Текст книги "Двое"

Глава 4

Василий Никанорович был полон надежд, возвышенные чувства зашкаливали. Такого подъема он не испытывал давно. Хозяйка жилья, оказавшись очень проницательной, уловила в его поведении подъем, сама предложила нарезать цветов.

– Вы не стесняйтесь, если понадобится, обращайтесь. И не переживайте, не возьму ни копейки, разве что символический рубль, по поверью, чтобы вам же в пользу пошло.

Василия Никаноровича с ее предложением осенило, и он согласился.

С двумя букетами алых роз он внес в помещение кафе праздник. Лена тут же утонула в букете лицом, приспособив его в вазу рядом с собой, Вика сдержанно поблагодарила и водрузила розы посреди зала.

– Пусть будет приятно всем…

А вечером с Викой тем же путем к дому. На последнем повороте из-за забора вышатнулся подпитый мужик в измятой рубашке «Акапулько». Физически крепкий, коренастый, он преградил им дорогу.

– По тебе можно часы сверять. Ты с пешим эс-скортом, а где м-мотоциклисты?!

Василий Никанорович выдвинулся вперед.

– Погодите, – оттеснила его Вика, – он не в меру горяч и ручки горазд протянуть. Это мой бывший муж.

– Бывший, – обратилась она к мужику, – слышишь, бывший, что еще?

– Дочь и все такое никто не отменял, – развел он руками, пошатываясь на ногах, – осталось хлеба и зрелищ. – Он осклабился улыбкой мерзавца. – Я так хочу. Вы будете стоять, пока я не решу, что с вами сделать.

Василий Никанорович отстранил Вику.

– Мы с ним по-мужски, – принимая неизбежность драки.

– Ты че дергаешься, дядя? Сейчас шмасть сотворю.

Он протянул к его лицу раскрытую пятерню. Вика втиснулась между ними.

– Не боись, Вик-куля, у меня небольшой разговор к ентому фрукту, позволь переговорить.

– Тебе не поздоровится в этот раз, у полиции ты давно на примете. Жалеть больше не стану, учти это, – сказала и отошла на пару шагов в сторону.

– Послушай, друган, – обратился он к Василию Никаноровичу, – я ее люблю по-своему и не позволю любому чмырю занять мое место. Хорошему человеку можно. Не сошлись мы с ней в житейском подходе: мне требуется расслабон, а для нее работа – все.

Он стоял близко настолько, что Василий Никанорович ощущал на лице его взрывоопасную смесь. Он хотел его оттолкнуть, но не стал. Василий Никанорович представил тактику своей обороны и теперь понимал, что хук снизу опрокинет его навзничь и вряд ли скоро поднимет. Василий Никанорович рос в неблагополучном дворе и имел хороший опыт постоять за себя, даже получил первый юношеский разряд по боксу. Незавидная победа над пьющим человеком – он настроил себя на дипломатию, рассчитывая в слабой надежде на диалог.

– Но со мной можно и подружиться, – ловил ракурс его глаз мужик. – Дай на сугрев души, сколько сможешь, и по рукам. Состоятельному мужику, так и быть, уступлю, доверю общение со своей дочерью.

– Не посмейте, – выкрикнула фальцетом Вика, – побирается у всех, совесть окончательно потерял.

Василий Никанорович понимал: психологически подачка – самый короткий путь к примирению. Он вытащил купюру и, несмотря на запрет, сунул ему в ладонь.

– Ого, не жадный, – оценил он достоинство купюры, отошел к забору, не препятствуя их движению.

Оставшийся путь проделали молча.

– Жаль мне его, растравил душу, – с унынием в лице произнесла перед прощанием Вика.

Перед ее домом Василий Никанорович простился, не делая ставку на следующий шаг.

– До завтра, Вика.

