Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

Гора по-литовски калнас. Древнелитовские поверья о горах дошли до нас только в кратких сказаниях двух польских писателей: Нарбутта и Юцевича. Первый на с. 218 («Литовская история», т. I) пишет:

«Известно из древней истории, что первобытные народы приносили жертвы богам на вершинах гор, потому что, по их представлениям, божество пребывало на высоте небесной, а принесением жертв на горах думали приблизить себя к божеству. Авраам всходил на гору для принесения в жертву Исаака. В Священном Писании не раз упоминается о нагорных жертвоприношениях.

Древние имели известные местности, называемые Hypetres или Subdiales; они были ничем ни ограждаемы, ни покрываемы, устраивались на горах безлесных и открытых со всех сторон: там совершались по временам религиозные обряды и народные веча».

У славян горные вершины были довольно обыкновенны, особенно у северных, и назывались Лысыми горами по причине обнажения их от всякой растительности. Такие горы были известны многим европейским народам, ничего общего с литовцами не имевшим, например: по-французски chaumont от chauve, «лысый» и по-немецки Kahlenberg от Kahl, означающего то же самое. Но и по-персидски Khoh также значит «лысый»; а потому и выводят название Кавказа от Khohkasp, лысая гора. Это доказывает Мальте-Брунн в «Vocabulaire de mots generiques». Но если ближе разобраться в лингвистике, то на языке индийско-буддийском, или оставшемся еще в стране над Араксом, Kasp значит «лысый», a Khoh – «гора». Отсюда море Каспийское значит на месте лысое море, в смысле отсутствия на берегах его всякой растительности– Это подтверждается и рукописным словарем одного из кавказских языков, составленным лекарем Росляковым около 1809 года.

Киевская Лысая гора известна во всей России. О ней живет пропасть сказок до сих пор. Туда бабы-яги, чародейки, ведьмы и злые духи слетаются в ступах, на лопатах и метлах на шабаш, в ночь на Ивана Купалу, для веселья и для веча. Лысая гора в Польше близ Сандомира, ныне гора Святого Креста, пользовалась не меньшей известностью.

На Жмуди также есть Лысая гора. Она находится в Тельшевском уезде и называется Шатрия. Описывает ее Юцевич в «Wspomnieniach Żmudzi» (с. 70) следующим образом:

«Шатры — очень высокая гора, чуть ли не высшая из всех жмудских гор. О ней живет в народе очень много суеверных преданий. Здесь, по народному мнению, погребена Яутерита, жена знаменитого литовского гиганта и богатыря Алциса (вошедшего в герб города Вильны). Сюда в вечер Купалы слетались ведьмы из целого края и там пировали».

Далее Юцевич приводит слышанный им рассказ, как один смелый парень, желая убедиться, что делается на Шатрии в ночь на Купалу, взобрался на гору и нашел там огромное собрание людей обоего пола; из них кавалеры были одеты по-немецки, в куцых фраках, белых галстуках и в шляпах, из-под которых торчали огромные рога. Разумеется, сзади волоклись и длинные хвосты, если не бывали загнуты вверх закорючкою. Все это собрание веселилось, танцевало, и разные напитки лились рекою. Музыка играла чудесная. Собрание очень любезно приняло непрошеного гостя. Его усадили на алмазном троне – потчевали отличным вином из золотого кубка, дали много золота, которым он набил себе карманы – и все упрашивали, чтобы он пил и веселился; но гость был очень осторожен и не пробовал вина. Вдруг запел петух – и все мгновенно исчезло. Смельчак очутился на старом пне, в руках, вместо золотой чаши, был у него наполненный нечистотами человеческий череп, который скалил на него свои желтые зубы, а в карманах были щепки.

Но не один темный люд верил этим сказкам. На той же и последующих страницах Юдевич приводит несколько добытых им из тельшевского уездного архива смертных приговоров, состоявшихся в 1736 году (!), по которым предано сожжению несколько несчастных женщин за колдовство и полет на шабаш ведьм на гору Шатрия. Возмутительные приговоры эти замечательны тем, что осуждение несчастных на костер мотивировалось, во-первых, свидетельскими показаниями под присягою «достойных веры людей», во-вторых, топлением в реке мнимых чародеек, которые при этом «не тонули», и, в-третьих, «собственным сознанием под пытками (na torturach!!) самих ведьм», что они действительно летали на гору Шатрия в сообществе тех и тех (также потом сожженных), дружили с чертями, причиняли порчу и смерть людям и животным и т. п.

