Текст книги "Неверная. Костры Афганистана"

18

– О Аллах, что это за шум? – спросил я, войдя во двор и увидев Джеймса.

Я возвращался из школы, с утренней смены. Днем занятия велись для девочек.

– Это, мой дорогой Фавад, «Sex Pistols», – сообщил он, и я понял, что это, видимо, название страшного рева на английском языке, доносившегося из комнаты Джорджии.

– Считай, тебе повезло, – добавил Джеймс, – нынче утром у нас Бонни Тайлер.

– Бонни кто?

– Куча волос, накладные плечи, головная боль…

– Эй! Мне нравится Бонни Тайлер! – В дверях появилась Джорджия.

На ней были синие джинсы, облегающая тенниска с длинными рукавами, и в одной руке она держала кусочек наанового хлеба, на котором, если я не ошибся, белел сыр «Счастливая корова», а в другой – какую-то коробку.

– Господи, я просто умираю с голоду, – добавила она.

Когда Джорджия прошла мимо нас, жуя на ходу свой завтрак, я не увидел ни на руках, ни на шее у нее драгоценностей, который подарил ей Хаджи Хан всего несколько месяцев назад. Зато из заднего кармана ее джинсов выглядывала пачка сигарет.

– Что там? – спросил Джеймс, когда Джорджия поставила коробку возле мусорного бака.

– Всякий хлам, – ответила она. – Я решила прибраться.

Как только она исчезла в доме, мы с Джеймсом посмотрели друг на друга и наперегонки кинулись к коробке.

Джеймс успел первым, но это потому, что ноги у него были в два раза длиннее, к тому же он еще и поставил мне подножку в самом начале.

– Ого, – сказал он, когда добрался до коробки и откинул картонную крышку.

– Ого, – сказал и я, увидев содержимое.

Внутри оказались несколько флаконов с духами, стопка аккуратно сложенных блузок из тончайшего шелка, разноцветные шарфы в таком количестве, что и не сосчитаешь, и вырезанная из кости шкатулка для драгоценностей. Сверху на всем этом лежала фотография Хаджи Хана.

* * *

Джорджия отметила приход весны выбрасыванием своих воспоминаний, а моя мать – сбриванием волос с моей головы.

Происходило это каждый год, но переживание в результате легче не делалось.

– Кто любит тебя, детка? – засмеялась Мэй, увидев меня.

– Коджак, – объяснил Джеймс, ничего на самом деле не объяснив[16]16
  Имеется в виду реплика из сериала про лейтенанта Коджака: «Кто-то непременно любит тебя, детка».


[Закрыть].

– Это для здоровья, – сказал я внушительно, проведя рукой по голове, словно стряхивая с себя унижение, добавленное моими так называемыми друзьями.

– От вшей, ты имеешь в виду, – поправила Мэй.

– От всего… – сказал я и сделал из пальцев «козу», чему научил меня однажды Джеймс, когда Джорджия дразнила его по поводу Рейчел.

Мэй снова засмеялась.

– Вот, – она протянула мне голубую замшевую курточку, – поищи, может, тебе удастся найти для нее добрую хозяйку!

– Красивая, – сказал я, взяв ее в руки и ощутив мягкость замши. По подолу куртка была расшита желтыми узорами. – А почему ты не хочешь ее носить?

– Я-то хочу! – воскликнула Мэй. – Это Джорджия не хочет, потому что ее принес в подарок Исмераи. И, думаю, мой вид в этой куртке ее совсем не порадует. Женщины, когда злятся, бывают весьма непредсказуемыми созданиями, Фавад.

– Ты сама женщина, – заметил я.

– Вряд ли, – пробормотал Джеймс и тут же получил за это удар по уху.

– Почему бы Джорджии просто не вернуть ее в таком случае?

– Исмераи не возьмет, – объяснила Мэй.

– Кому же ее отдать?

– Кому хочешь – только бы эти люди жили подальше отсюда, – сказала Мэй и ушла в дом.

Тут приоткрылись ворота, и в них просунул голову Шир Ахмад.

– Фавад, – прошипел он, взмахом руки подзывая меня к себе. – Кажется, тебя тут кто-то поджидает.

– Кто?

– Сам посмотри, он, похоже, не хочет, чтобы его узнали.