– До свиданья, Василий…

Глава 5

Душная ночь и непокой в голове не давали уснуть. С рассветной прохладой Василий Никанорович немного забылся. Трансформированные спящим сознанием, мелькали видения. Назойливым голосом синицы Вика отчитывала его за деньги. Проснувшись, обнаружил синичку, орудовавшую в горшке с цветком. Электронный экран часов показывал 6:20. С несвежей головой подошел к умывальнику – вчерашняя вода не бодрила. У водопроводного крана освежился стылостью глубоководного источника. В довершение выпил из запотевшего стакана холодной, невероятно вкусной воды. Внутренности обозначили ее движение. Некоторое время еще стоял, завороженно глядя на утекающую ручейком воду.

«Плохое, убегай – хорошее, прибывай», – улыбнулся пришедшему на ум очень давнему наставлению мамы.

Стало легко, свободно и так одухотворенно, что захотелось петь. В жизни с Маргаритой подобные ощущения покинули его давно. Хотел вспомнить, когда, и не смог. Годы спрессовались в одно сплошное противостояние. Предстоящие трудности, новая жизнь казались сейчас лучшим исходом из порочного круга. Преград не осталось – вот он, твой новый путь. При спуске к морю свойственные его характеру сомнения буравили в голове: «Сможешь ли ты жить счастливо с другой, когда Маргарита опустится ниже?» В таком сценарии он был убежден. «Столько пройдено вместе, а какая была страсть! С какой поры началось охлаждение? Мне жалко ее, значит, еще люблю?! Это защита психики, может, самости своей. Если я не придумаю грозное, смелое название своим тактичным и корректным действиям, то что получится? А получится эффект сжатой и отпущенной пружины. Много на свете чувствительных людей. Тех из них, что не освоили этот прием, искренне жаль – ведь люди чаще всего тактичность и вежливость воспринимают слабостью».

Василий Никанорович помнил о выходном дне Вики, знал, где она проживает, и по пути грел себя возможностью именно сегодня прочувствовать ее ближе. Она не отвергла его, разница в возрасте не показалась для нее неберущейся планкой. На стыке улиц Василий Никанорович прочертил строгий перпендикуляр, поменяв курс в другую сторону. В попутном магазинчике взял коробку шоколадных конфет. В его мужском существе не прижилось правило попытки, если понятный шаг, то определенно ответственный.

Через чистенький дворик, убранный в манере хозяйственника с житейским опытом, он подошел к домику. По висящей на кольях забора утвари можно было изучить историю вхождения цивилизации в село. Тазы, кастрюли, ведра, судочки по спирали развития рассказывали о достижениях тамошнего быта. В архитектуре центра поселения данный экскурс был уже невозможен, там наметился определенный модерн, зато на закраинах встречалось немало старых строений в старых подходах к хозяйствованию. Примером служил домик, в котором он сам остановился. В этом хозяйстве не преобладали цветники – клумбы перед домом не так умиляли пейзаж, но элементы практичности стояли на ступени, близкой к предприимчивости. За порядком здесь следили – брошенный предмет попался бы на глаза сразу.

Во времяночке, которую снимала Вика, склонность к новизне ощущалась в контрасте. По образам на верхней полке стеллажа с книгами пристало судить о большой приверженности к православию.

– Могу предложить вина домашнего производства – хозяйское. Пробовала однажды – сладкое, хмельное. Утверждают: без одного грамма сахара. Держала не знаю зачем, наверное, на важный в моей жизни случай. Есть и хороший чай из Дагомыса.

Василий Никанорович предпочел согласно событию вино. Пока он рассматривал на свет краску вина, потом вдыхал аромат сухого чайного листа, Вика вышла, а вернулась преображенной в праздничный халатик, эффектно оголивший ее смуглые коленки. Поставила на стол сдобу.

– Что-то посерьезнее, вы не голодны?

Василий Никанорович от «посерьезнее» отказался. Она расположилась на диване рядом, умилительно поджав под себя ноги. В глаза бросились ее ухоженные пятки. Не помнил, откуда, но с далекой юности у Василия Никаноровича вызывал неприязнь человек с неопрятными ногами – он ассоциировался у него с нечистым содержимым. Василий Никанорович разлил искрящееся в солнечных бликах вино.

