны Михаил Павлович Лосицкий».

Летопись эта вышла после появления в свет «Хроники» Стрыйковского, изданной в 1582 году. Но не нужно сопоставлять лет выхода «Хроники» и «Кройники», чтоб прийти к заключению, что автор «Кройники» раболепно подражал Стрыйковскому и повторял все бредни последнего. Вообще же Густинская летопись много и без всякого разбора заимствовала из Ипатьевской летописи и из «Хроники» Стрыйковского. Так, например, иерусалимское видение она целиком взяла из первой, а второе сказание свое выписала из последней, изменив только в том отношении, что не назвала места появления на облаках двух ратей (в Польше).

Но заслуживает ли веры Стрыйковский? Ученые давно уже пришли к заключению, что Стрыйковский, а также Ласицкий, издавший сочинение свое о Литве в 1580 году (следовательно, одновременно с Стрыйковским) под заглавием «De diis Samogitarum et falsorum christianorum», с их руководителем, мистификатором Грунау целых три столетия держали в заблуждении ученый мир!

Если бы Стрыйковский был историком, серьезно относящимся к делу, то разве мог бы он так легкомысленно поверить сверхъестественному воздушному явлению или серьезно повторить следующие нелепости.

На с. 307 I тома:

«На следующий 1270 год, 20 января, в Краковской земле, в дер. Накель, шляхетная Малгоржата, супруга Гроффа Виробослава, одним порождением (sic!) родила тридцать шесть живых детей, которые в тот же день умерли».

«Потом другая, по имени Цехина, также одним порождением родила шестьдесят детей».

«Авиценна в книге «О животных» пишет, что одна женщина одним порождением имела семьдесят восемь детей».

«Также Альберт Великий в кн. IX «De historiis animalium» говорит, что одна женщина в немецкой земле одним порождением привела на свет полтораста детей, но недоношенных (!!) и мертвых, а каждое из них не было больше мизинца мужской руки».

Это просто детские ливни!

Не станем говорить о передаваемых Стрыйковским других чудесах из мира физического. Достаточно и этих выписок для того, чтоб убедиться, в какой степени можно верить ему как историку. Даже Густинская летопись, раболепно повторившая все сказки Стрыйковского о разных чудесах и знамениях, сделала ему уступку только на 36 детей,(говоря на с. 344:

«В лето 6777 (1269), недалече от Кракова, одна пани Вербославская Малгората, едным рожением породи детей живых тридесять шесть, генваря 21».

О прочих же детских ливнях, разразившихся «едным рожением» и состоявших из 60, 78 и 150 детей, посовестилась повторить.

Но возвратимся к воздушным чудесам.

Вера во все сверхъестественное современна человеку. Природа людская склонна скорее к преувеличению всякого события, нежели к анализу его холодным рассудком. Всему чудесному, несбыточному как-то верится с удовольствием, и как-то не хочется, чтобы чудесное было низведено на обиходное, материальное. Самый рассказ о каком-нибудь чуде передается обыкновенно с каким-то поэтическим пафосом и красноречием, возбуждаемым особым вниманием слушателей. Тут можно щегольнуть красноречием и блеснуть красным словцом, тогда как в рассказе о предметах обыденных сделать этого нельзя, да едва ли можно и найти внимательных слушателей.

Вот почему вера во все несбыточное крепка в народе! Она, как мы видели, проникает к нам из мрака минувших веков и, конечно, проникает в туманную даль грядущих столетий, шагая твердою поступью по могилам целых поколений.

Что вера в воздушные чудеса живет и в наше время, привожу следующий пример.

В 1839 году я приехал на жительство по службе в город Лиду Виленской губернии, где передавался тогда из уст в уста такой рассказ: года два-три назад на большом, усаженном березами тракте из Вильны в Лиду, у последней станции Жирмуны, множество народа было свидетелем прохождения по воздуху, чрез дорогу, невысоко от земли, огромных полчищ рыцарей, которые, в полном вооружении, в дилемах с перьями и латах, гарцевали на конях и гремели оружием. Проезжавшие в город Лиду по этой дороге должны были остановиться, из опасения быть смятыми рыцарскими лошадьми. Полчища эти проходили в течение целого часа и касались земли только на вершине находящегося вблизи дороги невысокого холма, который так изрыли, как будто в самом деле прошло чрез него множество кавалерийских полков.

