Текст книги "Двое"

Часть 11
Букет васхарая

Рожденный летать – летает!

В восемь часов Матвей поднялся на балкон. Остановился перед застекленной дверью кабинета. Оглянулся на горы: с перевала тянуло холодным сквозняком. Космы белых облаков наползали на склоны и дальше, разрываясь на клочья, пролетали над головой. Все говорило о приближающейся стихии. Такое небо при «бороде» – предвестник усиления ветра, часто до ураганного. Вошел в кабинет, удовлетворился отсутствием исходного материала, открыл погоду на «Гисметео».

– Придется сегодня распускать рабочих, – сказал вслух и вызвал секретаря. – Прошу оповестить всех о приближающемся ненастье. Обещают норд-ост – к ночи до ураганного. Бригадиров ко мне.

Дав распоряжения, Матвей отправил всех по домам. В этой части города ветер свирепствовал особенно сильно, дальше он гасился строениями и не был так ощутим. Оставшись один, Матвей подумал, как распорядиться дарованным временем. Подсчитал, сколько не видел Васильича, – казалось, не общался с ним вечность. Познакомился с этим уникальным человеком до армии, пришел к нему в мастерскую по мелкой бытовой потребности – нежданно для себя стал его другом. Матвей и сам был счастлив иметь его в друзьях…

У этого собеседника ироническая полуулыбка никогда не сходит с лица, и за очередной предпосылкой к вступлению всегда кажется: он может знать значительно больше, чем ты способен предложить в своей избитой житейской философии. Твои нестандартные слова, припудренные художественной витиеватостью, он отчетливо видит сквозь призму своего ироничного прищура в том самом первозданном скелете, в каком его представляют себе уставшие от однообразия неблагодарной работы будничные работяги. В общении с этим бездумным примитивным племенем он преображается: сомнительные на первый взгляд по содержанию неологизмы с профессиональной легкостью ложатся в туго упакованный смысловой узел. Его лидерство и умение плыть в тягучем потоке словопрений здесь бесспорны и очевидны. Редкий в подпитии по случаю халявной подачки сотоварищ осмелится противопоставить ему цепкую, подхваченную где-то вялым своим сознанием фразу, но и из нее он умудряется развить экспромтом такой сногсшибательный смысл, что даже счастливчик ретируется под благолепие своего фиаско:

– Ну ты, п-паря, и даешь!

За металлическими стенами мастерской климат с точностью до попадания в яблочко отражает температурные перемены извне. Если во дворе нестерпимый зной – на железной раскаленной крыше можно поджаривать яичницу, если стужа – наш герой облачается в ватные брюки и стеганную на вате поддевку. Работа может остановиться в одном случае: когда расшатанные однообразием нервы уже неспособны подпитываться далеко идущими перспективными планами – происходит сбой, и тогда смысловые витиеватости цепляются за любого посетителя, вязнут в воздухе текущего сезона, теперь в ущерб работе, которая кормит.

Многое из того, о чем приходится просить его, можно было бы подогнать, переделать или вовсе упразднить в условиях домашней мастерской. Но, зная невероятные возможности его острого, нестандартного ума, уподобившись подсаженному на иглу, при очередных, бесконечных в нашей жизни задумках непременно тянешься к нему. Нередко очередной всплеск твоей жажды творчества заканчивается пресловутым пшиком, разбитый в пух и прах его простыми аргументами.

Васильич – слесарь, он не оканчивал академий, его образование – вымученные семь классов, но степенные, устоявшиеся в своей значительности мужики перед ним судорожно замирают, как замирают воины под шквалом прицельного сокрушительного огня, затаенно ожидая для себя участи несколько лучшей, чем та печальная, что суждена была боевому товарищу рядом. И взгляд вверх, в небо, не говорит ни о чем другом, как о полной потере ориентации его собеседника в пространстве. Повергнутые в схватке с более сильным соперником четвероногие издают защитный вопль отчаяния. Люди изощрен-нее: некоторые, зажатые в угол своими амбициями, не хотят издать этот пусть молчаливый, но вопль отчаяния и продолжают цепляться за сомнительные звуки, пытаясь подняться в чужих глазах. Он их не «добивает». Надо видеть, как подобные, иногда уважаемые, люди просто перестают для него существовать. А ведь ни одной оскорбительной фразы или намека – просто их нет, и всё, они становятся для него прозрачным стеклом, сквозь которое ему видны уложенные в аккуратные ячейки держателей многочисленные слесарные доспехи.