– За знакомство… за близкое ощущение.

Выпили, чокнувшись, до дна. Вино оказалось исключительным.

– Если вкус предполагает такое же наше содержание – это здорово.

– Правда понравилось? – оживилась Вика, не улавливая его официального тона.

Он же внутренне одернул себя: «Должно быть все без вуали и просто». Его тональность изменилась – они говорили о самом сокровенном. В диалоге ощущалось: она хотела знать свою перспективу. Именно ей он смог рассказать о фактах с Маргаритой, о своих сомнениях, коснулся философии семейных отношений.

– У нас с вами одно общее – мы оба несчастливы. Но это одно неспособно взбудоражить сердце. Вы мне нравитесь…

В эту ночь его уставшее от прошлых передряг сердце билось особенно возбужденно. В нем возникло желание взять без края заполонившее его внезапно светлое чувство молодости. Последнюю неделю его пожирала чудовищная страсть. Они гуляли на природе, купались в море. Ему удалось затащить Вику в ресторан. Она чувствовала себя в нем скованно и попросила больше не баловать роскошью. Расстались они без лишних слов и обещаний, без цветов и прощальных залпов.

Василий Никанорович вернулся домой – он жил недалеко от того места, а через месяц, окунувшись в старые проблемы, решил перевезти Вику к себе. Он принял это решение через боль, определив его как последний шанс.

Глава 6

С пригорка открылся вид на окраинные застройки. Россыпь домиков стекала длинным шлейфом к самому морю, начинающему покрываться предвечерней испариной. В кабине, рядом с молчаливым водителем, мысли Василия Никаноровича бились в истерике – по внешнему виду его состояние смог бы определить разве что аппаратчик от медицины, и то подключив к его мозгу очень чувствительные датчики. За годы борьбы, а именно психологических противостояний, он приобрел к своим природным данным элементы аутогенной выдержки. Это удавалось усилием при неэкстремальной вспышке чувств – здесь он научился контролировать себя.

Водитель думал о своем, далеком от внимания к нему, и Василий Никанорвич отпустил вожжи мыслей, с видом безразличия включил мелькающие предметы фоном рождающейся в голове картины. Память включила ресурс его познаний: «Пятьдесят три – это уже вторая менее чем половина прошедшей жизни. Я боюсь нового начала? Буду рассуждать: человеку положено природой сто двадцать лет, если он по-настоящему, осознанно хочет этого. У организма еще больше ресурсов – он рассчитан на двести пятьдесят лет. Сложно, конечно, пробиться через разграничения, их можно сравнить с установленной программой. Сложно, но можно. Феноптоз, описанный академиком Скулачёвым, у нас в голове. Это управляемый сознанием процесс. Солженицын в «Раковом корпусе» описал это. Когда человек хочет жить, он будет жить, при условии, что не нарушается Закон нравственности. К примеру, Кант – слабый, больной человек, но прожил больше восьмидесяти лет при отсутствующем, можно сказать, ресурсе здоровья. ”Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б смог“. ”Если б смог“ – здесь ключевые слова. Человек, по сути, сдался, приняв тревоги, полюбив их. Поэтому и не смог. Система решила: этому человеку достаточно тревог, хватит, ведь мысли материальны». Василий Никанорович так увлекся, что не сразу среагировал на обращение к нему водителя.

– Стекла много? Какой дорогой поедем назад? Есть две: проселочная короткая и другая, по трассе, делает круг в три километра.

Василию Никаноровичу не хотелось покидать свой кокон, но он ответил:

– По трассе надежней, стекла не много – много цветов в горшках.

Водитель кивнул, продолжая молчаливый экскурс в неведомое. С высоты обзора одноцветное небо растворялось в море, казалось, в споре с ним уточнялся вопрос круговорота воды, испариной переходящей в небо.

В этот памятный вечер все происходило впервые, будто небо и море появились сегодня впервые, как вещие прорицатели.