Заинтересованный этими рассказами, я усиленно искал тех, которые сами видели такое необычайное явление. Рассказчики указывали мне на очевидцев; но «очевидцы» отсылали меня к другим «очевидцам», от которых слышали описание события, но «сами не видели»; другие, третьи, десятые также говорили, что «сами не видели, но слышали от «верных людей», которые не соврут, так как видели все собственными глазами». Так до «очевидцев» я и не добрался. Наконец, мне указали на последнего «очевидца», старика ксендза в местечке Жирмуны. Я познакомился с ним. На вопрос мой о явлении, он отвечал мне:

– Я был в Вильне, куда вызвал меня наш епископ Клонгевич, и прожил там недели две. Там же узнал я о чуде, совершившемся в мое отсутствие под Жирмунами. Рассказы об этом были так настойчивы и упрямы, что дошли до губернатора, который командировал в Жирмуны нарочного чиновника для дознания правды. Но чиновник не нашел ни одного очевидца явления. Каждый говорил, что сам не видал, но все видели. Кто же эти все? Соседние крестьяне, которые во множестве ехали в Лиду, так как тогда был базарный день; но и между крестьянами не нашлось очевидца. «Казали людзи, что було нешто, а што – не ведаю, бо сам не бачив», – был общий ответ. Виленская академия в составе всех своих знаменитостей разбирала вопрос о возможности подобного явления, допускала, что тут могли быть рефракция, мираж, fata morgana и даже просто вранье, да так ни на чем и не порешила. Я с моей стороны не смею отрицать чуда. Никто, как Бог! В Его власти все чудеса! Быть может, Ему угодно было показать людям знамение Свое? Мало ли доказательств тому имеем в Священном Писании. Показал же Он древним христианам на небе крест, с надписью «Аb hoc vincis» («сим победишь»). Обратить же Савла в св. апостола Павла словами, сказанными просто с неба: «Saule, Saule quid me persequeris?» («Савле, Савле! что мя гониши?»)… Одного только не мог я добиться, – докончил священник, – останавливались ли пред шествием рыцарей люди, ехавшие из Лиды, или же оно было видимо только едущим со стороны Вильны в Лиду?

Таким образом, и последний «очевидец» ничего не видел!

Что касается холма, то через него доныне гоняют на пастбище принадлежащие местечку стада домашнего скота, который, конечно, мог изрыть холм далеко прежде церемониального марша рыцарей.

XVIII. «Хронограф» Иоанна Малалы

Виленская публичная библиотека обладает весьма большим количеством редких старинных рукописей. В предисловии к описанию их, составленном Ф. Добрянским в 1882 году, сказано:

«Великая заслуга в этом отношении (составлении церковнославянских летописей) таких обитателей, как Киево-Печерская, Троице-Сергиева и другие лавры, достаточно выяснена, и мы не будем подробнее распространяться об этом. Но и наши рукописи почти все написаны в обителях здешнего края. Супрасльская лавра, Жировицкий монастырь, витебский Марков монастырь — вот места, откуда вышла большая часть рукописей Виленской публичной библиотеки!

В числе рукописей этих под № 109 находится «Хронограф», в лист, полууставом, в 786 листов. Писан двумя почерками, на бумаге двух сортов. По почерку, впрочем, обе эти части современны, но писаны разными лицами и потом уже сшиты в одну книгу. На полях рукописи сделано множество замечаний на польском языке скорописью XVIII века. На переплетной доске в одном месте есть надпись:

«То есть книга, глоголемая Кроника».

Переплет деревянный, обтянутый кожей. Рукопись поступила из Супрасльского монастыря».

Рассмотрим этот «Хронограф», собственно, по отношению к литовской языческой религии.

В нем есть статьи, по-видимому, не встречающиеся в других хронографах, как, например, статья на 127-м листе: «О прелести поганьской в нашей Литве».

Глава начинается следующими словами:

«Скажем поганьскые прелести быти сицево и в Литве нашои».