Может быть, кому-то покажется: не слишком ли много признаний его превосходства, если позволите – совершенства?! Да, конечно, непременно такие найдутся, но вместе с тем им придется признать и свою глупость.

Он не юный, однако далеко не старый еще человек. Вглядевшись внимательно, хорошо зная его особенности, ему дашь не более шестидесяти, да и то с большой натяжкой. Случайному встречному он может показаться умным лицом в обрамлении седых волос, познавшим крутые житейские виражи, доступные пожившим свое гораздо более зрелым мужам.

Смысл нашего повествования вовсе не в том, чтобы вытащить на свет очередной витиеватый опус с претензией на загадочность, речь пойдет об избитом любовном треугольнике, где как в трех соснах заблудился наш совершенный герой из народа.

Матвей зашел к нему как-то на стыке сезонов, когда небесные хляби уже достаточно подустали тащить тяжелый нескончаемый груз свинцовых образований и начали распадаться в светлые кучевые облака грядущих перемен. Дождь временами накрапывал, но окончательный финиш атмосферной борьбы уже начал клониться в сторону зимних настроений. В этот любимый им переломный момент природы Матвею захотелось дополнить его чем-то таким же контрастно-сиюминутным, но более личным. Он вспомнил о Васильиче и без всякой конкретики ввалился в выстуженное наступившим холодным сезоном помещение. Букет технических запахов приятно озадачил грудь.

Сразу, с порога, он не понравился ему: интересная реплика не сорвалась, как обычно, с его языка, он лишь буркнул слова приветствия, подав для пожатия локоть – руки держали прецизионную пару, блестевшую побежалостью солярки.

Дежурная фраза не возымела эффекта – он склонен был оставаться в себе. Они знали друг друга не настолько близко, но изредка включали откровения, недоступные для многих вхожих сюда. Матвей мог позволить себе более других избитые фразы, не страшась попасть впросак от его ниспровергающего красноречия – Васильич продолжал молчать, наполняя помещение маленькой миниатюрой противостояния сезонов.

Плунжер бесстрастно плюнул топливом и ловко вошел в блок, для него предназначенный. В замершей атмосфере металлического модуля слышался размеренный стук ключа, соединяющий накидную гайку со штуцером блок-насоса. Заученное движение приводного рычага – и насос ожил пыльным впрыском. Складки на его лбу смягчились удовлетворением.

Чувствуя его, пока непонятную для Матвея, несостоятельность, он ждал реплики, и он изрек ее. «Как же он все-таки изучил его». В груди появилась приятная истома ожидания.

– Будь моя воля, я бы перевел всех женщин не в разряд человекоподобных млекопитающих, даже не в разряд костно-позвоночных – им место среди насекомых, – изрек он торжествующе.

Эта глубинная, понятная всему мужскому сословию тема в подобном подходе впервые обрела жизнь в этом помещении, далеком от лирики основополагающих взаимоотношений полов. Матвей был младше его на тридцать лет, но из всех он выбрал именно его. Возможно, потому что и он предпочел его своим сверстникам.

– Васильич, тебя обидела женщина? – помог ему Матвей выбраться из непонятных пока, но сдерживающих его пут.

Не обращая внимания на его слова, Васильич вопросительно заглянул ему в лицо:

– Ты часто видел, чтобы здесь никто не ошивался?

Матвею это в самом деле показалось странным – у него, как правило, толкался по надобности и без всякой надобности народ. Васильич никогда никого не гнал, ему казалось: любое окружение – его воздух. Люди в своем большинстве живут подражательством, чаще сие продиктовано отсутствием самобытности, реже – природной скованностью. Васильич этими болезнями не страдал – к нему тянулись.

Меж тем он продолжал:

– Я их предупредил и задал каждому один и тот же вопрос: к какому отряду относится медведь: к птичкам или к насекомым? Самые тупые начали ржать – они вышли первыми, другие «умники» изрекли то, что знают даже не в самой старшей детсадовской группе, – «животное», они покатились вторыми, третьих не осталось, и тут пришел ты. Там, во дворе, тебе не попался один из них, что подавился смехом? Этот проживет долго – у такого мало взаимодействия головы с сердцем. А будет ли у него удовлетворение своей жизнью в конце?