Я вышел из ворот вслед за Шир Ахмадом, и он показал на темную фигурку, что стояла на улице в некотором отдалении от нас. То был мальчик, утонувший в гигантского размера пату, в темных очках, усердно читавший газету. Вид у него был жутко подозрительный, как у шпиона, причем не слишком хорошего – поскольку на него глазела вся улица.

Газета приопустилась, и я узнал своего друга.

– Спанди! – крикнул я.

Он выронил газету, схватился за край пату, прикрывая лицо, и отвернулся к стене – и все это одновременно.

Я засмеялся и побежал к нему.

Совсем забыл, что бедняга до сих пор в бегах…

– Я превратился в слабоумную развалину, – пожаловался Спанди, когда мы двинулись к парку Шахр-и-Нау, по той лишь причине, что больше нам совершенно нечем было заняться. Сначала мы зашли к Пиру Хедери, но Джамиля до того, как уйти в школу, не приняла ни одного заказа, поэтому старик велел нам «пойти погреться на солнышке, пока правительство и на него не ввело налог».

– Прости, пожалуйста, – сказал я. – У меня все просто вылетело из головы.

– По правде говоря, я думал, тебя уже нет в живых. Но надо же было проверить. Я рад, что ты жив и все в порядке.

– Спасибо, – сказал я. – Ты хороший друг, Спанди.

– Лучше не бывает! – засмеялся он. Я тоже засмеялся и обозвал его гомиком, но всем своим сердцем был уверен, что так оно и есть.

* * *

Мы прошли мимо министерства по делам женщин, заглядывая по пути во все окна – потому что это злило охранников, потом купили себе в «Чиф-бургере» по здоровенному сандвичу с рубленым мясом, картошкой и яйцом, такому жирному, что губы залоснились. Жир казался настоящим бальзамом для наших организмов, иссохших за зиму, словно старые сучья.

Набив живот, мы неторопливо прогулялись до парка, где встречаются нищета и голод, чтобы поплакаться друг другу на свою злую долю и запрыгнуть на плечи какому-нибудь глупцу, посмевшему подойти слишком близко.

Там, у стены напротив супермаркета «Эй-Ван», мы встретили Пира-дурачка, который рылся в куче мусора вместе с бездомными, никому не нужными собаками.

Башмаков на его черных, покрытых коркой грязи ногах не было, кудрявые, давно не мытые волосы свалялись так, словно на голове у него была надета плохо выделанная каска.

– Блохи! – крикнул он, увидев нас. – Вернулись блохи, кусать собаку!

– Все блохи тут – на тебе, – засмеялся Спанди, глядя, как Пир карабкается на верхушку горы из разорванных картонных коробок и гнилых, вонючих объедков.

– Блохи на мне, блохи на тебе, блохам хорошо, потому что они блохи… – запел сумасшедший, ожесточенно почесывая в голове, и покосился на меня: – …Правда, маленькая блоха?

– Наверное, – ответил я, гадая про себя, как это возможно – пасть настолько низко, чтобы проводить жизнь по щиколотку в дерьме.

Истории Пира-дурачка никто на самом деле не знал. Сумасшедший и сумасшедший, ухитрявшийся выжить среди всех передряг, которые устраивал ему Кабул. Но я догадывался, что история была нехорошая, и меня печалила мысль о том, что когда-то и он был таким же маленьким мальчиком, как я, с такими же надеждами на будущее.

– Держи, Пир, – сказал я, подходя и протягивая ему куртку, которую дала мне Мэй и которую дал Джорджии Исмераи, – это куртка для короля блох.

Пир выхватил ее у меня из рук, сунул под мышку и быстро попятился от нас к стене, словно боясь, что я могу передумать.

Упершись в стену, он остановился и посмотрел на меня с каким-то странным выражением на лице, которого я не понял. Потом развернулся, перескочил через стену и побежал зигзагами по бурой высохшей траве.

– Куртка для короля блох! – закричал он. – Приветствуйте короля! Короля блох!

– Рехнулся, – сказал мне Спанди, когда мы двинулись в обратную сторону, в Вазир Акбар Хан.

– Да, – согласился я.

– И все-таки ты сделал хорошее дело, Фавад.

– Да нет, – сказал я. – Это была всего лишь куртка, которую никто не хотел носить.