Сносили вещи с Викой, снуя вверх и вниз за очередной ношей. Сердце подколачивало в груди. Решение созрело внезапно, хотелось аналогии, сравнения, и оно пришло, когда он нес горшки с цветами, один из них был «Выскочка». Василий Никанорович оценивал трагизм решения для всех. «Он – ведомый. Оставить все, на что ушли лучшие годы: тяжело доставшийся дом, выстраданный на пене Перестройки, каждое деревце в саду, посаженное с любовью и знанием дела, – оставить, забыть, вычеркнуть? Ведь без его рук все сгинет». С раздирающими грудь сомнениями он сновал вверх и вниз. Тридцать ступенек вниз – поворот, тридцать – вверх. Помещение освобождалось, шаги эхом отдавались в пространстве, создаваемый годами уют таял в минуты. Как закономерность – на середине пролета встреча: мимолетный взгляд, один – усердно-сосредоточенный, другой – испуганно-вопросительный. Один – в себе, другой – «на блюдечке». «А найти ли человека, которому не было скверно до визга безысходности хотя бы раз в жизни. Не пожелаешь никому многие ночи не спать, ощущая себя никому не нужным на всем белом свете, а особенно лежащей рядом единственной и неповторимой, далекой от бушующего в твоей груди урагана. Чему обязан, выполнено: поднял сына, построил дом, вырастил дерево, и не одно – сад».

Пути встретились в середине пролета – последняя ходка и… «твое новое летоисчисление».

Присели в пустой комнате, ощущая каждый свое, посмотрели друг на друга в упор.

– Милый Вася, у меня от мамы дар, она ясновидящая. Я сопротивлялась ее предсказаниям, гасила в себе всякое предвидение, хотела тайны будущего, а выходило вопреки как по писаному. И с тобой я сопротивлялась природе, видела будущее, даже хотела исказить его, приворожив тебя. Но привороженные долго не живут. Ты добрый человек, искренний, таких немного, мне тебя жаль. Я бы и тут не решилась, не увидев твои далекие отсюда глаза. Мы останемся жить порознь, будем наблюдать друг за другом со стороны, не терять из виду и болеть за твои достижения. А мой удел – церковь и душа, не проданная дьяволу. Ты понятливый и противоречить не станешь. Возвращаем-ка все вещи назад…

Вошел водитель.

– Мне, в натуре, обещали управиться за два часа – пошел третий…

«Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда», – увидев их состояние, пропел он. Он оказался на редкость психологом и все понял.

Пропало всякое желание двигаться – они сидели и отчужденно смотрели на голые стены. Совсем недавно будоражащее сердце будущее превратилось в пустоту, в облачко, не давшее живительной влаги. Однако ее словами к Василию Никаноровичу пришло облегчение, будто сняли с груди тяжелый груз.

«Вика увидела во мне колебание. Всего один шаг назад, но какой облегчающий».

Все прошлое Василия Никаноровича формировалось в ночные часы яркими картинами. Часто без всякого анализа плыли до удивительности живые эпизоды. Он начал лелеять эти ночные уединения. Подобно зависимому наркоману, он под дурманящими чарами болезненного воображения все ждал недостающих в окружении ощущений.

Часть 4
Пограничники

Стыдно мне, что сияние лица твоего

Я не с солнцем, а с тусклой луною сравнил.

«Вы совершенно спокойны, ваше сердце работает четко, ритмично, хорошо-о-о», – звучали из репродуктора усыпляющие слова лечебного гипноза.

А мысли метались в голове, как мечется в клетке вольный щегол, пытаясь вырваться из узких рамок настоящего в прошлое. Они силились, с возбужденно разбухшим сердцем, сконцентрироваться на настоящем.

– Ваши веки тяжелые, – внушал голос.

Веки дрожали, усилием сдерживаемые в закрытом состоянии, а сердце все ускоряло бег.

«Когда же наконец закончится эта пытка? Разве можно успокоиться, когда жизнь не удалась, в груди пустота, а будущее в щупальцах неуправляемой болезни?»