Наконец, Юцевич на с. 84 пишет:

«В полумиле от Тельш находится, очевидно, искусственная гора, называемая в народе горою Джуга; она имеет правильную коническую форму и состоит из однородной наносной земли. Джуг (Джунис) считается каким-то легендарным жмудским героем. Он насыпал эту гору и предназначил ее могилою для себя. Тело его долго стерегла нечистая сила, при помощи которой он доказывал чудеса: огромною железною палицею своею уничтожал полчища рыцарей, опрокидывал горы, вырывал с корнем, как прутья, многовековые дубы и т. п. Он выкопал и Тельшевское озеро и основал г. Тельши, поселившись первым на берегу озера. Без сомнения, осушка тельшевских болот и собрание вод их в один бассейн, сделанные кем-нибудь давно, послужили основанием к легенде о Джугасе. В какое же время богатырь этот жил – народ не знает, и подобно тому, как всякое событие относит к временам Кейстута, говорит, что и Джугас жил во времена его. Близ горы есть несколько селений, называющихся Джугами; есть там же и селение по имени Джугимяны; но от героя или от горы получили они свое название, неизвестно. Между тем и к этой горе, так же как и к Шатрии, жители питают доныне суеверный страх. Говорят, будто бы на ней живет черт, который в образе кургузого немчика перепрыгивает с дерева на дерево и при встрече с людьми заставляет их биться с собою об заклад по загадываемым им случаям и при проигрыше человеком пари душит его. Юцевич и Осменьский записали даже легенду об этом; но она слишком глупа и не заслуживает повторения.

Поверье имеет сходство с поверьем о египетском сфинксе.

Но возвратимся к Нарбутту.

«У литвинов было немало гор, посвященных служению богам, говорить он; но мы знаем только о тех, на которых находились языческие капища и алтари. Так, славились горы: в Полунге (Полангене) алтарем Прауримы и на берегах р. Невяжи – храмом Перкуна (Ромове). Виленская «крестовая гора» (от поставленных на ней трех крестов) была названа лысою горою, вероятно, русскими колонистами города, вызванными сюда во время его основания. Самая высокая часть этой горы значительно осела. При устройстве на ней укрепления (во времена существования бывшей виленской цитадели) на горе вырыты людские кости очень больших размеров. Таким образом, нет ни малейших следов для указания какого-нибудь религиозного значения виленской горы. Первые францисканские монахи поставили на этой горе три креста в воспоминание распятия на этой горе в 1333 (?) году семерых из них и низвержения потом с горы в р. Виленку. Ведь если бы гора была святою в значении язычества, то на ней не было бы совершаемо казней, так как священных гор никто не смел позорить никаким смертоубийством».

Поможем г. Нарбутту в его анахронизме: 14 францисканских миноритов были замучены виленцами не в 1333-м, а в марте 1360 года; спустя же четыре года, в 1369 году, погибли такою же смертью францисканцы и в Лиде. На Крестовой горе в Вильне распято не 7, а 3 минорита, остальные 11 человек частью перебиты на Антоколе и частью обезглавлены на рынке. Наконец, по преданиям, Кейстут приказал повесить на Лысой горе изменника Войтыллу. Это действительно служит доказательством, что лысая гора не считалась у литовцев святою, и в этом отношении мы с Нарбуттом согласны.

Но гор, почитаемых литовскими язычниками, было много.

В «Сборнике материалов по этнографии», изданном при Дашковском этнографическом музее (М., 1887), Трейланд (Бривземниакс) на с. 28 свидетельствует, что в одной только латышской части Прибалтийского края насчитывается больше 380 гор, на которых находятся древние городища, и называются они на месте замковыми горами (Pilskalni, Schlossberge). «Это те возвышенные места, – говорит он, – которые, отчасти рукою человека укрепленные, могли служить в древности убежищем для окрестных жителей во время неприятельских нашествий. Полагают, что эти городища (но крайней мере некоторые из них) служили также местами для жертвоприношений и что, вероятно, вблизи этих жертвенников или языческих святилищ – а быть может, и на них самих – имели свое местопребывание жрецы латышско-литовского культа Перкуна».

