Текст книги "Посмертно подсудимый"

15 же февраля военно-судная комиссия рассмотрела рапорт Данзаса, представленный им на имя презуса суда Бреверна, из которого он объясняет, каким образом он стал секундантом Пушкина. Ссылаясь на копию с письма Пушкина д’Аршиаку, полученную им от Вяземского, Данзас пишет:

«Содержание сего письма ясно доказывает, что утром в самый день поединка Пушкин не имел еще секунданта. Полагая, что сие может служить к подтверждению показаний моих, что я предварительно до встречи с Пушкиным 27 января ни о чем не знал, я считаю необходимым представить сию Копию в Военно-судную Комиссию для сведения. К пояснению обстоятельств, касающихся до выбора Секунданта со стороны Пушкина, прибавлю я еще о сказанном мне Г. Д’Аршиаком после дуэли: т. е. что Пушкин накануне нещастного дня у Графини Разумовской на бале предложил Г-ну Мегенсу,[237]237
  Медженис Артур Чарльз – советник английского посольства в Петербурге.


[Закрыть] находящемуся при Английском Посольстве, быть свидетелем с его стороны, на что последний отказался. Соображая ныне предложение Пушкина Г-ну Мегенсу, письмо к Д’Аршиаку и некоторые темныя выражения в его разговоре со мной, когда мы ехали на место поединка, я не иначе могу пояснить намерения покойного, как тем, что по известному мне и всем знавшим его коротко, высокому благородству души его, он не хотел вовлечь в ответственность по своему собственному делу, никого из соотечественников; и только тогда, когда вынужден был к тому противниками, он решился наконец искать меня, как товарища и друга с детства, на самопожертвование которого он имел более права щитать. После всего, что я услышал у Г. Д’Аршиака из слов Пушкина, вызов был со стороны Г. Геккерена. Я не мог не почитать избравшего меня в свидетели тяжко оскорбленным в том, что человек ценит дороже всего в мире – в чести жены и собственной; оставить его в сем положении показалось мне невозможным, я решился принять на себя обязанность Секунданта».

И в этом документе самым трогательным является стремление лицейского товарища Пушкина подчеркнуть благородство поэта, его стремление не вовлечь своих друзей в опасную для их карьеры дуэль. Дело в том, что Пушкин оказался действительно в затруднительном положении. Отказ англичанина вынудил его написать 27 января д’Аршиаку письмо, в котором он допускал даже следующее: «Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерен, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хоть бы его ливрейный лакей. Что же касается часа и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно». И только, как отмечает Данзас в своем рапорте, когда Пушкин «вынужден был к тому противниками», он обратился за помощью в этом деле к Данзасу.

Известно, что друзья и близкие поэта обсуждали вопрос о том, мог ли Данзас воспрепятствовать дуэли. Кстати, его до конца жизни сопровождал этот укор: «почему он не предотвратил дуэль?» Однокашник Пушкина и Данзаса по лицею сановник М. Корф (недружелюбно относившийся к поэту) писал: «В последнее время он приобрел особенную известность, был секундантом в печальной дуэли Пушкина». Лучше всего на этот вопрос ответил один из самых близких друзей поэта П. Нащекин («Войныч»). «Данзас мог только аккуратнейшим образом размерить шаги до барьера да зорко следить за соблюдением законов дуэли, но не только не сумел бы расстроить ее, но даже обидел бы Пушкина малейшим возражением». Будем же и мы судить об этом с позиций нравственных законов того времени. Данзас близко к сердцу принял личную трагедию и обиду поэта (как свою собственную). При этом сила авторитета Пушкина и сила его влияния на Данзаса были таковы, что тот в принципе не смог бы отказать ему в просьбе («обидел бы Пушкина малейшим возражением») или попытаться бы как-то воспрепятствовать намерениям поэта. Про явим же снисходительность к лицейскому товарищу Пушкина. Насколько же легче душевно было поэту в минуты своего смертельного ранения от того, что рядом с ним находился и сопровождал его в последний раз в жизни к себе домой близкий ему человек. Данзас был единственным из лицейских товарищей поэта, который находился с ним в последние минуты его жизни. Пушкин даже в невыносимых предсмертных муках помнил об участии Данзаса и просил через придворного медика Арендта о его помиловании.