Матвей замер и в недоумении смотрел на него – таким возбужденным ему никогда не доводилось видеть его. Матвей, честно говоря, сдрейфил. Боясь вконец испортить ему настроение, он замер перед ним с дурацкой слащавой улыбкой, наверное, похожий на японского керамического болванчика. Потом взял себя в руки и, насколько смог серьезно, посмотрел ему прямо в глаза. Васильич тут же среагировал на его серьезную готовность.

– Сказать, что женщина – дремучее косматое существо, сродни медведю, – не все сказать, да и обидно такое откровение. Проще причислить медведя к разряду насекомых. Почему человек устроен так примитивно – думает, как общепринято и удобней? Не встречайся среди этой серости в веках хотя бы изредка самородков, махать бы питекантропу дубиной до сей поры.

Только сейчас Матвей смекнул, о чем идет речь. То, что разыгралось перед его приходом, было разбором какой-то причины.

– Васильич, – обратился он к нему как можно деликатней. – Кто та, что так неудачно пересекла твой путь? Насколько я знаю, ты закоренелый холостяк со стажем?

– Послушай, – став самим собой, смягчился тот, – сегодня мне уже не до работы, не откажи в компании: в таком состоянии я могу съесть свои оставшиеся здоровые клетки.

Он всегда все делал обстоятельно, с расстановкой, один раз и наверняка. Он размеренно помыл руки, достал крем – его невероятно резкий запах приглушил все остальные горюче-смазочные включения.

– Не нравится? Да, резковат – зато руки как у младенца. Своего изобретения.

Кому не приходилось видеть руки работяг?! Видимо, случалось встречать слесарей новой формации, работающих в перчатках, но и их руки далеки от подражания. Своим кремом Васильич пользовался до начала работы, тщательно втирая в кожу, под ногти, и так же – после нее. Его руки не были бесформенным обмылком в трещинах, как у огромной армии слесарей, – ему мог позавидовать иной пианист.

– Васильич, все бы ничего, и, если бы не этот сногсшибательный запах, можно было бы подумать и о патенте. Результат налицо, – уводил его Матвей в дебри рассуждений.

Васильич отделался коротко, оставаясь мысленно в волнующей его теме:

– Главные компоненты: нашатырь с облепиховым соком – остального не выдам. Ты знаешь, мне во многом помогла в жизни одна фраза моего пьющего беспутного отца: «Не лезь поперек батьки в пекло».

Матвей молча проглотил замечание.

Ритуал не закончился. Тут же из почерневшего от времени и вредных воздействий шкафа он достал одежду. Засаленная спецовка повисла на крючке на его внешней стенке. Модной клетчатой косовороткой и цивильным «под Ватсона» драповым пиджаком закончился обряд выхода, и они вышли.

Существуют люди, от которых устаешь через пять минут общения, с содроганием думаешь о некоторых, с коими мог остаться на необитаемом острове, – с Васильичем дышалось невероятно легко и свободно. Рядом с ним не возникало никакой натяжки, хоть ты и имей какой-то сдерживающий фактор. С Васильичем из недр выкатывались лучшие твои качества, его энергия не уходила на завоевание приоритета в разговоре, если он этого хотел – он умел поддержать и слушать, но такое касалось только одаренных и умных людей, и это должен был быть непременно природный, качественный дар – пересказанной фразеологии он не терпел. Если вы никогда не задумывались над этой темой – напрягитесь, и вы вспомните меня: такая же удача могла посетить каждого. Рядом с таким человеком делается ощутимо тепло коже, сердцу – всему твоему существу.

Васильич не любил шумных улиц, и они шли по мало посещаемой тихой улочке мимо недавно возведенных нестандартных особнячков. Молодые деревца не успели здесь набрать силу – они топорщились немощными рогатками, едва, словно украдкой, выглядывая из-за сплошных изгородей.

Вдруг Васильич играючи охватил Матвея сзади за шею, поведя своей ладонью около его носа.

– Есть запах? – спросил он торжествующе.

Матвей принял игру, вдохнул глубже: рука Васильича источала приятный легкий аромат.

– Вот и весь секрет. После требуемого взаимодействия произошла нейтрализация, или самоуничтожение. Над этим кремом я работал целый год.

Незаметно они выбрались на косогор, по скалистым уступам – так было короче – поднялись на серпантин грунтовки. Несколько десятков шагов в прощелке между изгородью и скалой вывели в тупик, к свежезагрунтованным металлическим воротам. С той стороны послышался радостный визг. Добродушно виляя хвостом, между ними в просвет калитки выщемилась угодливая собачонка – в ее морде и экстерьере отражался, казалось, весь четвероногий интернационал.