IV. Всемирный Потоп по трем сказаниям

О потопе, периоде нынешней геологической формации земного шара, существуют три сказания: библейское, греческое и литовское. Быть может, на Дальнем Востоке есть сказаний этих и больше; но отыскание их – дело ориенталистов.

Потоп библейский известен каждому школьнику из ветхозаветной истории. Боговдохновенный бытописатель отозвался о нем и кратко, и категорически, не определяя времени его и не давая ни малейшего повода к другим произвольным толкованиям и умствованиям. Между тем некоторые латинские писатели первых десяти веков христианской эры забрели в невылазную трясину фанатических умствований и даже установили год, месяц и число Всемирного потопа. Отголоском всех этих писателей явился каноник жмудский Стрыйковский, который в «Хронике» своей, написанной в 1582 году, говорит о потопе, между прочим, следующее:

«Ной, имевший от роду 600 лет, вступил в ковчег с женою своею, сыновьями: Симом, Хамом и Иафетом и женами их: Титеею, Пандерою и Ноэлою (но уверению Берозуса); а в 1656 (?) году от Сотворения мира, 17 апреля (?!) начался самый потоп, который продолжался 150 дней, а Ной жил в ковчеге 13 месяцев. Ковчег остановился в Армении на очень высокой горе Taurus, а по Берозусу – на горе Gordieus; по Епифаниусу же – в Карденской стране, на горе Арарат и Любар, где и доныне еще видны остатки этого ковчега» (?).

Критический разбор сказаний Стрыйковского и цитируемых им писателей не составляет предмета настоящей статьи.

Потоп греческий также хорошо известен знатокам греческой мифологии; а кто в ней нынче не знаток? Мы не похвалимся знанием славянской мифологии; но сознаться, что не знаем греческой и римской, было бы стыдно.

Все греческие сказания о Всемирном потопе сводятся к следующему.

Зевс истребил потопом буйную породу медных людей, соответствовавшую скандинавским гримтурсам. Он послал сильный проливной дождь, так что вся Эллада покрылась водою и все обитатели ее потонули. Спаслись только Девкалион и Пирра. По совету Прометея, Девкалион построил ящик и вошел туда вместе с женою. Девять дней и девять ночей носились они по волнам, а когда гроза стихла, пристали к горе и принесли жертву Зевсу-тучегонителю. Создание людского рода из камней засвидетельствовано греческим мифом о том же Девкалионе, которому после потопа Гермес дал повеление бросить чрез себя кости матери-земли, т. е. камни; все камни, брошенные им, обратились в юношей, а те, которые бросила жена его Пирра, – в дев.

Потоп литовский известен только из весьма сомнительного источника, приводимого Нарбуттом в его «Истории литовского народа» (Т. 1, с. 1–5).

Нарбутт, основываясь на Стрыйковском и Ласидском, при разработке литовской мифологии выводит какую-то особую градацию – или, вернее, генеалогию – литовских богов, хотя и признает, что народ, несмотря на тысячи своих божеств, чувствовал существование какого-то высшего бога, которого назвать не умел, но веровал, что он придет судить род людской в последний день. Этому неведомому богу народ присвоил название Auxtheias, Wissagistis (omnipotens, всемогущий). В то же время Нарбутт создает двух высших богов: Оккапирмаса, бога всех богов, и Прамжимаса, или Прамжу, сына его, отца всех богов. Прамжимас значит собственно предопределение, судьба, рок. По Нарбутту, он признает Оккапирмаса своим отцом, начертавшим на камнях будущие судьбы целого мира, и сознается, что он, сын, не в силах изменить ни одной черты в этих предначертаниях.

Оккапирмас никогда не был богом, а значил только известное протяжение времени – и никак не более одного года; празднество в честь этого мнимого бога Оккатгимимас было только праздником провожания старого года и встречи нового. Прамжимас также не был никогда богом, но, как самое название его доказывает, был только судьбою всего живущего, предназначенною каждому свыше.

Литовский народ, как и все другие народы земного шара, верил и доныне верит в судьбу, рок; верил, что всякому человеку назначена своя судьба, но ни один народ не считал судьбу своею святостью, не молился ей и не приносил жертв.