19

– Поехали, Фавад!

Спанди подбежал ко мне на улице, когда я катил на дневную работу в магазин Пира Хедери.

– Кабул в огне, а мы все пропустим!

– Что значит – «в огне»? – спросил я, останавливая велосипед и устремляя взгляд в небо в поисках дыма, пламени и других признаков пожара.

– Американцы убили кучу народа, и все бунтуют, – объяснил он, хватаясь за сиденье моего велика. – По радио говорят, по улицам маршируют сотни людей и поджигают все, что видят. Я слыхал даже, будто в Шахр-и-Нау сожгли какого-то китайца.

– Не может быть!

– Правда! – заверил меня Спанди. Его серые прежде щеки были сейчас красными от возбуждения.

– Но за что? – спросил я.

– Какая разница? – ответил он. – Это же бунт! Нет никаких правил!

– Тогда ладно, поехали, пока все не пропустили! – согласился я, и Спанди забрался позади меня на велик, уцепился за мою куртку, чтобы не упасть, и мы помчались смотреть на бунт.

* * *

Казалось бы, отыскать в городе сотни бунтовщиков, сжигающих китайцев, дело не сложное. Но к тому времени, как мы добрались до Шахр-и-Нау, там не было ни одного человека, похожего на бунтовщика, и о том, что произошло что-то серьезное, говорили только почерневшие каркасы полицейских пропускных пунктов, разбитые витрины магазинов и рассыпанное по улицам еще не разворованное добро.

Мы двинулись по следу, расспрашивая других мальчишек, чтобы уточнить направление, и все-таки нашли наконец в районе Таимани небольшую толпу, выкрикивавшую «Смерть Карзаи!» и «Смерть Америке!».

Над головами они держали плакаты с портретами Ахмад-Шаха Массуда, и мы, сообразив, что это и есть бунтовщики, к ним присоединились.

К тому времени, как мы пристроились в хвост процессии, народу в ней оставалось не так уж много, и большинство было похоже на студентов, но мы все равно решили им помочь и принялись кричать: «Смерть Америке!» – поскольку, похоже, это было все, что требовалось, чтобы стать участником бунта.

Шедший перед нами мужчина в черном оглянулся с улыбкой, услышав наши голоса, и мы, поощренные, начали кричать еще громче, на сколько хватало дыхания:

– Смерть Америке! Смерть Америке! – одновременно смеясь от возбуждения.

Толпа маршировала по улицам, подобно секте каких-нибудь братьев-америконенавистников, и двое мальчиков постарше пытались повалить каждую встречавшуюся по пути сторожевую будку, установленную возле зданий с вывесками на иностранном языке. У нас со Спанди недоставало ни силы, ни храбрости, чтобы помогать им в этом, и слабость свою мы возмещали криками.

– Смерть Америке! – вопили мы, пытаясь придать своим лицам то выражение ненависти, какое видели у остальных.

– Смерть Америке!

– Да! Сдохни, Америка! Ты – мусор! – кричал Спанди.

– Воняешь гнилой капустой! – подхватывал я.

– И собачьим дерьмом! – соглашался Спанди.

– И воюешь как девчонка!

– И хнычешь как женщина!

– И ешь детей!

– И трахаешь ослов!

– И…

Тут мне дали по шее.

– Что вы, засранцы, здесь делаете? – донесся до моего слуха злой голос, и, обернувшись, я увидел за спиной разъяренного Джеймса.

Опять я забыл, что иногда он все же должен зарабатывать себе на жизнь.

Позади процессии толпились вдоль дороги и другие белолицые журналисты с ручками, блокнотами и фотоаппаратами в руках.

– Мы протестуем, потому что американцы убили пятьсот афганцев! – проорал я, пытаясь перекричать остальных бунтовщиков, в чьи голоса появление прессы вдохнуло, казалось, новые силы.

– Ты сам не знаешь, что мелешь! – крикнул Джеймс в ответ, что было на самом деле правдой. – Это не игра, Фавад. Идите сейчас же домой, не то я сам отведу вас туда… и матери твоей скажу, чем вы тут занимались.

– Но, Джеймс…

– Никаких мне «но, Джеймс»! – сказал он грозно, и, хотя никакого смысла эти слова не имели, они явились в споре последним аргументом.

