Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

По Юцевичу («Литва», с. 47), кукушка в народных поверьях занимает первое место между теми несчастными, которые подверглись превращению. Гегуже была когда-то дочерью богатого литовского боярина (байорс), имела трех братьев, которых горячо любила и посвятила всю свою жизнь, чтоб угадывать и исполнять малейшее их желание. Но вот запылала война доблестного Кейстута с меченосцами, и все три брата стали под его знамена. Кончилась война, литовцы возвратились победителями, торжествующие, не вернулись только братья гегужи: они пали на поле битвы и кони их прибежали без седоков. Долго плакала и горевала гегуже; наконец, забрав с собою братних коней, удалилась из дома родительского в лесную глушь и там проводила жизнь в плаче и рыданиях до тех пор, покуда боги не сжалились над ней и не превратили ее в кукушку. С тех пор гегуже всякий год весною, в то самое время, когда погибли ее братья, грустным кукованием своим оплакивает их кончину.

У латышей живет о кукушке совсем другое предание. Бривземниакс в «Латышских народных сказках» (Сборник материалов по этнографии. Вып. 2. М., 1887. С. 39), пишет:

«В старину у одной матери была дочь-красавица. Однажды мать взяла дочь да зарезала (за что?), а косточки ее завязала в платочек, повесила на верхушке липы и сказала: «Кукуй теперь, моя доченька, покуда будет эта земля, это солнышко!» Из этих косточек вышла кукушка, которая, по слову матери, кукует и поныне».

Сказка эта как бы не окончена.

По смыслу сказки, до катастрофы с дочкой кукушки еще не было на свете; откуда же мать взяла слово «кукуй»? За что мать зарезала красавицу дочку? Есть русская сказка, что мать приказывает девке-чернавке извести дочь за то, что зеркальце сказало матери (или даже мачехе), что дочь лучше ее. В этом, по крайней мере, есть смысл, тогда как в латышской сказке его нет. Почему мать повесила на липе косточки зарезанной дочки, а не тело ее? Куда же девалось тельце с косточек? Скушала его матушка, что ли, как Баба-яга? Или же соскоблила тельце с косточек — и тогда с какой целью?..

Простой народ в Литве, говорит Юцевич, питает к кукушке, так же, как и к аисту, какое-то особенное уважение и приписывает ей много хороших качеств. Ворожит или гадает ею, и число звуков ее служить ответом на заданный вопрос. Последние нередко излагаются в форме песни, например:

 
Ты, милая сестрица,
Пестрая кукушечка,
Пася братних коней,
Прядя шелковые нитки,
Скажи, скоро ль выйду замуж?
Закукуй, кукушечка,
Скажи, перелетная,
На зеленой ели сидя,
На золотом стуле отдыхая,
Братних коней пасучи,
Шелковые платки помечая,
Золотой тесьмой обшивая,
Мои года считая,
Долго ли жить мне на свете?
 

В Литве до сих пор живо поверье, будто боги превращаюсь в кукушек тех, которые слишком много тоскуют по своим умершим родственникам. Есть даже песня, поддерживающая это поверье:

 
Ехал я через мост,
Но с коня свалился
И упал в реку.
Там я лежал
Три недели,
Никто по мне не тосковал.
Вот прилетели
Три пестрые кукушки
Среди темной ночи.
Одна куковала
В конце моих ног,
Другая при голове,
А та третья,
Пестрая кукушечка,
Куковала при сердце.
Жена при ногах,
Сестра при голове,
Мать при сердце.
Жена тосковала
Три недели,
Сестрица три года,
А матушка,
Кормилица,
До смерти при сердце.
Жена провожала
Чрез родные поля,
Сестрица до церкви,
А матушка,
Кормилица,
До самой могилы!
 

У сербов также есть подобная песня, но она отличается другим вариантом. Там молодой человек, упав с высоты, разбился. Послали за славною кудесницею, лесною нимфой Вилей, но та потребовала большой награды: от матери – правой руки, от сестры – прекрасной ее косы, а от жены – маленькую нитку перлов (т. е. жемчужин. – Ред.) из ожерелья. Мать отдала свою руку, сестра отрезала себе косу, а жена ни за что не хотела расстаться со своими перлами, как подарком отца. Виля разгневалась и уморила больного. «Три кукушки кукуют над телом, – продолжает песня, – одна – дни и долгие ночи, другая – пред восходом и закатом солнца, третья – кое-когда, изредка. Та, которая горюет дни и ночи, – мать погибшего сына; та, что плачет по зорям, – сестра его, а та, что кое-когда застонет, – молодая, чернобривая его женушка».