Славяне также не обоготворяли судьбу, рок, долю. Об этом свидетельствует Прокопий словами: «Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу».

M.О. Коялович в «Чтениях по истории Западной России» (СПб., 1884) приводит даже белорусскую песню о Доле:

 
Еще бо я не радзилася,
Лиха доля прицапилася;
Еще бо я в пелюшках лежала,
Лиха доля за ноженьки дзержала;
Еще бо я коло лавки хадзила.
Лиха доля за рученьки вадзила.
 

Между тем Нарбутт приписывает Прамжимасу небывалые качества и силу. Где-то он, Нарбутт, добыл народную легенду, описывающую Всемирный потоп и носящую название Секиме или Кляузиме, хотя по-литовски потоп называется Паскинлимас. а простое наводнение тванай. Впрочем, известно, что Нарбутт не знал литовского языка, хотя и был природным литвином.

Откуда эту легенду взял Нарбутт, он не говорит; но едва ли он не записал ее прямо с какого-нибудь рассказа и, по обыкновению, не очистив ее критикою, целиком поместил в I томе на с. 1, так как в ней не сохранилось ни одного имени из числа уцелевших от потопа людей. Ответственность за достоверность этой легенды всецело остается на Нарбутте. Вот что [он] рассказывает о Всемирном потопе Секиме или Кляузиме.

В горнем небесном пространстве есть дворец, называемый Прамжу, в котором обитает Прамжимас, что значит всеведущий (?). А как власть его распространяется над небом, воздухом, водою и землею и над всеми существами, живущими как внутри, так и на поверхности их, то власти его нет пределов. В первые годы мироздания юная земля, как и все в молодости, была прекрасна, чиста и дышала блаженством, но скоро люди испортились: из-за благ земных возникли между ними войны, ненависть, измена; брат убивал брата, отец проклинал сына, мать – дочерей, дети – родителей. Однажды Прамжимас, присматриваясь к земле из окон своего дворца, был возмущен тем, что на ней увидел – и не узнал своей земли: междоусобные войны, наезды, разбои, тайные убийства, беззакония, разврат и все преступления охватили, словно зараза, все страны и залили лицо земли кровью. «Так это-то мой свет? Так это-то мои дети?» – воскликнул он. «Где же тот мир и согласие, которые я насадил? Где те добродетели, которые населил я в душе каждого?» – сказал и собственною рукою отверз врата бездны, из которой вызвал двух духов-гигантов: Ванду (воду) и Вейю (ветер), враждебных друг другу, невообразимо свирепых, – и бросил их на землю. Земля плоска и кругла, словно тарелка, и злобные духи, схватив ее за края, начали в течение 20 дней и 19 ночей трясти и колыхать с такою силою, что все моря поднялись, выступили из берегов, залили всю землю с горами и погубили всякую тварь. Прамжимас вторично выглянул в окно в то самое время, когда ел небесные орехи, которые растут в саду его дворца. Видя ужасное опустошение земли и заметя, что на самой вершине одной горы приютилось несколько пар людей, зверей и птиц, которых вода готовилась поглотить, он сжалился над ними и бросил им шелуху ореха, в которую немедленно вскочили все оставшиеся в живых существа и понеслись по водному пространству. Злобные гиганты бессильны были потопить скорлупу божеского ореха – и потому ничего не могли сделать несчастным, спасшимся в ней. Наконец, бог (?) в третий раз взглянул на землю. При виде плавающих на ней отвратительных морских чудовищ, среди мрака и бешенства волн, ему стало жаль погубленных людей и всех животных. Он схватил духов-гигантов, бросил их в бездну и захлопнул за ними ворота. Моря успокоились, улеглись, реки вошли в свои берега, земля просохла, зазеленела снова, и небо засияло прежним блеском. Люди, звери и птицы рассеялись по лицу земному, а одна пара людей осталась в том крае, из которого берет свое начало народ литовский, и не могла иметь потомства, потому что оба были стары. Когда старики горевали над своим одиночеством, Прамжимас послал им в утешение Линксмину (радугу), которая посоветовала им, чтобы они перепрыгивали через камни, которые от того будут превращаться в людей. Старики начали прыгать; но, по причине дряхлости своей, успели перескочить только по 9 раз: где перескакивал старик, родилось 9 юношей, где перепрыгивала старушка, появилось 9 девушек. Эти новые потомки и были родоначальниками девяти колен литовских; прочие же людские пары, рассеявшиеся по земле, произвели на свет те народы, которые ненавидят литовцев и преследуют их войнами.