…По скрытому частоколом деревьев зданию отделения неврозов резанули лучи восходящего солнца. Множеством кинжалов они рассекли листву, вонзаясь в его блеклый фасад, с вездесущей настырностью проникая сквозь прогалины в палаты, настойчиво заявляя о приходе первого июньского дня, такого же светлого, всеобъемлющего, как и двадцать лет назад. Лучи остановились на лице, отдалив в то время, когда можно было понежиться, сквозь дрему слушая на кухне милую мамину возню.

Поднялась через усилие, без пристрастия привела себя в порядок, вышла на пятачок перед входом. Вокруг клумбы полукольцом стояли одинокие, влажные от утренней росы скамейки.

Брякнулась на одну из них, оставляя на кашемире костюма влажные полосатые отметины. Позволила солнцу ласкать лицо, через минуту-другую поймала себя на мысли: «Тело и душа мои – отдельные, независимые принадлежности». Воистину душа летуча, пролетев над тленным телом, приземлилась воздушным шариком в разноцветье высокогорного луга, а вдали – бесконечная гладь моря со стелющейся над ней рассветной туманной дымкой. Стали сторонними навязчивые мысли, легко и воздушно забилось в груди сердце – ее посетило волшебное забвение, такое блаженство она не вспомнила за последние двадцать лет.

– И в сорок два жизнь делится со мной прекрасным, – прошептала Мила сквозь розовую подсветку век.

Приближающиеся голоса заставили вернуться в действительность. Шли с утренней пробежки Василий из крайней палаты и Юлия, брошенная мужем мать двоих малолетних детей. Мила не знала, что вогнало в невроз Василия, – потерянный, бледный, с затравленным взглядом неделю назад, сегодня он благоухал. Она чувствовала, как Василий посматривает на нее украдкой, как начинает тянуться к ней. Оживая на глазах, пытается поделиться именно с ней своим новым обретением.

«Неужели я, такая неухоженная, с нежеланием жить, могу кому-то нравиться?»

– Мила, сдается мне, ты досматриваешь ушедший прекрасный сон? – обратился он к ней.

Солнце всходило за его спиной – он стоял, расцвеченный нимбом, показавшись ей посланцем неба.

Из общения Мила знала Юлию, не блещущую красотой и прочими особенностями, зашоренную, одомашненную самочку с весьма скромным мышлением.

«Внешность, другие ее качества – без зацепки, немудрено, не от такой сбегал муж. И она, Мила, продвинутая, не бедствующая, с финансами, привлекательная, если не красивая, попала в ее компанию? Защита вида от вымирания? Отхватила себе такого красавчика».

Вчера Мила просто бы проигнорировала вопрос – сейчас, после приятных мгновений, захотела игры, дерзновения. Она загорелась взрывным сполохом, в ней проснулась жажда победы, желание отобрать у этой серенькой моли дармовую благость, свалившуюся с самого неба на блюдечке с голубой каемочкой.

– Я сны не досматриваю, как вы, Василий, выразились, – десятилетие спустя философски их переосмысливаю, – произнесла она двусмысленно, томно изогнувшись в потягивании.

Юлия застыла за его спиной, нервно меняя положение рук, явно не зная, как ей поступить в сложившейся ситуации: обойти молчаливо стороной, включиться в разговор или сесть рядом с ней – такая попытка наметилась.

Василий тронул Юлию под локоть.

– Иди, дружок, я тут перекинусь парочкой реплик с выздоровевшей красоткой. Не помешает и мне вкусить от пирога счастья.

– Мила, я искренне рад за тебя, – обратился он к ней, стоило Юлии отдалиться, – ты цветешь пышным цветом…

Они все тут, в одном общем коридоре, теснясь подолгу у процедурки или направляясь вереницей в главный лечебный корпус, через день-другой общались как давние знакомые, без особых условностей. Их всех привели сюда пограничные состояния нервной системы. У Василия, тогда сорокапятилетнего удальца, нарушилась система регуляции эмоций, он потерял сон. Увлекшаяся горячительным Маргарита отбивалась от семьи, и он колебался тогда в первом своем решении порвать с ней.