Для указания сходства литовских поверий со славянскими приводим здесь окончание одной галицийской (червонно-русской) песни.

На горе громовая стрела убила «вдовиного сына» – и вот прилетели три «зозуленьки»:

 
Одна впала по конэць головки,
А другая впала по конэць ножёчок,
А третья впала по конэць сердёнька,
По конэць головки – маты старёнька,
По конэць ножёчок – сестрыч ка риднёнька,
По конэць сердёнька-то его мылэнька;
Где матёнька плаче – кровавая ричка,
Где плаче сестрыця – кровава крыныця,
Где плаче мылэнька – сухая стежёнка;
Бо матёнька плаче – вид року до року,
А сестрыця плаче – кильки загадае,
А мылэнька плаче – иншу гадку мае:
О инным гадае!..
 

В Литве до сих пор существует праздник в честь кукушки – его празднуют на 3-й день Пасхи, именно: молодежь со всей деревни собирается в один дом и там поет песни. Потом наступает танец, называемый гегужи. Танцем руководит, по выбору, самая пригожая девушка из села (гегеля). Все становятся в кружок, и «царицу-ку» (каралюни-гегели) сажают посредине круга, с завязанными глазами, на стуле. После этого начинается вокруг нее пляска, по окончании которой парни подбегают к царице праздника и, взяв ее за руку, припевают:

 
Каролюни-гегели, ку-ку! Ку-ку!
Аш тава, бролялись, ку-ку! Ку-ку!
(Царица-кукушечка, ку-ку! Ку-ку!
Я твой братец, ку-ку! Ку-ку!)
 

Сидящая, угадывая по голосу тех, к которым больше всего благоволит, выбирает трех парней и целый этот день только с ними и пляшет; затем, в продолжение всего года, она называет их братьями, а они ее сестрою (Юцевич, l. с.).

Тот же Юцевич (Людвиг из Покевья) на с. 62 передает следующее поверье о Соловье.

В старину над рекою Вилиею жил молодой человек, по имени Дайнас (дайнас — песня). Он влюбился в прекрасную девушку Скайстою, но не имел взаимности. Напрасно он употреблял все усилия, чтоб приобрести ее любовь: пел по утрам и вечерам под ее окном прекрасные песни, встречал ее по возвращении вечером с поля и считал себя счастливым, если мог взглянуть на нее, приветствовать нежным словом. Но надменная красавица не хотела слушать ни песен его, ни приветствий. Наконец, видя, что ничем не тронет сердца красавицы, он с отчаяния утопился в реке. Сострадательные боги превратили его после смерти в соловья, с тем чтобы своим голосом, которым не мог тронуть своей возлюбленной, утешал несчастных любовников. Скайстоя слишком поздно почувствовала любовь к своему обожателю – именно тогда, когда его не было уже на свете, и умерла с горя. Боги превратили ее в столиственную розу (центифолию), которая и доныне тогда только начинает расцветать, когда соловей перестает петь.

Эта прелестная идиллия только и могла родиться в ковенской поэтической Алексоте, где существовал храм богини любви Мильды и где девственные леса изобиловали розами с другими цветами, наполнявшими воздух благоуханием.

Это была вдова одного знатного боярина (байорс) с множеством детей. Но она нисколько не заботилась о детях своих и передала на попечение сорок и галок, а сама целые ночи напролет проводила в пляске и забавах с молодыми людьми, целые же дни спала непробудно опять до ночи.

Однажды Бог зашел к ней днем и нашел детей голодными, оборванными и заливавшимися слезами. «Где ваша мама?» – спросил он. «Спит», – отвечали дети. В другой раз зашел он ночью. «Где ваша мама?» – спросил Бог. «Не знаем», – отвечали дети. «Я знаю, где она», – сказал Бог и в тот же час превратил беззаботную маму в сову, с тем чтобы она продолжала спать днем, а жить ночью (Поверье из окрестностей Полангена).

Ворон, по мнению народа, распространенному в Лидском уезде, проклятая и зловещая птица. В нем и сидит душа изменника своему Отечеству. Герой Кейстут вверил когда-то одному из бояр своих по имени Крауклис отряд для отражения нападения рыцарей. Боярин, польстившийся на золото, которое давно предлагали ему рыцари, продал им отряд свой, и они истребили его поголовно. Кейстут впоследствии, взяв этого боярина в числе других рыцарей в плен, приказал влить ему в горло растопленное золото, а боги, по просьбе жены Кейстута Бируты (бывшей вайделотки), превратили черную душу изменника в ворона, который и до сих пор скрывает свой позор от людей в глухих лесах или на уединенных кладбищах.