На поле позднейшая заметка:

«Се есть прелесть поганьская и в нашои Литве то ся водило злое дело и до Витовта, бо Витовтову жону во Иряколе сожгли по смерти и потом почали переставати жечися».

Заметка эта расходится с исторической правдой, потому что Витовт был женат на христианке, а не на «поганке»; следовательно, она сожжена не была и литовцы «почали переставати «жечися» гораздо раньше.

«Хронограф» этот есть супрасльский список с болгарского перевода хроники Иоанна Малалы (грека). Списков этих два: московский, относящийся по письму к XV веку, и супрасльский, с XVII столетия. Указание на московский список сделано князем М. Оболенским в предисловии к изданию «Летописца Переяславля-Суздальского», составленного в начале XIII столетия (М., 1851. Временник Имп. моск. общ. ист. и древ. рос. ст. XIX u XXI).

Э. Вольтер в книге «Катехизис Даукши» на с. 178 говорит:

«Хотя московская рукопись по письму и относится к XV веку, но все же, по соображениям князя Оболенского, русский переписчик начал списывать болгарский перевод хроники Малалы уже в XIII веке, именно в 1262 году; «Оуказ» (же «поганьской прелести сице иже Cовия Богом нарицают») «Хронографа» на поганские верования литовцев сделан современником составителя Ипатьевской летописи. В конце главы о «Совие и Литве» в супрасльском списке говорится:

«Лет же имеют от Авимелеха и многого роду скверного Совея до сего лета в няж начахом писати книгы си, есть 8446 лет тое было».

От «Совия», современника Авимелеха, до того года, в котором западнорусский переписчик начал «писати книгы си», прошло 3446 лет. А «известно, – говорит князь М. Оболенский (l. с., с. XXII), – что Авимелех, царь Герарский, был современник Авраама; по летосчислению же Нестора, от Адама до потопа 2242 года, а от потопа до Авраама 3324 года, да от Авимелеха до лета, в которое начались писатись «книгы си», 3446, итого 6770 лет от сотворения мира, т. е. 1262 год от Рождества Христова».

Объяснение слова «Совия» можно найти в статье академика А. Куника «Почему литва и пруссы назывались «Совицею», помещенной в «Записках имп. акад. наук», в 1886 году.

Н. Костомаров в статье «Русские инородцы. Литовское племя и отношение его к Русской истории» («Русское слово», 1860. Май, V) говорит:

«У литовцев был свой героический эпос: кроме изуродованных сказаний из прусско-немецких хроник, на это указывает переводчик «Хронографа» Малалы, приводя темное предание о каком-то Совии, называемом еще Совицею, который будто бы ввел между литовцами богослужение, научил их мифологии и входил в какой-то таинственный мир, называемый у христианского повествователя адом, чрез девять ворот. Признавая незапамятную древность этого сказания, повествователь считает «Совию» современником Авимелеха, жившего при Аврааме. Этот «Совия» имеет, кажется, сходство с баснословным Вейдавутом, который в прусско-немецких хрониках изображается вводителем религиозного строя».

И на с. 44:

«О загробных верованиях литовцев сохранилось чрезвычайно любопытное, хотя, к сожалению, неясное известие у переводчика хроники Малалы. Здесь показывается очень слабое понятие о сознательной жизни за гробом: высшее наслаждение, которое воображение создает себе – это сон».

«Хронограф» Малалы говорит о литовских божествах так же сбивчиво и темно, как и Ипатьевская летопись. Впрочем, последняя говорит о них менее всех; но, несмотря на то, вызвала прений о них более, нежели всякая другая летопись. На с. 188 II тома Полного собр. рус. летописей о божествах она упоминает только вкратце, как бы вскользь, именно:

«Миндог же посла к папе и прия крещение. Крещение же его льстиво бысть: жряше богом своим втайне, первому Нънадееви и Телявели и Диверикзу, Заячьему богу и Мендеину; егда же выехаше на поле и выбегняше заяць на поле в лес ращения не вхожаше вну и не смеяпие ни розгы оуломити, и богом своим жряше и мертвых телеса сожигаше и поганьство свое яве творяше».