Сложившимся в отделении негласным уставом помогать ближнему, не замечая даже ярких недостатков личности, заряжались все, хотя горе одних и казалось другим детскими капризами. По ходу разговоров оценивалось самыми неуемными сторонниками крайностей, превращая общение в целостную дружную общность. «Тряхну стариной непременно», – возбуждаясь многообещающим стартом, мысленно подогревала себя Мила.

Василий в спокойной манере рассуждал вслух:

– Юрий Иванович творит чудеса психотерапии. – Рассуждая, мелькнул он взглядом на ее грудь немалого размера.

Мила, не принимая его тона, взбрыкнула своей зажигательной спесью.

– Юрий Иванович – вы его боготворите. Меня он своим «вы совершенно спокойны» раздражает, а когда входит в дешевый транс с «шуршащим галькой прибоем», мне до судороги хочется выскочить вон на божий свет. На свободе, под солнцем – единственное спасение. Можно самовнушением обмануть себя – у меня это получилось.

– Скоро завтрак, процедуры… Давай прогуляемся к лесополосе, послушаем кукушку? – с небольшой заминкой произнес Василий.

«Ты будешь моим, дорогой», – подумала Мила, легким кивком открывая путь к продолжению его попыток.

За завтраком он сидел со своей неизменной спутницей Юлией.

В подавляющем большинстве здесь собрались потерявшиеся в собственных и накладных проблемах, принимаемых за собственные, люди с ранимой психикой. Самая чувствительная и далеко не худшая часть действующего общества. При высокой технологичности и культуре медицины, отсутствии побочных политических накладок, к которым за периоды крайностей нашей разноликой истории приучала государственная власть, быть им хорошими поэтами, дизайнерами, художниками, избавленными несовершенным окружением от попадания в глухой лабиринт внутреннего мира. Только малая доля их, особенно доверчивых либо вконец потерявших работоспособность и осмысленный взгляд, оказывается под опекой врача. Подавляющая же часть влачит затворническое существование в ожидании чуда, проминая в ночи подушки, ставшие камнем. Их счастье, если они окажутся самобытными личностями и ими займутся индивидуально. В противном случае их лабиринт станет еще темнее и длиннее, а защитные функции организма выключат здоровую систему мировосприятия, введя в обиход существо, состоящее из условных и безусловных рефлексов.

За двадцать лет жизни с мужем Мила не вдавалась в элементы их взаимоотношений. Знала о своей привлекательности, и будущее ее не тяготило. Она получала регулярные знаки внимания. Он любил ее с некоторыми всплесками и падениями кривой. Подобное воспринималось ею нормой, объяснялось суетной организацией быта, которая обычно утомляет. Активная жизненная позиция позволяла оставаться Миле в гуще прогресса, и до свершившегося факта она так и не поняла: почему ее, красивую и успешную, осмелились так жестоко предать.

Она не ожидала удара с этой стороны – муж воспринимался ею как закономерная реальность, как красивый хребет в горной цепи. Наверное, от внезапности, отсутствия времени на осмысление предательство и обернулось трагедией для психики. Теперь-то понятно, в чем главная причина: ее природная чувствительность и обаяние превратились в труднодоступное ископаемое, доступные из них легли не в основу семейных отношений, а были брошены на алтарь сумбурной истории страны.

Сегодня она посмотрела и увидела себя со стороны: атмосфера существования в свободном полете открыла для нее неограниченные возможности. Злость, присущая сильной, но чувствительной личности, затмила условности.

Новая установка «каждому по способностям» обозначила мерцающий далеко впереди зеленый свет.

Впервые после следующего сеанса радиогипноза она восприняла звучащие монотонно, раздражавшие еще вчера слова ведущего без противоречий и даже уснула. А проснулась под бодрый призыв к окончанию сеанса.