Вместе с тем в целях снижения своей ответственности за участие в поединке Данзас выдвинул версию о том, что предварительно у него с Пушкиным о дуэли не было никаких переговоров. Эта версия выдвинута была им при допросах и настойчиво поддерживалась друзьями поэта. Так, В. Жуковский в письме к отцу Пушкина отмечал: «…утром 27-го числа Пушкин, еще не имея секунданта, вышел рано со двора. Встретясь на улице с своим лицейским товарищем… Данзасом, он посадил его с собою в сани и, не рассказывая ничего, повез к д’Аршиаку, секунданту его противника. Там, прочитав перед Данзасом собственноручную копию с того письма, которое им было написано к министру Геккерену и которое произвело вызов от молодого Геккерена, он оставил Данзаса для условий с д’Аршиаком…» Письмо это было рассчитано на предание его гласности (суд был еще не окончен), и осторожный Жуковский не стал описывать действительное положение вещей, чтобы не осложнять судьбу Данзаса. Сам же Жуковский твердо знал, что все это на самом деле было иначе. В своих «Конспективных записках о гибели Пушкина», рассчитанных уже не на читателей, он так описывает дуэльный день поэта: «Встал весело в 8 часов. – После чаю много писал – часу до 11-го. С 11 обед. – Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни. – Потом увидел в окно Данзаса, в дверях вст[ретил] радостью. Взошли в кабинет, запер дверь. – Через несколько минут посл[ал] за пистолетами. – По отъезде Данзаса начал одеваться…» Таким образом, Пушкин, видимо, заручился обещанием Данзаса не 27 января, а накануне.

15 февраля начальник Гвардейской кирасирской дивизии генерал-адъютант граф Апраксин направил в комиссию военного суда несколько документов по делу с сопроводительным письмом следующего содержания:

«Доставленные ко мне по Высочайшему повелению Шефом Жандармов и командующим ИМПЕРАТОРСКОЮ Главною Квартирою Генерал Адъютантом Графом Бенкендорфом, найденные между бумагами покойного Камергера А. С. Пушкина, письма, записки и билет, в прилагаемой ведомости помянованныя, могущие служить оной Комиссии руководством и объяснением, препровождая при сем в военно-судную Комиссию, предлагаю о получении этих бумаг меня уведомить».

Так, в деле о дуэли появляется еще одно известное имя, известное своим недружелюбием к Пушкину, имя человека, который не только организовал тайный и явный надзор над поэтом, но практически осуществлял его. Это – шеф жандармов и начальник знаменитого III Отделения Бенкендорф, своеобразная промежуточная инстанция между поэтом и царем. Бенкендорф, жандармы и полиция контролировали буквально каждый шаг поэта. Вся их переписка (Пушкина и Бенкендорфа), как уже отмечалось, состоит из сплошных выговоров поэту. И вовсе не из-за своей сентиментальности Жуковский по прочтении писем Бенкендорфа писал их автору: «Я прочитал все письма, им (т. е. Пушкиным. – А. H.) от высшего начальства полученные: во всех них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце мое сжималось при чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором… В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, что Пушкин поехал в Арзрум. Но какое же это преступление?… Наконец, в одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику».[238]238
  В. А. Жуковский – критик. С. 260.


[Закрыть]

Как уже было отмечено, царь, опасаясь, что среди бумаг покойного поэта будут и антиправительственные, «организовал» «посмертный» обыск рукописей поэта. В результате него появилась необходимость направить в военно-судную комиссию документы, относящиеся к дуэли. В находящейся в деле ведомости, на которую ссылается начальник дивизии, дается перечень этих документов:

1) письмо д’Аршиака Пушкину от 26 января 1837 г.;

2) его же два письма Пушкину от 27 января 1837 г. (в них, как и в первом, речь шла о выработке условий поединка);

3) письмо Геккерена-старшего Пушкину, подписанное и Дантесом и содержащее вызов Пушкина на дуэль;

4) визитный билет д’Аршиака с надписью на нем (он договаривался с Пушкиным о свидании).