– Такой захватит чужака и до прихода хозяина не отпустит, – пошутил Матвей, глядя на огорбатевшего от угодливости охранника.

– Не ска-ажи – это он при мне таков, попробуй прийти без меня. Я его на трех породистых волкодавов не променяю. Он не кидается на грудь, я редко слышу его голос – он молчун. Видишь, вон там, далеко, между домом и сарайчиком, будку? Догадайся сам, – показал он на нужное направление рукой, – почему она не на виду, у входа?

– Толку, наверное, мало от того, – выложил Матвей первую попавшуюся на ум банальность.

– Знаешь, чем ты мне нравишься больше всего?

Матвей поднял вопросительно плечи.

– Умением по-детски, неподдельно восхищаться. Меня подобное всегда подбадривает, стимулирует к свежим мыслям. Итак, я ухожу в дом – ты же вернешься на несколько метров назад, за ворота, потом попытайся войти во двор один, без меня.

– Не хочешь ли ты сказать, что эта шавка порвет меня? – усмехнулся Матвей.

– Нет, нет, я слишком ценю нашу дружбу, – не уловив иронии, вспыхнул он, – я такого бы никогда не позволил себе.

Зная его демонстрационный пыл, Матвей сделал так, как его просили.

Отдалившись на десяток метров, он вернулся. С той стороны ворота царапнули лапки, в щели разъема черной маслинкой мелькнул собачий нос. Стоило ему взяться за ручку калитки, раздался оглушительный звонок громкого боя. В окне соседнего дома мелькнула занавеска, на крыше строящегося дома, занятые до сих пор своим делом, встали в рост три фигуры. От неожиданности Матвей опешил, но в калитку поспешил выйти смеющийся Васильич.

– Не подумай – это не моя работа.

К его ногам подобострастно жался все тот же цуцик, заглядывая ему в руку.

– Моя ведомственная охрана, – засмеялся он и потрепал пса по шее.

Матвей стоял, не зная, о чем ему думать. Васильич недолго молчал, любуясь его реакцией:

– Я ведь тебе уже сказал, чем ты мне нравишься. Это самое у тебя сейчас на лице. Я непременно усложню схему и исключу возможный сбой. Не буду томить: я сделал ставку не на мощь собачьих клыков, а на ее элементарную трусость. Просторную холодную будку она игнорирует. Когда я дома, она спит в коридоре, без меня же ищет в ней укрытие от посторонних. Где-то намытарилась до моего приобретения, удивительно труслива. На пути ее короткого следования я установил в земле педаль привода кнопки звонка. Дома я иногда отключаю ее от питания – в другое время звонок будет звенеть, пока вся округа не увидит незваного гостя. Я же знаю: следующего вопроса ты не задашь: все неудобства – легко решаемая проблема. Словом, мне тут гордиться особо нечем. Пошли в дом. Сетку с картошкой видишь? Остальное найдешь, а я слетаю в подполье, нацежу твоего любимого винца. Кстати, какого тебе: красного или мускатного?

Он не дал Матвею ответить, тут же поднял вверх назидательно палец:

– Сегодня пробуешь новинку – «букет Васхарая».

Неутомимый Васильич умел удивлять во всех случаях жизни.

Ходил он недолго и довольно скоро примостился рядом с ним. Через несколько минут по дому распространился запах картошечки, жаренной на сале.

Матвей его не торопил – чувствовал, его ждет большое «представление».

Дом Васильича не отличался современными вычурностями – полуторный, он влип четырехскатной лепешкой между двух скальных образований. Наверху из четырех лишь одна комната имела законченный жилой вид – она именовалась у него «гостевой». Сам он спал по соседству, в оштукатуренной комнате без отделки.

Как бы вторя мыслям Матвея, он уныло заметил:

– Зачем мне все это? Потому и не спешу.

– Как тебе «букет»? – спросил он, когда они выпили по стакану. – Вижу – доволен. Молчи, молчи, пока не родилось достойных слов. И все-таки скажи…

У него получалось удивительно красиво складывать пальцы у подбородка – он уставился на него в этой позе, явно ожидая похвалы.

– Вино, по-моему, замечательное, – ответил Матвей, совсем не заискивая перед ним и не преувеличивая. – И, мне кажется, хмельное.