И на с. 195:

«…тужаху же и плеваху по свейскы рекуще: «Янда», взывающе богы своя, Андая и Диверикза и вся богы своя поминающе, рекомые беси».

В находящемся в Вильне супрасльском списке «Хронографа» Иоанна Малалы есть, как сказано выше, на 127-м листе также подходящее место, именно в статье «О поганьской прелести в нашои Литве»:

«О великаа прелесть диаволскаа яж введе в литовскы род и в ятвези и в прусы и в емь и в лив и иныа многиа языкы иж Совицею нарицаютса, мняще и душам своим суща проводника в ад, Совья бывшему в лета Авимелеха иж и ныне мертва телеса сжигают на крадах, якож Ахилесос и Еант и инии по роду Елини. Сию прелесть Совию введе в не, иж приносити жрътву скверным богом Андиеве (по Оболенскому, Андаеви) и Перкунови, рекше грому и Жевороуне, рекше Соуце (у Оболенского: «…и Жвороуне, рекше соуце») и Теля велик коузнец (у Оболенского: «и Телявели и с коузнею»), сковаше емоу солнце яко светити по земли, и взвергшю емоу на небо солнце».

Эти отрывки вызвали целую литературу догадок, кто такие были Ненадей, Телавель, Диверикз, Заячий бог, Мендеин или Менденн, Андай и Жворуна?

В разъяснении вопроса, существовали ли эти боги, приняли участие: А. Мержинский (реферат, читанный на Киевском археологическом съезде), А. Брикнер, берлинский профессор («Lithu-Slavische Studien». Weimar, 1887), И. Юшкевич («Литовско-русско-польский словарь»), Ф. Миклошич («Lexicon palaeo-slovenico-graeco-latinum»), Э. Вольтер в разных своих сочинениях и др. Вопрос этот доныне окончательно не разрешен.

Так, например, профессор Мержинский, взяв в соображение, что Ласицкий пишет: «Numeias vocant domesticos deos» – и что это слово сложное из numas (дом) и dievas (бог), утверждает, что нужно читать Numadievas или Numdievas, домашний бог (домовой). Но Брикнер, тщательнее других разобравший вышеприведенные выписки, отвергает объяснение Мержинского и все-таки не выясняет, кто такой Ненадей.

Э. Вольтер на с. 176 и дальше «Катехизиса Даукши» приводит мнения несходные между собою различных писателей об Аида. Аидгеве и пр. и спрашивает: не позаимствовал ли ипатьевский летописец некоторые сведения из «Хронографа» Малалы?

Переходя к Жеворуне «рекше соуце», Вольтер говорит, что в литовском языке есть слово Жверине, вечерняя звезда, и что таких звезд «звериных» у литовцев несколько: «Диджиойи-Жверине» – Юпитер или Сатурн; «Мажойи Жверине» – Марс.

Это ближе подходит к письму Оболенского «и Жвороуне рекше соуце», нежели к прочитанному Ф. Добрянским (описание виленских рукописей, с. 250) «иже во Роуне». Что такое «Роуне»? И при чем тогда была бы сука (canis foemina, самка собаки)? Ясно, что составитель «Хронографа» или его переписчик в фанатической ненависти к «поганьству» назвал «сукою» какую-нибудь литовскую богиню.

Но замечательнее всего разбор Телявеля.

Г-н Мержинский в киевском реферате своем имел в виду, что Ласицкий уверяет в существовании божка Тавальса, и потому производит это название от слова tewas, tёwas или tawas, отец; уменьшительное taivalis, tёwalis, батюшка; произносится же tejawalis, tejawelis; а как в жмудском диалекте очень часто пред окончанием s исчезают гласные а, г, то Ласицкий и пишет «Tawuls (вместо Tawalis) deusauctor facultatum». К названию божества очень часто прибавляется tewas, отец, как у латышей mate, мать; например, у Спрогиса («Памятники латышского народного творчества». Вильна, 1868): «саулит-мамальин», солнышко-матушка; «уденс-мате», мать-вода; «межа-мате», мать леса; «веля-мате», мать мертвецов и т. п. Из этого следует, что у Ласицкого Тавалс не обозначает особого божества, а только почетное название божества и человека.