Поверье о нем следующее.

Один сельский житель имел чрезвычайно глупую дочь, а потому он и приказал ей сидеть невылазно за печкою и никогда не показываться людям. Однажды летнею порою, когда все были на работе в июле, зашел в хату седой, как лунь, старичок (это был сам Бог), обошел целую секлицу (светлицу) и, не видя никого, хотел уже уходить, как вдруг из-за печки отозвалась глупая девка: «Га-га-га!» Божок так рассердился, что превратил ее в гусыню, и потому в народе доныне гусь считается эмблемою глупца. Есть даже поговорка: «Глуп, как гусь» (Юцевич, с. 127).

Фрагмент бронзового сосуда с изображением птицы и зверя

Хотя Стрыйковский и усиливается доказать итальянское происхождение литвинов, однако они никогда не слыхали о геройском подвиге капитолийских гусей, которые со страху подняли панический крик и тем спасли Рим. Несмотря, однако, на то, некоторые дворянские литовские роды имеют в гербе своем гуся, навязанного им польскими дворянскими родами. У Полякова герб этот называется «будзиш», от слова «будить», и происходит по прямой линии от капитолийского «неусыпного» гуся; у литовцев же герб этот называется «папарона», от слова папаронас — часовой, военный страж.

Литовские воины и охотники уважали собаку наравне с конем. Собак даже сжигали на кострах вместе с телами умерших героев. Простой народ не менее уважал собаку за то, что она была стражем и другом дома и предсказательницей хороших и дурных событий. Крестьянин никогда не обзовет никого собакою; напротив, животное это за его благородный характер и верность ставится всем в пример.

Насколько удалось собрать в народе поверья о собаке, оказывается, что причина уважения ее была следующая.

Когда-то Бог крепко разгневался на род людской и решился уморить его голодом. Пошли неурожаи, появился голод. Собака начала жалобно выть. Бог, не имея ничего против собаки, бросил ей кусок хлеба; но собака, не дотрагиваясь до него, начала просить Бога, чтобы он дал хлеба и людям; когда же Бог отказал, то и она отказалась от хлеба и сказала, что не желает пережить своих кормильцев и умрет вместе с ними от голода. Бог, умиленный таким благородством своего творения, простил людям и снова даровал им изобилие плодов земных.

В языческой Литве, кроме уважения собаки, воздавались ей еще какого-то особого рода почести; но в чем именно они состояли, из исторических сказаний не видно; сохранилось только в окружном послании, писанном на литовском языке епископом Жмудским Тарчевским, указание на один обряд: «атминимус Шунун процевнику», т. е. «поминки собак трудолюбивых» (или «тружениц»). Юцевич добыл это послание из архива жмудских епископов в Ольсядах. (М. Ольсяды, в 10 верстах от г. Тельш, бывшая резиденция епископов Жмудских.) К сожалению, в послании обряд называется только по имени, но без указания прочих его подробностей – и порицается епископом строго, наравне с другими языческими заблуждениями.

Между тем известно поныне только то, что каждая хозяйка при печении хлеба выпекала из остатков теста последний маленький хлебец для собаки, веруя в увеличение через то урожая. Кроме того, литовцы имели обычай кормить собак из собственного рта. Против этого сильно восстает послание того же епископа Тарчевского, в котором сказано: «Есть у вас поганский обычай: вы за столом отдаете первый и последний кусок собаке, веруя, будто это принесет изобилие дому вашему. О Боже наш! Какие же у Тебя слуги! Нет, это не Твои слуги, это рабы диавола! Люди-христиане! Предостерегаю вас во имя Господа Иисуса Христа, отстаньте от ваших нечестивых обычаев, не причиняйте позора католическому имени! Вы, из тех самых уст, которыми приемлете тело и кровь Бога, даете хлеб скверному животному… Вы, будучи участниками всех даров небесных, делаете и псов участниками тех же даров, давая им из своего рта…» и т. д.

Нынешние крестьяне на Жмуди стараются соблюдать приказание своего уважаемого архипастыря, хотя и не могут еще отрешиться от языческого своего обычая и потому теперь сами не откусывают первого и последнего куска для собаки, а приказывают делать это детям, которые не были еще у святого причастия. (Юцевич, с. 120).