– Добавлю, – вмешался Василич, – оно еще и пользительное до ужаса – ни грамма воды. Простоит открытым в бутыли год – не прокиснет, и вредного камня в нем нет. О вине между слов. Хотел я ранее тебе пожалиться, так сказать, излиться, но передумал – она не стоит того. А все же я расскажу тебе старую, – махнул он одной рукой, другой разливая вино, – немного сентиментальную историю своего прошлого. Немудрено – ведь мне тогда было… шестнадцать лет…

В пятидесятые годы общество было контрастно другим, не существовало так много, как сегодня, массовых и изощренных финансовых махинаций, человек в своей инстинктивной сути не так оголтело спешил выхватить свое, чтобы преобладать. Наверное, это естественно: после тяжелых лет сознание терпеливо воспринимало временные трудности, люди чувствовали отеческую заботу сверху и больше довольствовались не сдабриванием каши маслом, а наступившим покоем. Дети полезли на свет как грибы после благодатного дождичка. В этом послевоенном сполохе мне и досталось произрастать мухомором на захламленных задворках. Приближался призывной возраст. В девятнадцать меня посещали те же мысли, что и моих сверстников: мы чувствовали себя обделенными судьбой, ущербными перед хлебнувшими лиха орденоносцами.

Прожевав свои недостатки, я не мог ни проглотить их, ни выплюнуть – так и жил с полным ртом самоедства. Всех моих преимуществ: заплаты на дышащих на ладан габардиновых, перелицованных с чужой задницы брюках да шелковой бобочки, повидавшей до меня не один комод, – даже внатяжку не хватало для преобладания перед выгоревшей гимнастеркой с тугой спайкой орденских планок.

Остановившиеся в сознании военные годы могли остаться собачьим инстинктом – в нем довлело постоянное чувство голода. Но мне повезло больше, чем остальным, – в то трудное время я в первый и последний раз полюбил. Незнакомое доселе волнительное чувство меня и грело, и насыщало. Звали ее Полина, и учились мы в одном классе. Из пятнадцати человек – столько училось в классе учеников – пятеро были пацаны. Двое из них – сынки высоких чинов. Тем, вероятно, перепадали весомые пайковые подачки – их круглые лица выделялись среди наших обтянутых кожей скул. Мать Полины, руководящий работник оборонного предприятия, тоже пользовалась некоторыми благами. Им бы, сытым, объединиться вместе да дожать трудные времена, но Полина почему-то перед ними предпочла меня. Мне с легкостью давались гуманитарные науки, ей – точные. Я писал за нее сочинения – она давала сдирать свои задачки. Может быть, я покорил ее своим красноречием, возможно, содержанием, не знаю. Не мог же я покорить ее своим высосанным из пальца достатком. Как только появлялась малейшая температурная возможность, я облачался в свое изрядно подвыгоревшее, модное тогда одеяние, сейчас бы сказали – «прикид». Смотрю на себя – обсоса, по нынешним определениям, на единственной фотографии той поры, на нее – в длинном крепдешиновом платье. Она и сегодня могла бы украсить обложку не последнего модного журнала. Я явно не тянул на героя того времени, сегодня бы сказали – «секс-символа», но она привязалась ко мне и одному мне позволяла провожать себя домой. Мимо меня не проходили угодливые подачки – неизвестно где раздобытые леденцы «монпансье», невиданные конфетки в хрустких ярких обертках. На день рождения двое из воздыхателей преподнесли ей невиданное по тем временам заморское лакомство – шоколад и зефир. Полина разделила их на всех сидевших в классе. Я положил под язык доставшуюся мне грамульку шоколада. Я и сегодня помню его умноженную вдвое горечь: одну – от застрявшей в горле обиды. Еще раньше, в коридоре школы, я подарил Полине вставленный мной в экспроприированную из семейного нетленного фонда рамку засушенный образ ириса болотного. Шел февраль, но все равно мой подарок показался мне пусть милым, но убогим. К счастью или к несчастью, я ни разу не был приглашен внутрь их жилья и до сих пор не представляю, как они жили. Все крылось в неприязни ко мне ее матери. Об их отце я не знал ничего. Кем я был для нее, дворовой шантрапой? К себе же пригласить Полину стеснялся. Крохотная комнатешка да изрядно поддающий инвалид-отец были более чем веской тому причиной. Мама так и осталась в моей памяти вечно молчаливой и печально озадаченной, в неизменной ситцевой косыночке, мило повязанной сзади.

После окончания семи классов я пошел на завод, на тот самый, на котором работала ее мать. С этого же машиностроительного завода, выпускающего теперь детали к тракторам, я ушел на срочную службу.