Затем в деле помещено решение комиссии от 16 февраля о приобщении указанных бумаг к делу, о переводе их с французского на русский язык.

Сразу же скажем, что некоторые документы, полученные III Отделением в результате посмертного обыска и имеющие прямое отношение к дуэли, Бенкендорф утаил от суда. Это касается, например, неотправленного письма поэта к самому шефу жандармов от 21 ноября 1837 г. В нем он подробно информирует его о получении им и его знакомыми анонимных писем пасквильного характера и уверенно называет их автором нидерландского посланника.

В пушкиноведческой литературе делались различные попытки толкования мотивов и целей написания Пушкиным этого письма. Но большинство из них сводилось к тому, что тем самым Пушкин хотел обесчестить своего врага в глазах Николая I (П. Е. Щеголев, Б. В. Казанский, Л. В. Гроссман, Н. Я. Эйдельман). Однако, по нашему мнению, С. Л. Абрамович справедливо отвергает эти суждения, мотивируя тем, что на Пушкина вовсе не похоже, чтобы он тем самым предупреждал шефа жандармов о возможной дуэли. Она обоснованно считает, что Пушкин вовсе не имел намерения отправить это письмо в тот момент адресату. «Попасть к адресату оно должно было после дуэли… Если бы дуэль окончилась для Пушкина благополучно, это письмо послужило бы официальным объяснением делу… В случае несчастья ему предназначено было стать посмертным письмом».[239]239
  Абрамович С. Л. Указ соч. С. 255.


[Закрыть]

Что же побудило шефа жандармов скрыть это письмо от военно-судной комиссии? Очевидно, Бенкендорф вовсе не был заинтересован в том, чтобы у следствия и суда появились какие-то улики против Геккеренов (например, соображения Пушкина о том, что бумага и стиль письма свидетельствовали о написании их дипломатом). В сочетании же с «заинтересованностью» в этом деле единственного дипломата версия о причастности к нему нидерландского посланника выглядела вполне правдоподобной. С другой стороны, все эти сведения так или иначе в определенной степени если и «не оправдывали» поэта, то смягчали его вину как дуэлянта. Этого Бенкендорф, не любивший Пушкина, не мог допустить.

Следует отметить, что дополнительно к бумагам, имеющим отношение к дуэли, обнаруженным во время посмертного обыска у поэта и направленным в военно-судную комиссию 13 февраля, через пять дней Бенкендорф опять-таки на имя Апраксина препроводил для суда еще один документ:

«Генерал-Адъютант Граф Бенкендорф, свидетельствуя совершенное почтение Его Сиятельству Графу Степану Федоровичу, имеет честь препроводить при сем найденную между бумагами покойного Камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина записку Соллогуба, в дополнение к запискам, отправленным к Его Сиятельству от 13 февраля, для передачи в Военно-судную Комиссию…»

Дело в том, что при осмотре пушкинских бумаг было найдено два письма Соллогуба к поэту. Первое касалось несостоявшейся в начале 1836 года дуэли между ним и Пушкиным. Второе было написано в разгар преддуэльных ноябрьских событий 1836 года, в которых Соллогуб склонял Пушкина к примирению с Геккеренами, ссылаясь на решение Дантеса жениться на Е. Гончаровой. Вот это-то письмо Бенкендорф и препроводил судьям. Узнав об этом и переживая за судьбу Соллогуба и свою репутацию, Жуковский обратился к царю с письмом (до нас дошел его черновик), в котором, возмущаясь бесцеремонностью жандармов, писал: «По найденным двум запискам, как я слышал, хотят предать суду Соллогуба. Государь, будьте милостивы, избавьте меня от незаслуженного наказания. Сохраните мне доброе имя. Меня назовут доносчиком. Вы не для того благоволили поручить мне рассмотрение бумаг Пушкина: здесь не может быть и места наказанию».

Вмешательство Жуковского сыграло свое дело, и письмо Соллогуба по требованию Бенкендорфа было возвращено из суда в III Отделение. Любопытно, однако, следующее. В журнале-протоколе разбора пушкинских бумаг скрупулезно «оприходовано» 90 писем различных авторов (включая и самого Бенкендорфа), но среди них имя Соллогуба даже не упоминается.