Против этого возражает г-н Вольтер на с.177 «Катехизиса Даукши», говоря:

«Западнорусский переписчик «Хронографа» Иоанна Малалы (в виленской библиотеке) высказывается обстоятельнее: он говорит, что «Телявелис» – это кузнец; он сковал солнце «яко светити по земли». Если кузнец относится к «Теля-велик», тогда последний не может быть ни «Тавалmс», ни «Тевялис» (батюшка), как полагает Мержинский, ни «Теля-велис», лешим, пугающим странников на дороге (Wegeteufel), как объясняет Брикнер. Кузнец по-литовски называется kalwis, уменьшительное kalwalis, которое обращали, может быть (?), в «Тельвелис», а в списке XVII века в «Теля-велик» (?).

Между тем божка «Тавальса» никогда не существовало. Его выдумал Ласицкий, потому что латинскую букву J принял за букву Т. Он ли в этом виноват или переписчик, неизвестно; но Ласицкий виноват в том, что слово Jawals от jawu, рожь, означающее обилие, урожай ржи, плодородие, пожаловал в боги, как делал это он, по незнанию литовского языка, со многими словами. Ласицкий коротко называет «Тавальса» божком способностей. Нарбутт, благоговеющий перед Ласицким, вместо того чтобы категорически доказать ему, что «Тавальса» никогда не существовало и что «Явалс» есть производное слово яву, виляет вправо и влево и на с. 103 т. I «Истории литовского народа» полагает, без всякого основания, что могли быть два (!) божка: Тавальс и Явальс, из которых первый был «божком способностей к сладострастию» (!!), а последний «богом способностей к хорошей обработке полей, для достижения обильного урожая» (!!).

Этим Нарбутт ввел в обман и слепо верившего ему Крашевского, который в поэме своей «Миндовс» говорит явную ложь, будто в виленском святилище Перкуна (Ромове) истукан Тавальса поражал своим видом женщин: он представлял собою чудовище на козлиных ногах, с бесстыдною улыбкою на устах, обремененный дарами развратников, состоявшими из коралловых, янтарных, перламутровых и ракушечных ожерелий. Очевидно, Крашевский скопировал греческого Сатира. Скорее можно было бы допустить существование божка Явальса как происходящего из одного источника с богинею земледелия Круминой, которую в некоторых местностях называли Явтою, от jawn, нежели Тавальса. Быть может, Явальс и состоял с Явиною в каком-нибудь свойстве и был также покровителем земледелия, что и дало повод Стрыйковскому считать Врумину не богинею, а богом.

При чтении такой своеобразной и противоречивой оценки выдержек из Ипатьевской летописи и «Хронографа» Малалы невольно рождается мысль: не слишком ли далеко г-да ученые исследователи удалились от прямого пути и не следует ли разгадки слов «Теля-велик-коузнец», а у Оболенского еще «и с коузнею», искать в самом смысле текста? Не хотел ли летописец сказать, что литовский языческий народ до того был дик и невежествен, что верил даже в то, будто нашелся некий великий кузнец, по имени Теля (исковерканное какое-нибудь собственное имя), который самое солнце сковал для него и взверг на небо «яко светити по земли»? Самые слова «Теля-велик-коузнец» положены в «Хронографе» в именительном падеже, тогда как прочие «скверные богы», которым приносили «жрътвы» или «жряше втайне», приводятся в дательном, именно: «Андиеви», «Перкунови», «Жвороуне-соуце», «Диверикзу», «Засечему богу» и «Мендеину».

Трудно понять также, почему ученый мир остановил свое просвещенное внимание на такой грубой, топорной работы притче о сжигании тел покойников, какая помещена на 127-м листе «Хронографа» Малалы под заглавием «О поганьской прелести в нашои Литве» и о которой упоминает Костомаров в приведенной выше цитате? Что за нелепая и темная сказка рассказывается о «Совии, оуловившу емоу дивий вепрь, иземж из него Д (девять) селезниць… покушашеея снити в ад осьмерными враты… не взмог девятыми хотение свое оуполучив»… и далее рассказ, как один из сыновей «погребе й в земли», в которой Совия не мог спокойно уснуть, потому что «червьми изъеден бых и гады»; потом как тот же сын вложил его «во скриню древняну», где Совия также не мог уснуть, «яко бчелами и комары многими снеден бых», и как, наконец, сын «створив краду огньня велику и врже й на огнь», где Совия «яко детищ в колыбели сладко спах». Летописец заканчивает эту бессмыслицу словами: «О великаа прелесть диаволскаа» и т. д., как выписано выше.