* * *

Угроза Джеймса сказать все маме была серьезной, и мы со Спанди решили, что внесли уже, пожалуй, свою долю в чествование памяти убитых афганцев. С бунтовщиками, конечно, было весело, но их, наверное, не ждали дома матери, умеющие пытать суровым видом и молчанием своих сыновей и их друзей.

И разошлись мы с ним – на тот случай, если Джеймс и впрямь нас выдаст, – на углу моей улицы.

– Твоя мать бывает страшна в гневе, – объяснил Спанди.

– Рассказывай, – вздохнул я и медленно поплелся домой. Обычно мы с Джеймсом прекрасно ладили, но сегодня меня несколько страшило его появление.

Однако, когда журналист вернулся наконец, часа через два после меня, он всего лишь пригласил меня кивком посидеть с ним в саду.

– Пойми, Фавад, то, что вы сегодня делали, было ужасной глупостью, – сказал он. – Когда люди бунтуют, их могут ранить и даже убить, и многие теряют своих родных, которых любят. Это была очень опасная ситуация, она могла в любой момент выйти из-под контроля. Ты извини за то, что я на тебя накричал, но я очень испугался. Если бы тебя ранили, я бы никогда себе этого не простил. Но, как бы там ни было, сейчас ты дома и в безопасности, и это главное. Поэтому – мир?

– Мир, – ответил я, чувствуя тепло на душе от того, что он так за меня беспокоится. – Конечно, мир.

Джеймс отправился в дом писать свой отчет, а я заглянул к матери на кухню. Она готовила жаркое из баранины с морковкой и слушала по радио репортаж о беспорядках.

Джорджии и Мэй дома до сих пор еще не было.

Мать сказала, что они звонили Шир Ахмаду и Абдулу – нашим охранникам, которые сегодня вдвоем вели у ворот отважные разговоры, не сочетавшиеся с выражением их глаз, – и сообщили, что им приказано оставаться за высокими стенами, защищающими территорию ведомства, до тех пор, пока не станет известно наверняка, что бунтовщики устали и разошлись по домам.

Явились обе только в девять вечера, слегка выпившие, но серьезные и толкующие о каком-то «конце».

* * *

На следующий день, сидя на ящике с иранским йогуртом и читая Пиру Хедери статью в «Кабул Таймс», я выяснил наконец, что же произошло.

В Хаир Хана, где мы раньше жили, военный грузовик Соединенных Штатов, судя по всему, потерял управление из-за «технической неисправности». Он врезался в скопление машин и кого-то задавил. В статье говорилось, что какие-то солдаты, не то американские, не то афганские, начали стрелять, потому что люди стали швырять в них камни. Так были убиты еще пятеро человек.

После этого, когда протестующая толпа двинулась по городу, погибли еще люди, и были сожжены некоторые офисы, принадлежавшие иностранным компаниям, а заодно – и публичный дом. О китайце – ни слова.

В статье говорилось также, что бунтовщики вовсе не протестовали на самом деле, а были «оппортунистами и преступниками», пытавшимися учинить беспорядки. Так что правительство обещало их всех арестовать… и на этом месте сердце у меня подпрыгнуло и заколотилось где-то в горле, вызвав тошноту, поскольку это означало, что меня и Спанди сейчас тоже разыскивали копы.

* * *

Из-за бунта правительство приказало всем жителям сидеть дома после десяти вечера. Это называлось «комендантский час», которого Кабул не знавал уже четыре года.

Лично меня то, что никому не позволялось выходить, только радовало, поскольку все мои иностранные друзья сидели теперь вечерами дома, и я надеялся, что это может меня спасти, если вдруг заявится полиция с облавой.

– Напряжение растет, – сказал однажды вечером Джорджии Джеймс, когда они сидели в саду, поглощая горох и картошку, приготовленные моей матерью. – Чуть ли не кожей чувствуешь, как усиливается ненависть… с обеих сторон.

– Это пройдет, – сказала Джорджия, но, кажется, без особой веры в собственные слова.

– Пройдет? – переспросил Джеймс. – Вот уж чем афганцы никогда не славились, так это терпимостью к оккупационным войскам.

– Мы не оккупанты! – почти закричала Джорджия. – Так никто не думает.

– Пока не думает, – хмуро сказал Джеймс. – Но еще разок-другой случится подобное недоразумение, и все изменится.