В этом месте он разлил вино по большим тонкостенным стаканам с рисованными на их боках красными маками, заигравшими на янтарном фоне вина содержательным глубинным оттенком, и тихо сказал:

– Остановимся здесь… Выпьем этот «букет» за ту Полиночку, что не пошла дальше.

На лице Васильича отразилось столько неподдельного трагизма – Матвей пожалел его и постарался отвлечь, разглядывая на свет стакан:

– Откуда такое название?

Он мгновенно преобразился, и Матвею показалось – та тема перестала быть для него внутренней болью.

– Букет Вас-хар-ая! Теперь понятно? Создатели рядом с тобой: Харитонов Васильич и мой незаменимый пес Аяврик. Аяврик, явившийся мне тогда, при сборе винограда, весь в репейниках, и стал моим главным вдохновителем.

Он пил вино маленькими порциями, причмокивая после каждого глотка, по возможности сохраняя аромат букета в себе.

Наверное, Матвей посмотрел на него уж больно просительно. Васильич кисло улыбнулся, так непохожий на хорошо знакомого ему крепкого жизнелюба, и с явной неохотой продолжил:

– Я не тот изверг, что напоил до беспамятства, а потом не дал опохмелиться.

От неожиданности Матвей вздрогнул – под окном бесновато заверещал звонок громкого боя. Васильич изменился в лице, даже побледнел, однако быстро справился с собой.

– Странно, дорога пустынна, неужели сбой? За последние полгода в первый раз. Цикличность работы – две минуты, побегу отключу.

Он ушел и пропал надолго. Матвея охватило волнение, всякие мысли полезли в голову. Отдаленный район – много всевозможных страшилок. Матвей поискал глазами и не нашел ничего более подходящего, чем разделочная кухонная доска. Сжав ее, как разящий меч, он высунулся на лестницу – там было темно. То ли от остановившегося в ушах звона, то ли действительно стояла звенящая тишина – ни малейший звук не выдавал присутствия там Васильича. Удерживая на расстоянии доску, Матвей начал медленно спускаться вниз. На втором пролете глаза начали привыкать к темноте, и он увидел у двери две фигуры – они замерли в объятии. Он потихоньку развернулся и пошел назад. Через некоторое время за дверью послышались голоса, и перед ним предстал сияющий Васильич рука об руку с худенькой приятной женщиной, потупившей глаза, как напроказившая школьница.

– Знакомься… моя солнечная Полянка.

Женщина подняла заплаканные глаза – в них медленно просыпалась жизнь.

Она скромно подала Матвею руку. Они тихо, словно боясь нарушить ореол таинственности, обменялись условностями. Васильич на крыльях слетел вниз и вернулся, неудержимо искрометный, с полным кувшином «букета», такой, каким Матвей привык его видеть всегда, только, пожалуй, поубавился присущий ему сарказм.

– Знаете, – обратилась Полина к Матвею, – эти солнечные слова я пронесла через всю свою жизнь, может быть, поэтому я здесь.

На некоторое время Матвея закрутили дела, возможно, по большей части он усложнял их сам. Они долго не виделись. С другой стороны, Матвея съедала ревность, что теперь кто-то другой – не один он – будет пользоваться благами, отпущенными до сих пор ему одному.

Васильич нашел его сам, с чувством хозяина, допытавшись причины, как мог только он, устыдил Матвея. Они стали видеться чаще. Позже продолжали дружить семьями.

Нескоро Матвей осмелился спросить у Васильича подробности его давней трагедии.

Все оказалось обычной житейской банальностью, когда сбитые с толку сильные, но не уверенные по складу своему личности потеряли контроль в окружающем их пространстве. Так произошло и с Полиной. Она уехала с родителями в Германию вскоре после призыва Васильича на службу – он попал на Северный флот. Там же вышла замуж за офицера дипмиссии. Брак распался через пять лет, за ним – годы одиночества.

Тем и отличаются сильные личности от прочих незадачливых людей: их влечение, их идея пропадают в случае, когда их жизнь приходит к своему логическому завершению. Полина всегда верила в необыкновенную одаренность и высокое будущее Васильича. Она искала Харитонова В. В., распространенную в стране фамилию, в вероятной для ее понятия группе. На их заводе по воле случая работал его полный тезка – главный инженер Харитонов В. В. Васильичу донесли об этом – он узнал Полину издалека и принял на свой счет очередное тяжелое оскорбление. Она же просто пощадила его самолюбие и решила прийти домой.