Приговор и его царская конфирмация

19 февраля – день окончания следствия и вынесения приговора. Военно-судная комиссия начала свою работу с того, что отобрала у Дантеса и Данзаса подписку в том что «во время нахождения» их под судом «пристрастных допросов» им «произведено не было». Затем аудитор Маслов закончил составление пространной выписки из материалов дела. Это был в то время очень важный процессуальный документ, строго регламентируемый Сводом законов Российской империи 1832 года. Согласно входящему в него Своду законов уголовных (том 15 Свода) содержанию и порядку составления таких выписок было посвящено несколько статей (1062–1064, 1091–1092 и др.). В них, в частности, предписывалось: «выписки из дел должны быть так составлены, чтобы никакое важное обстоятельство в них сокрыто или выпущено не было»; «в выписке помещать на каждый пункт приличные законы, ежели же на что приличных законов нет, то о том означить именно»; «при выписывании по делам законов означать точные слова оных, без сокращения и малейшей перемены, изменяющей часто самый смысл».

Следует отметить, что аудитор Маслов постарался педантично выполнить все эти требования. Мы же приведем лишь его выписку о «приличных» законах. В выписке приводятся извлечения из трех нормативных актов XVIII века, относящихся к уголовно-правовой регламентации ответственности за поединки: 1) Указ от 14 января 1702 г. о запрещении поединков; 2) три артикула из Артикула воинского Петра I (139, 140 и 142) и 3) Манифест о поединках от 21 апреля 1787 г. Петровский указ 1702 г. предписывал: «Всем обретающимся в России и выезжающим иностранным, поединков ни с каким оружием не иметь, и для того никого не вызывать и не выходить: а кто вызвав на поединок ранит, тому учинена будет смертная казнь; ежели кто и не бывав на поединке, поссорясь, вынет какое оружие, на другого замахнется, у того по розыску отсечена будет рука».

Артикул 139 предусматривал ответственность самих участников (непосредственно дуэлянтов) поединка: «Все вызовы, драки и поединки чрез сие наижесточайше запрещаются таким образом, чтоб никто, хотя б кто он ни был, высокаго или низкаго чина, прирожденный здешний или иноземец, хотя другой кто, словами, делом, знаками или иным чем к тому побужден и раззадорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызывать ниже на поединок с ним на пистолетах или на шпагах битца. Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умервщлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случитца, что оба или один из них в таком поединке останетца, то их и по смерти за ноги повесить».

Артикул 140 предусматривал ответственность секундантов: «Ежели кто с кем поссорится и упросит секунданта (или посредственника) онаго купно с секундантом, ежели пойдут, и захотят на поединке битца, таким же образом, как и в прежнем артикуле упомянуто, наказать надлежит».

Наконец, Артикул 142 предусматривал ответственность тех, кто мог предотвратить поединок, но не сделал этого. Аудитор сделал также, как отмечалось, выписку и из Манифеста Екатерины II о поединках 1787 г. («Подтверждается запрещением, словами или письмом или пересылкою вызывать кого на драку, или так прозванный поединок», «подтверждается запрещение вызванному словами, письмом или пересылкою выходить на драку или поединок»).

Выписка заканчивалась примечанием аудитора: «Более по сему делу приличных узаконений не имеется». Прямо скажем, что аудитор в этом отношении был не прав, что обусловливалось как недостаточной профессиональной компетенцией полкового аудитора (вполне обычной для такого рода судебных чиновников), так и очень сложной иерархией действовавших тогда уголовных законов, нередко не согласованных друг с другом. Забегая вперед, скажем, что аудитор второй судебной инстанции (аудиторского департамента Военного министерства) нашел и другие относящиеся к делу «приличные узаконения». Сейчас же мы считаем необходимым перейти к характеристике приговора, вынесенного военно-судной комиссией в этот же день, т. е. 19 февраля 1837 г., именно на основании подобранных полковым аудитором законов.