Странно, что потомки нынешнего столетия задались мыслью к писаниям своих предков за волосы притягивать смысл и настойчиво навязывать им идеи, о которых они и не помышляли! И над этим ломает себе головы ученый мир, считая всякую нелепость полуграмотного писаки чем-то иносказательным, таинственным!

Казалось бы, ученым писателям следовало обратить внимание на то, что древний славянский язык, грубый и твердый по самой натуре своей, не способен к произнесению слов мягких и особенно иностранных и потому все такие имена исказил до неузнаваемости; те же писатели, которые вели на нем в древности свои записки, имели образование, по духу тогдашнего времени, весьма одностороннее, духовное, строго-монастырское, чуждое всякой веротерпимости и за стены монастыря в мир не проникавшее. И потому дееписатели эти не церемонились с затруднительными названиями чуждых им имен, а переделывали их, рубя сплеча, как им удобнее было, тем более если топорным пером их руководило и презрение к «поганьству», вроде того как Тьмутараканский пехлеван (богатырь) переделан в «Тьмутараканского болвана» или Швеция в Свиньскоую землю. Последнее значится в Новгородской летописи (изд. кн. Оболенского), в которой на с. 69 сказано:

«Роукописание Магняшево (Магнусово) Свийского короля. Се аз, князь Магнуш… и от того времени найде на нашоу землю Свиньскоую горькая погибель» и т. д.

Оттого эти писатели и исковеркали до неузнаваемости и названия всех литовских богов и теперь потомки ломают себе головы, тщетно доискиваясь истины.

Конечно, много таких названий исказил сам грек Малала; еще больше болгарский его переводчик; а уж о славянских переписчиках и говорить нечего!

Малала жил в Литве и писал свои картины с натуры (вероятно, [он] был греческий священник при одной из великих княгинь литовских), иначе он не знал бы литовских обычаев и не сравнивал бы их с эллинскими и не выражался бы: «…в нашои Литве».

Доказательством того, что славянские дееписатели и переводчики извратили все иноземные названия, может служить славянская Библия: узнает ли в ней последователь Моисея хоть одно из имен, завещанных нам автором Книги Бытия, начиная с его собственного имени? Конечно, тут половина вины падает на греков, с которых славяне переводили священные писания.

Но взглянем на те летописи, о которых идет речь: узнает ли чистый литовец хоть одно из своих исторических имен? «Олькирд», «Римонт» (Ольгерд, Наримунт), «Кгедымин», «Гедимон» (Гедимин), «Кърияд», «Кърнадь», «Кърибоут», «Якгойло», «Керъбят», «Лоуговеней», «Отвидригаймо» и «Швитригайло» (Свидригайло), «Жидимонт» и «Жикгимонт» (Гедимин), «Вашелег» (Войшелк), «Олирдак» (Ольгерд), «Мидог», «Тренята» (Тройнат), «Живинъбуд», «Давьят», «Довъспрун», «Великаиль» и мн. др.

Даже славянских языческих богов летописцы назвать не умели. Так, «Летописец великих князей литовских» (изд. Даниловича) на с. 104 говорит:

«Володымерь же постави кумери на холми: Перуна и Хорса и Дажба и Дистриба и Семаргия и Мокошь».

А в «Софийском временнике» на с. 55 они называются: «и Харса и Дажба и Стриба и Семирагла и Коготь».

Но всего не высчитаешь. Да и зачем так ходить далеко? Разве наши невежественные «думные дьяки» в позднейшей эпохе не сделали из Стокгольма «Стекольны», из Гамильтона «Хомутова», из Оклобжио «Оглоблина» и не исковеркали сотни других иностранных имен?

Подобные летописи и «источники» – это Сцилла и Харибда для новейшего литовского историка или мифолога.