Легенду эту воспроизвел Крашевский в поэме своей «Витолерауда», вложив ее в уста Криве-Кривейто (верховного жреца) Ромоиса.

Легенда, однако же, не выдерживает никакой критики. Прамжимас не мог произвести Всемирный потоп, потому что не был богом, а почитался только судьбою, роком земли – и, следовательно, зависел от кого-то свыше. Если допустим, что он был сам законодателем судеб и погибель земли начертал на камне в первый день ее творения, то он знал давно о предстоявшем потопе и ему не было надобности поражаться видом людского разврата. Если Прамжимас зависел от кого-либо свыше – например, хоть от мнимого отца своего Оккапирмаса, – то без воли последнего он не посмел бы истреблять дело рук его, а ежели действовал по предвечному начертанию отца своего, то не имел права отменить приговор и, следовательно, также не было ему надобности возмущаться беззакониями человеческими. Прамжимас отнюдь не был создателем мира; между тем легенда рассказывает о творце вселенной. Скорее можно допустить, что невежественный автор Секиме или Кляузиме облек в грубую форму бога, пожирающего орехи, то верховное существо, которое он чувствовал сердцем, но назвать не умел; пытался олицетворить того создателя жизни, который придет на суд в последний день и для которого народ литовский не имел другого названия, кроме Auxtheias, Wissagistis, – и имя Прамжимаса присвоил ему произвольно.

Все предание о литовском потопе, очевидно, есть извращение потопов Ноя и Девкалиона, так как ореховая шелуха напоминает собою Ноев ковчег и Девкалионов ящик, а прыгание через камни отождествлено с бросанием их чрез себя Девкалионом и Пиррой, от которых греки выводят свое происхождение.

Из всего этого следует, что литовский Всемирный потоп был произведен не Прамжимасом и не Оккапирмасом, а неизвестной таинственной силой, создавшей жизнь.

V. Аушлявис (Жалтис), литовский бог врачевания

Морочивший в течение трех столетий ученый мир польский писатель Стрыйковский насказал целые горы вздора о литовских богах и почти всех их поголовно кормил курами и каплунами, приносимыми будто бы им в жертву. Об Аушлявисе на с. 144 «Хроники» своей он говорит: «Душлявис – бог бессильных, больных и здоровых» (?) – и этим отделывается от него раз и навсегда, даже не предназначая ему в жертву ни одной курицы.

Нарбутт (Литов. история, т. I) к определению этому вместо «здоровых» прибавляет «выздоравливающих». Вероятно, то же самое хотел сказать и Стрыйковский, так как здоровому врач не нужен.

Аушлявис был мифический врач. Литовцы чтили его в форме большого ужа. У них также существовали такие кудесники или заклинатели змей, которые носили их за пазухою, показывали народу и уверяли, что если опасное могли сделать безвредным, то сумеют излечить и всякую немочь. Они называли себя учениками и почитателями бога здравия.

У пруссов, говорит Нарбутт на с. 90, он особенно был чтим: некоторые местности (?) были исключительно посвящены ему одному и там имели пребывание разные кудесники и знахари, которые от укушения разных ядовитых гадов лечили заговариванием и другими им известными способами.

Латыши называли его Аускуць. У них он был не только покровителем врачевания людей и домашних животных, но и охранителем от всякого рода заразы. Жертвы приносились ему сборные, называемые собарри и состоявшие в том, что во время эпизоотии покупали в складчину откормленного кабана и закалывали его для умилостивления божества. Верование в этого божка сохранилось в простом народе отчасти доныне, так как и теперь при виде на спинах овец лысин, происходящих как бы от выстриженной или вырванной шерсти, в целой деревне поднимаются вопль и стенания от убеждения, что это есть предзнаменование моровой заразы и падежа. Штендер уверяет, что он еще сам был свидетелем той паники, какую производил в народе Аушлявис, или Аускуць.

Латыши домашних ужей называли также чускас.

В России и особенно в Малороссии также окружали ужей каким-то благоговейным почитанием.