Предсказаниям собак верили вполне. Ежели в селении все собаки поднимали вой – это предсказывало пожар, войну или мор. Причем (по тому же Юцевичу, с. 151) различали: если они поднимали головы вверх – к пожару; если опускали к земле – к войне, а если выли лежа – к голоду и моровому поветрию. Вой одиночной собаки, особенно ежели она при этом смотрит на угол дома своего хозяина и роет землю, непременно предсказывает смерть кому-нибудь из жильцов дома. Кроме того, по собаке до сих пор отгадывают многое: ежели она уныла – предсказывает печаль для дома; ежели ест траву – знаменует дождь; а если лежит на всех четырех лапах, брюхом на земле, то непременно предсказывает жары или сильные морозы при постоянной погоде.

[Историями] о благородном самоотвержении и беззаветной храбрости собаки при борьбе человека с лютым зверем переполнены все охотничьи рассказы – и кому они не известны?

Козел считался любимцем Раганы или ведьмы Лядоны: поводом к такому убеждению послужил крик бекаса (вальдшнепа), похожий на блеяние козла. Литовцы верили, что Ляздона разъезжает по воздуху на козле, которого так мучает, что он кричит от боли. В старину он назывался мелялис Ляздонос (любимец Ляздоны), а ныне называется просто мелялис ожис. В «Праздник козла», совершаемый язычниками-литовцами, раз в год, осенью, по сборе хлебов, с большою торжественностью приносился в жертву богам козел.

С введением понятия о черте усвоено было и убеждение, что он при появлении в обществе людей, непременно маскируется козловой шкурой, с прибавлением медвежьих когтей и кошачьего хвоста. Легенд и сказок об этом всем, впрочем, известных, – тысячи. Наш старый знакомец, Громобой, также встретил подобную маску «над пенистым Днепром-рекой».

Даже в 40-х и чуть ли не в 50-х годах нынешнего (XIX. – Ред.) столетия циркулировала во всей России сказка, которой, к сожалению, верили даже очень интеллигентные люди, – будто какой-то мужик нашел клад и сознался в этом… кажется, мельнику. Мельник пожелал отнять клад, для чего зарезал козла, надел на себя его шкуру, явился к мужику в полночь и, выдавая себя за черта, потребовал обратно свой клад. Испуганный мужик выбросил за окошко деньги, которые мельник подобрал и унес с собой; но потом не мог стащить с себя козлиную шкуру, которая вместе с рогами приросла к нему навеки. В этом виде возили будто бы мельника по всем святым и чудотворным местам России, где, однако же, он не мог отмолить своего греха, хотя деньги и возвратил мужику.

Рассказы эти обыкновенно имеют один исход: никто не видал чуда лично, но «слышал от верного человека, который видал собственными глазами».

Волк давно считается самым заклятым врагом человеческого рода и особенно принадлежащего людям живого инвентаря.

По народным поверьям, самый лютый из волков тот, который может сам, по произволу, оборачиваться то в волка, то в человека. Такой оборотень (волколак) может в образе человеческом беспрепятственно войти в середину стада, выбрать там для себя любое животное и унести его, оборотившись волком. Случается очень часто, что недостаточно ублажаемый на свадьбе колдун превращает в стадо волков целую свадьбу: жениха с невестою и всех поезжан. Не раз также случалось, что под шкурою убитого волка находили полный свадебный наряд жениха, невесты или дружки. Всякий литвин – да не только литвин, но и всякий человек славянского происхождения – готов под присягой показать, что все сказанное выше действительно случается. Ив. Як. Спрогис собрал много рассказов об этих ужасных происшествиях и поместил их в 1-м выпуске «Сборника материалов по этнографии», изданном при Дашковском этнографическом музее в Москве в 1885 году.

I. Трейланд (Бривземниякс) в том же «Сборнике» приводит также очень много таких страшных рассказов по этому же предмету. И все это верно, потому что записано со слов самых «верных людей, которые хотя сами лично ничего подобного и не видели, но «слышали от самих очевидцев».

Отсылаем любопытных к этому «Сборнику».

Между тем в старину волк совсем не был таким злым, как теперь. Прежде он был добрее и скромнее ягненка, служил людям охотно и даже пас стада. Но сами люди его испортили и сделали врагом как себе, так и своей скотине. Разумеется, и в этом, как и во всем дурном, виновата женщина! Вот что г-ну Блау рассказывал об этом один «верный человек» в приходе Эргле (Лифл. губ.):

«В старину волк служил пастухом. Каждый раз, когда он пригонял домой скот, хозяйка должна была испечь небольшой хлебец и дать волку за дневную службу. В одной деревне хозяйка была очень скупа: ей надоело каждый день приготовлять по хлебу. Она взяла камень и накалила его в печи; когда волк пришел, она бросила ему раскаленный камень. Волк схватил его вместо хлеба и обжег себе морду. От того ожога и поныне у волка конец морды черен. За такую неблагодарность волк пожаловался на хозяйку Богу. Бог велел волку жить в лесу, как самому, мол, хочется, и выбирать из хозяйского стада любую скотину в пищу. С тех пор волки живут в лесах и едят овец и другую скотину из хозяйских стад».