В начале сентенции (приговора) констатируется, что суд был учрежден не только над Дантесом и Данзасом, но и над Пушкиным, а также то, что суд был учрежден по повелению самого царя:

«По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Комиссия военного суда, учрежденная при Лейб-Гвардии Конном полку над поручиком… Б. Геккереном, Камергером… Ал. Пушкиным и Инженером Подполковником Данзасом, переданными суду по воле высшего начальства…»

В констатирующей части приговора подробно изложены обстоятельства дуэли, причем за основу судебной оценки взято письмо Пушкина к нидерландскому посланнику и показания Данзаса, проанализированы материалы допросов подсудимых и все документы, приобщенные к делу. В результате было вынесено следующее решение:

«Комиссия военного суда, соображая все вышеизложенное подтвержденное собственным признанием подсудимого поручика барона Геккерена находит как его, так и Камергера Пушкина виновным в произведении строжайше запрещенного законами поединка, а Геккерена и в причинении пистолетным выстрелом Пушкину раны, от коей он умер, приговорила подсудимого Поручика Геккерена за таковое преступное действие по силе 139 Артикула воинского Сухопутного Устава и других под выпискою приведенных законов повесить, каковому наказанию подлежал бы и подсудимый Камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение его за смертью прекратить, а подсудимого подполковника Данзаса… по силе 140 воинского Артикула повесить. Каковой приговор подсудимым объявить, а до воспоследования над ними конфирмации… содержать под строгим арестом».

Что и говорить, приговор строг, но справедлив ли и законен? Если исходить из законов, подобранных для этого случая полковым аудитором, то – да. Если же принять во внимание и другие, действовавшие в то время наряду с петровскими воинскими артикулами, то следует сказать категорическое «нет». Дело в том, что в 1837 году суд не вправе был вынести смертный приговор ни за участие в дуэли, ни за причинение на ней смерти противнику. История развития российского законодательства о смертной казни после жесточайших петровских указов развивалась следующим образом. Первую попытку к неприменению смертной казни сделала дочь Петра I императрица Елизавета. В 1743 и в 1744 годах ею были изданы законы о том, чтобы смертные приговоры не приводились в исполнение, а представлялись через Сенат на усмотрение императрицы. В 1753 и 1754 гг. указом Елизаветы подтверждалось неприведение смертных приговоров в исполнение, при этом предписывалось заменить натуральную смертную казнь на политическую – путем рвания ноздрей, клеймения и вечной ссылки в каторгу. Исполнение смертных приговоров приостановилось до специального «указа». В 1761 году Елизавета предписала законодательной комиссии, чтобы «в новосочиняемом уложении за подлежащие вины смертной казни не писать», однако претворить это в жизнь она не смогла.

В 1787 году уже Екатерина II в своем Манифесте, изданном по случаю 25-летия ее царствования, также предписывает всех осужденных к смертной казни не казнить, а сослать в каторгу. Тем не менее, вопреки елизаветинским и екатерининским нормативам, смертные приговоры не только выносились, но и приводились в исполнение. Например, в 1764 г. был казнен Мирович, пытавшийся произвести государственный переворот в пользу Иоанна Антоновича. В 1771 году во время чумного бунта в Москве был казнен убийца архиепископа Амвросия. Чего стоили, например, массовые казни руководителей и участников пугачевского восстания (было казнено более 20 тысяч человек). Уже при Николае I к смертной казни на основании Соборного Уложения 1649 г. и Воинских Артикулов Петра I были осуждены и казнены декабристы.