Михелон говорит, что Аушлявису в Литве точно так же, как Эскулапу в Риме, были воздаваемы почести в форме ужа («Maxime cultu Aaesculapii, qui sub eadem, qua Romam ab Epidauro commigraverat, serpentis specie colitur». – In fragments apud Elzevir). Это мы видим и доныне: на всех медицинских эмблемах фигурирует уж.

В древности поклонение ужам было всеобщее; им поклонялись индийцы, халдеи, египтяне, персы, финикияне, греки, римляне, готы и многие другие народы. Юлий Цезарь нашел почитание ужей у народов пириаyйских (Scaiiger exercit. 183. sect. 3).

Нарбутт говорит (т. I, с. 148), что, по Геродоту, египтяне боготворили известного рода ужей и, будто по Плутарху, у афинян прирученные ужи принимали участие в обрядах, называемых «Dionisiades», которые совершались в честь Вакха (?!). Римляне имели божка Famulus, который являлся народу в виде ужа (?).

«Вообще, – доказывает Нарбутт (с. 149), – существовало убеждение, что уж есть очень мудрое создание и по причине ежегодного возобновления кожи своей почитался бессмертным».

Действительно, почитание ужа было в Литве чрезвычайно распространено. Общее название его было жалтис, уж. Его считали божком, ему приписывали сверхъестественную силу, считали добрым гением домашним, держали в домах, воспитывали, кормили, спали с ним вместе и нисколько его не боялись. Ужи со своей стороны нисколько не страшились человека, освоились с ним, лезли ему на шею, пили молоко из одной миски с хозяйскими детьми – и это сохранялось даже в первой половине нынешнего (XIX. – Ред.) столетия, если не сохраняется еще и до сих пор. В святилищах богов ужи имели особо устроенные для себя логовища, в которых были чествуемы вместе с прочими священными гадами или фетишами, по-литовски гивойте.

С введением христианства католическое духовенство начало сжигать торжественно на площадях этих незлобивых животных тысячами.

Э.А. Вольтер в примечаниях к «Литовскому катехизису» Даукши (с. 128) свидетельствует: «Залчилис, залтис, уж. По Куршату, в Вилькомирском уезде говорят: жалктис и залтыс – уж; жалктыча – дочь змеи; жалктиеве – змеиха, жена змея. Слово «желектис» в смысле большого змея – дракона встречается в одной легенде о Лынгмянском городище (по-литовски пилекалнис). Таких змеев было три: Лингманас (лынгмянский), Вилнанас (виленский) и Ригманас (рижский). Но это были наши легендарные Змеи-Горынычи».

Ласицкий в главе о древних литовских обрядах говорит:

«В известный праздник приглашенный жрец молитвами и заклинаниями вызывал домашних ужей, которые вылезали из нор и по белому полотенцу вспалзывали на стол, где пробовали разные приготовленные для них кушанья, после чего эти самые блюда поедались самими хозяевами и их гостями. Но если ужи не хотели выходить из нор или есть предложенную им пищу, то это было предзнаменованием большого несчастия для дома».

Во время праздника весны, по-литовски Сутинкай, божку Аушлявису в числе прочих важнейших богов также приносили жертвы и просили его об отвращении всяких болезней.

Крашевский в поэме своей «Миндовс» разукрасил Аушлявиса поэтическим своим вымыслом и придал ему следующую форму:

«Статуя его изображалась в виде громадного ужа с открытою пастью, из которой торчал серебряный язык, как бы угрожавший людям. В значительных храмах на нем было навешано всегда столько жертв, что под ними исчезали не только его кожа, но и все формы ужа, а у подножия его еще лежали горы даров, которыми покупали у него здоровье и простолюдины, и князья».

Здесь необходимо заметить, что в форме ужа, свитого спиралью, изображался также и бог морей Атримпос; но последний представлялся с головою молодого человека, украшенною короною.

Ни об одном из фетишей нет столько легенд, сколько о жалтисе, уже. Хотя Крашевский и не может считаться авторитетом вообще, не менее того, однако же, одна легенда о жалтисе, поэтически разосланная им в «Витолерауде», заслуживает повторения как действительно живущая в народе и могущая служить наглядным образчиком народного творчества. Вот она в кратком содержании.