«Ваши веки легкие, свободные, ничто не тревожит вас…»

«Наведу марафет и уединюсь во дворе. Увидит – подойдет. Станет философствовать или ринется в атаку? Как же он избавится от своей пассии?» – рассуждала Мила, раздеваясь в предбаннике.

Благотворное влияние душа она приняла, еще когда жила с мужем.

Парфюмерный элитный магазинчик и магазин женского белья тянула, в сущности, сама. Муж помогал в подвозе товара и, надо отдать должное, занимался всей отчетно-платежной документацией, имея экономическое образование. Сам тоже зарабатывал неплохие деньги, параллельно имея подряды на реконструкцию и строительство небольших объектов.

Ее гордость – магазины она выстрадала сама, своей горбушкой и не позволила бы в подноготной копаться никому. Теперь без нее все идет самотеком. Одна из заместителей – умелая, крученая, но нечиста на руку. Была у Милы мечта, которую вместе с мужем претворяли в жизнь, – теперь мечта отдалилась на неопределенное время, если не исчезла совсем. Многие знакомые постепенно перетекли в зону Евросоюза – держат фирмы, живут без рывков, без чехарды законов, приезжают на этническую родину ухоженные, спокойные, счастливые. Бывало, после дневной толкотни примешь душ, и такое блаженство в разомлевшем теле. Заботы уходили вместе с ласками мужа. Когда ее лишили этой отдушины, этого осколочка счастья – она сломалась. Бессонница, дрожащие руки, опустошенный взгляд. Итак, она здесь, и жизнь продолжается…

После душа в палате на шестерых скинула халат и начала самозабвенно надевать новое, из упаковки, цветное итальянское белье. Прикинула и влипла в трусики – ягодицы схватились шелковой упругостью, приятно пружиня руки, бюстгальтер удобно приподнял грудь. Любуясь собой, она перехватила внимательный взгляд жующей себя замкнутой девушки у окна.

– Вам где-то сорок или около того, а смотреть даже мне, девушке, загляденье. Почему природа так несправедлива? Мне – двадцать, а я никому неинтересна.

Мила медленно, с растяжкой по времени надела коротенькую, до пупка, маечку, затягивая процесс для лучшего осмысления ответа. Подошла к кровати девчонки, присела рядом, демонстративно поглаживая ладные ляжки. Поначалу она хотела ее просто отшить, выдвинув гипотезу умственного превосходства, но сложившийся климат заведения осадил ее позыв. Мила пронзительно посмотрела в ее глаза – та уже и не рада была, что отважилась на реплику, глаза ее в темных болезненных разводьях бестолково бегали, ожидая чего-то страшного для себя.

– Ты, кажется, Лена? Мы вместе обитаем здесь десять-двенадцать дней, если не ошибаюсь? Вспомни меня неделю назад – ты могла тогда подумать о моей привлекательности? Если и могла, то внатяжку, благодаря не мне, а моим генам – сегодня ты увидела меня в контрасте. Знаешь, в чем причина? Просто, не тужься – в содержании… Меня, обаятельную, привлекательную, успешную и еще какую-то в превосходной степени, бросил муж – ушел к другой. Чего ему не хватало – я, к прочему, нефригидна! Со-дер-жа-ния! Я слишком поздно это поняла, к счастью, здесь, а не там, за высоким забором по соседству, где не владеют собственной мимикой. Девочка, не загоняй себя в тупик, любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в мир грез, – на земле только она одна может дать счастье! Надо воспитать в себе личность, умеющую осознавать собственные ошибки, ведь, по нашему мнению, мы всегда правы. Нет того урода, который не нашел бы себе пары – эта крайность не для думающих людей. Сюда попадают в разной степени пытающиеся мыслить – урод не достижение. Не будь ползающей – летай. У насекомых из гусеницы появляется бабочка, а у людей – наоборот: из бабочки гусеница. Умный любит учиться, а дурак – учить. Если боишься одиночества – не выходи замуж.