Стало быть, во всем виноваты люди. И поделом им! А что волк вначале любил их, это не подлежит сомнению. Выше мы видели, в статье «Аист», что волк даже торговал «распивочно и на вынос» и отпускал людям водку в долг. Благодеяние не из последних!

Юцевич на с. 41 говорит, что волк в древности, вероятно, пользовался каким-то особым уважением, так как простонародье доныне, чтобы не прогневить его, не называет его волком, а лауттш (полевик), и не говорят «волки воют», а «лаукинисы поют».

По Эйнгорну («Reformatio gentis Letticae in Dukatu Curlandiae»), латыши в декабре, приблизительно около Рождества Христова, соблюдали языческий обычай «отогнания волков» (Gainat Wilkas), т. е. на перекрестке, при особых языческих церемониях жертвовали волкам козу с целью отвращения вреда от скота – и уверяли, что после такого жертвоприношения волк во весь год скоту вреда не принесет, если он пройдет даже через стадо.

В Зельбурге и Динабурге особенно распространено было поклонение лешему (Buschgott), по-латышски mеżа diws, или лесному мужу (межавирс или Вальдманн), и что Эйнгорн полагает, будто волк именно имеет прозвище лесного бога, или лесного мужа.

На севере, где не водятся львы – эти цари зверей, – медведь считался представителем силы и мужества; оттого он и вошел в гербы многих северных дворян.

О происхождении медведя Юцевич (с. 78) передает следующее литовское поверье:

«Однажды Бог в виде старца шел через мост. Вдруг человек, по имени Балтрас, вздумал испугать Бога и заревел ужасным голосом из-за камня, за которым сидел. Бог нашел эту шутку глупою и неуместною и за неуважение к себе превратил Балтраса в медведя, оставив ему на задних ногах человеческие ступни в воспоминание того, что он был человеком».

В поверьях всех веков и народов конь играл первенствующую роль из всех животных и был любимцем богов.

Кони серебряный, золотой и алмазный везли колесницу Солнца.

По скандинавским сагам (Новая Эдда), Альфедр, отец всех богов, людей и целого созданного им мира, дал ночи и дню колесницы для объезда земли: впереди едет ночь на коне Гримфакси (Замерзшая грива), с удил которого падает роса на землю, а за нею день на коне Скинфакси (Сияющая грива).

У Аполлона был крылатый конь Пегас.

Литовский Перкун имел на небе огненного коня по имени Липсностас (Молниеносный), который путь свой означал огненными следами или молнией.

Литовские мурги, или тени павших героев, разъезжали на Дунгусе (на небе) на крылатых конях.

Кроме того, были и волшебные кони, у которых «из ноздрей вылетало пламя, а из ушей валил дым столбом». Эти кони-чародеи служили легендарным богатырям и героям, которые входили внутрь их в одно ухо, а выходили в другое и где даже «Иваны-дураки» перерождались в таких красавцев, что «ни в сказках рассказать, ни пером описать». Такие кони выручали своих ездоков из страшных опасностей, причем всегда говорили человеческим голосом: «Это не служба, а службишка – служба еще впереди». Даже невзрачный Конек-Горбунок был сверхъестественным волшебником. Богатырю Витолю принадлежал волшебный конь Иодз (см. «Витолерауда» Ерашевского).

Легенды и предания о подобных конях, общие всем народам древнего и современного мира, заимствуются одним народом от другого; а в христианскую эпоху даже дьяволы начали принимать форму коней и возить на себе не только мертвецов и другую нечистую силу, но и живых людей, умевших погнить себе черта или продавших ему свою душу. Поверья эти жили и живут доныне и между литовцами – и так схожи с известными всякому поверьями других народов, что не заслуживают повторения.

У литовцев конь после человека считался самым благородным животным: понятие о воине, рыцаре, всегда соединялось с конем, точно так, как понятие о земледельце было неразлучно с волом. Конь вместе с почившим героем сжигался на костре.

Реконструкция конской упряжи пруссов на основании останков в погребении

Жмудские кони, малые, крепкие и выносливые, с давних пор пользовались известностью в Западной Европе. Литвины, как и арабы, к чести их, всегда отличались любовью своею к лошадям и кротким с ними обращением.

Конь с единорогом доныне входят в гербы многих знатных дворянских родов в Европе.