С 1 января 1835 г. вступил в силу Свод законов Российской империи 1832 года. В соответствии с ним смертная казнь в России сохранялась, но применялась только в отношении трех категорий преступлений: 1) политических («когда оные, по особой их важности, предаются рассмотрению и решению Верховного уголовного суда); 2) за нарушение карантинных правил (т. е. за так называемые карантинные преступления, совершенные во время эпидемий или сопряженные с совершением насилия над карантинной стражей либо карантинными учреждениями); 3) за воинские преступления. Таким образом, суд не мог в 1837 году приговорить кого-либо за дуэль к смертной казни. Вопрос о наказании за убийство на дуэли регламентировался ст. 352, 354 и 332 тома 15 Свода законов уголовных. В соответствии со ст. 352, «кто, вызвав другого на поединок, учинит рану, увечье или убийство, тот наказывается, как о ранах, увечьях и убийстве умышленном постановлено». В соответствии же со ст. 332, «главный виновник умышленного смертоубийства подлежит лишению всех прав состояния, наказанием кнутом и каторжными работами» (правда, каторга обычно заменялась заключением в крепость, а телесные наказания к дворянам, как правило, не применялись). Наказание Пушкину должно было определяться в соответствии с той же ст. 352 и ст. 361 («причинение легких ран подвергает виновного, смотря по степени вреда, сверх бесчестья, заключению в тюрьме или денежному штрафу…). Наказание Данзасу как секунданту должно было быть вынесено в соответствии со ст. 354 («Примиритель и посредники или секунданты, не успевшие в примирении и допустившие до поединка, не объявив о том в надлежащем месте, судятся как участники поединка и наказываются по мере учиненного вреда, то есть, если учинится убийство, как сообщники и участники убийства; если раны или увечья, как участники и сообщники ран или увечья…») и со ст. 334 («Все соучастники в умышленном смертоубийстве подлежат или равному с умышленными смертоубийцами наказанию, или меньшему, смотря по вине их»).[240]240
  В принципе такие же наказания участникам дуэли были установлены еще в Указе 1787 года о поединках Екатерины II, в соответствии с которым за вызов на дуэль лицо приговаривалось к денежному штрафу, а если поединок заканчивался нанесением ран, увечий или смертью, то виновный наказывался как за обыкновенное (т. е. без отягчающих обстоятельств) причинение ран, увечий.


[Закрыть]

Чем же объяснить столь суровый и явно незаконный приговор по данному делу? О причинах недостаточного профессионализма судей и аудитора уже говорилось. Справедливости ради надо отметить, что в те времена в этом не было ничего необычного. Существование большого числа противоречащих друг другу нормативных актов вполне сочеталось с невысокой юридической квалификацией нижнего этажа служителей тогдашней Фемиды. Однако заблуждение полкового аудитора не может быть признано единственной причиной указанной суровости приговора по делу о дуэли. Мера наказания, назначенная военно-судной комиссией, явно выпадает из обычных наказаний по аналогичным делам. За дуэль переводили из гвардии в армию («Капитанская дочка»), из столичных центров – на Кавказ, подвергали кратковременному заключению в крепость. Так, Лермонтов за дуэль с де Барантом был переведен в действующую армию на Кавказ. Мартынов – убийца Лермонтова был приговорен к трем месяцам гауптвахты, а секунданты прощены. И все-таки пристрастное изучение материалов дела позволяет выдвинуть вполне, на наш взгляд, правдоподобную версию. Как уже отмечалось, судя по вопросам, задаваемым Дантесу, по принятым судом объяснениям Данзаса, наконец, по тому, что чуть ли не в основе своей оценки причин дуэли судьи исходили из знаменитого пушкинского письма нидерландскому посланнику, можно сделать вывод, что в целом следствие и суд с сочувствием отнеслись к причинам, побудившим Пушкина выйти к барьеру, и что судьи в этом отношении были на стороне поэта. По господствовавшим обычаям и нормам поведение Дантеса и его усыновителя Геккерена-старшего посягало на честь Пушкина и его жены. Поэт, сделав все для того, чтобы поставить своего противника к дуэльному барьеру, поступил так, как был должен в такой ситуации поступить на его месте любой из судей (к этому их обязывало сословно-дворянское представление о чести). В связи с этим равное предельно строгое наказание обоим противникам (смертная казнь) практически ничем не могла уже повредить погибшему на дуэли поэту. Наоборот, оно было какой-то гарантией сохранения строгого наказания (пусть и не смертного приговора) при утверждении вынесенной ими сентенции второй судебной инстанции и царем. В отношении же Данзаса для них была полная уверенность, что сложившаяся устойчивая судебная практика, касающаяся секундантов, диктовала для него едва ли не безусловное снисхождение в верхних судебных инстанциях (как отмечалось, секунданты чаще всего вообще прощались и освобождались от наказания). Таким образом, наша версия строится на явном несоответствии оценки фактических обстоятельств дуэли и ее причин членами военно-судной комиссии во время судебного следствия по делу и равно строгой мерой наказания всем ее участникам. Это, по нашему мнению, позволяет опровергнуть версию о том, что «поэта судьи не знали» (А. Вознесенский). Дошедший до нашего времени исторический материал позволяет совсем по-другому взглянуть на это. С одной стороны, такая позиция необоснованно оглупляет гвардейское офицерство, явно занижает степень его образованности и начитанности. Разумеется, что столичные офицеры-гвардейцы, как и вообще образованные люди своего времени, не могли быть столь невежественными, чтобы не знать пушкинских стихов. С другой стороны, такое упрощенное мнение не может не принижать и подлинного значения Пушкина как любимого и почитаемого в России поэта. Можно также категорически утверждать, что Пушкин был лично знаком по крайней мере с восьмью офицерами конногвардейского полка. О связи поэта с полковником Галаховым (следователем по делу) мы уже говорили. Опровергнуть эту связь невозможно, так как она «увековечена» самим поэтом в «Истории Пугачева». Из других конногвардейцев можно указать на П. К. Александрова, А. М. Голицына, В. Д. Голицына, А. И. Головина, В. А. Долгорукова, К. Ф. Опочинина и А. И. Свистунова. Знакомство этих офицеров с поэтом либо зафиксировано в его переписке, либо засвидетельствовано его друзьями. Вот краткая характеристика этих гвардейцев и их взаимоотношений с Пушкиным.