Ты взялась записывать? Оставь – это же мысли великих, читай больше. Еще одна мудрость: если муж изменил тебе, не тужи, радуйся, что он изменил тебе, а не Отечеству. Я воспринимаю ее как шутку – вчера она виделась мне противоречием. Мужики гуляют и хотят одних, а живут совсем с другими.

Мила вернулась на свое место, достала фотографию:

– Смотри, на кого променял меня муж. Вставай и не скули, ты, победившая меня соперница. Ты все поняла или повторить? Займись собой, влюби в себя одного из потерявшихся мальчиков, здесь их море. Обретешь уверенность – дальше пойдешь по накатанной.

Закончив монолог, состоявшийся больше для своего самоутверждения, Мила почувствовала необыкновенный прилив сил. Вместо спортивного костюма надела фривольное газовое платье, высоко подняв голову, независимая и красивая, проплыла по коридору, играя фалдами развевающегося подола. Мила проигнорировала приглашение Василия, гулять в лесополосе – для низкого социума.

Солнце скатывалось к закату, легкий ветерок играл листочками плакучей ивы. Пик тени отделения неврозов накрыл лужайку перед ним. По щетке скошенной травы гуляли двое – мужчина и женщина, озадаченные накопленным магнетизмом. Неподалеку еще три женщины средних лет нарезали круги по закольцованной асфальтированной аллее, а она одиноко и вызывающе зашагала на выход из больничного комплекса. Вышла за пределы территории: перед ней простирались зеленеющие сельскохозяйственные угодья. Она собралась поехать домой, испытать себя в статусе одиночки, пока есть за спиной оперативная поддержка медучреждения.

Подошел дребезжащий автобус, шикнув тормозами, выпустил немногочисленных пассажиров.

– Мила-а, можно с тобой за компанию? – донесся сзади запыхавшийся голос Василия.

Не говоря ни слова, она с его помощью поднялась на ступеньку – так в молчании они и доехали до места.

– В квартале отсюда я живу, зайдешь?

– Будем знакомиться с кем-то из близких: мужем, детьми, родителями? – спросил иронично Василий.

– Одна я осталась…

Огромная квартира-студия в изысканном стиле дохнула застоявшимся воздухом. Она распахнула окна – перед ними в почетном карауле стояли свечки тополей.

– Ты меня спас, я благодарна тебе безмерно. Ехала сюда как лягушка к пасти удава. Прожили с мужем в этом месте двенадцать лет. С тревогой ехала – с тобой она отдалилась. В сознании остановился последний день, день крайности тревожного состояния, с которым и попала в наше отделение.

Договорить он ей не дал, подошел и цепким объятьем за талию притянул к себе.

Возбужденное спящим неврозом сердце Василия учащенно билось.

Последняя связь осталась в памяти, это случилось год назад. Маргарита в возбуждении ответила на его объятие, но с запахом спиртного его желание сменилось негодованием. Тогда он впервые услышал свое сердце. Всего за месяц до того состоялся тяжелый разговор по поводу ее очередного употребления – она дала обещание не пить. Василий видел падение любимого человека и от бессилия впадал в невроз. В заметной прогрессии периодичность употребления сократилась до недели.

Василий почувствовал сквозь удары своего сердца мелькающие удары женского сердечка.

Мила метнулась к шкафу, выхватила из него покрывало, в возбуждении разбросала на полу и притянула к себе.

– Пожалуйста, сделай все быстро, боюсь, я не выдержу – разорвется сердце.

Они оказались в том критическом состоянии, когда страх загоняет тебя в крайность. Как только он вошел в нее, забытый пик оргазма настиг их обоих в одно мгновение…

Наутро в столовой, он, как прежде, сидел за отдаленным столиком с Юлией. Мила пыталась поймать его взгляд – он отводил его. На следующий день Мила выписалась, а дружеские отношения с Юлией у Василия продолжались еще три дня. Потом и они разъехались по своим вотчинам, включившись в прежнюю жизнь с обновленным сознанием.