П. К. Александров (побочный сын великого князя Константина Павловича) – ротмистр. Пушкин упоминает о нем как о своем знакомом дважды в письмах к жене (от 27 сентября 1832 г. и 8 апреля 1833 г.).

A. М. Голицын – командир 2-й бригады полка, генерал-майор. 7 июля 1829 г. был вместе с Пушкиным на обеде у И. Ф. Паскевича по случаю взятия Арзрума.

B. Д. Голицын – князь, корнет, знакомый как Пушкина, так и Карамзиных. 26 января 1837 г. он (вместе с А. И. Головиным) встретился с едущим на дуэль Пушкиным и Данзасом и сообщил им, что катание с гор уже закончилось (свидетельство К. Данзаса).

A. И. Головин – корнет, знакомый семьи Карамзиных, где неизбежно встречался с Пушкиным; о нем и Голицыне Данзас отозвался как «о двух знакомых (Пушкину. – А. Н.) офицерах Конного полка».

B. А. Долгоруков – князь, полковник (впоследствии военный министр, начальник III Отделения); о Долгорукове как своем знакомом Пушкин писал М. О. Судиенко в письме от 22 января 1830 г.

К. Ф. Опочинин – корнет; о том, что он лично встречался с Пушкиным, свидетельствует письмо поэта к Е. М. Хитрово (сентябрь – октябрь 1831 г.): «Господин Опочинин оказал мне честь зайти ко мне – это очень достойный молодой человек, – благодарю вас за это знакомство».

А. И. Свистунов – служил в Конной гвардии до 1835 г., известно, что 1 марта 1831 г. участвовал вместе с Пушкиным в катании на санях; о нем как о своем знакомом поэт упоминает в письме к Е. М. Хитрово (середина июля 1831 г.).

И это свидетельства лишь личного знакомства поэта с офицерами-конногвардейцами. Известно также, что, например, за месяц с небольшим до роковой дуэли, 17 декабря 1836 г., Пушкин был на балу у командира этого полка барона Е. Ф. Мейендорфа, квартира которого находилась в казармах конного полка.[241]241
  Русская старина. 1914. № 3. С. 534–535.


[Закрыть] Эти фактические данные в совокупности с уже приводимыми юридическими аргументами причин достаточно строгого, а вовсе не непонятно «мягкого приговора» (А. Ахматова) позволяют опровергнуть и мнение о том «исключительно благосклонном отношении, которым пользовался Дантес – Геккерен со стороны судей» (М. Н. Гернет).