Я ничего не сказал – главным образом потому, что не хотел, чтобы они ушли разговаривать в дом, где я не смог бы услышать, выдаст Джеймс меня Джорджии или нет, – но был с ним совершенно согласен.

За последние две недели я не раз читал в газетах о стычках между солдатами-международниками и талибами.

За неделю до того, как убийцей стал американский грузовик из-за технической неисправности, около тридцати афганцев погибло от бомб, сброшенных с самолетов, сходным образом была убита целая семья в Кунаре, и в самых разных местах сеяли смерть и скорбь мины на дорогах и самоубийцы-подрывники.

Так что, может быть, правы были Мэй и Джорджия в день бунта – возможно, это и впрямь был «конец».

20

– Знаете, а Хаджи Хан на самом деле очень красивый, – заявила Джамиля, растягивая слова, – что меня порой раздражало. – Прямо как сказочный принц.

– Да, он ничего, – согласился я.

– Что до красоты, то таких еще пойди поищи, – добавил Спанди.

– О да, – вмешался Пир Хедери, – он покоритель сердец что надо.

– Вы-то откуда знаете?!

Я даже руками всплеснул, изумляясь дару старика знать все и обо всем, хотя он уж точно ничего не видел.

– Я это чую, – засмеялся Пир. – Он пахнет, как мужчина, за которого готова умереть любая женщина… да и мужчина тоже, коли на то пошло.

– Тьфу, – сказал я.

– Гадость, – согласился Спанди.

– Я бы вышла за него замуж, – призналась Джамиля.

– Что, правда?

Спанди соскочил с прилавка, на котором сидел, и подошел к ней.

– Ну, он немного староват, конечно, но, если бы мне никто больше не сделал предложения, я бы…

– Не волнуйся, Джамиля, думаю, предложений у тебя будет немало, – сказал Спанди, помогая ей слезть со стула, где она стояла до этого, вытирая пыль с банок на полке. – Ты хороша, как звезда в ночном небе. Года через два мужчины начнут падать к твоим ногам.

– Правда? Ты так думаешь?

– Я это знаю.

– О, начинается, – пробормотал Пир, когда Джамиля, поправляя косынку, чтобы прикрыть свежий синяк на лице, оставленный ее отцом, захихикала. – Ну-ка, вы оба, кончайте это! Я в своем магазине никаких ухаживаний не потерплю.

– Кажется, меня сейчас стошнит, – сказал я.

– Не будь ребенком! – засмеялась Джамиля.

– Нет, правда, сейчас стошнит…

И стошнило – прямо Псу на хвост.

Я чувствовал себя неважно весь день, обливался потом, а в голове у меня взялся вдруг играть на барабанчиках табла какой-то дьявол и играл почти два часа – перед тем как в магазин Пира Хедери неожиданно вошел Хаджи Хан и сказал, что хочет купить пачку сигарет.

Мы тут же бросили все свои дела – не то чтобы у нас их было много – и принялись провожать взглядом каждое его движение, так что кто-нибудь со стороны вполне мог подумать, будто мы охраняем магазин от самого ловкого из кабульских воров.

Я сразу понял, что он лжет – насчет сигарет. Ему привозили их целыми коробками из Европы, и я ни разу не видел, чтобы он курил китайское вонючее дерьмо, как прочие простые смертные.

– Ну что, все в порядке? – спросил он у меня, пока мы на него таращились, а Пир стелился перед ним прямо как женщина, предлагая то чаю выпить, то печенья съесть, и, когда Хаджи Хан попытался заплатить за свои «Севен Старс», даже сказал: «Не надо, не надо». Подобные слова из его морщинистых губ я слышал впервые.

Я кивнул, зная, что Хаджи Хан ожидает большего, но отказываясь дать ему это.

– Никаких проблем… – сделал он еще одну попытку, – в доме?

Я покачал головой.

– Хорошо. Очень хорошо. Значит, все в порядке?

Я кивнул.

– Во время волнений никто не пострадал?

Я пожал плечами и покачал головой.

– А как Джеймс? Работает успешно? А Мэй?..

– Она поживает прекрасно! – взорвался я вдруг, чувствуя ужасную неловкость из-за этого дурацкого разговора, к которому с великим интересом прислушивались все мои друзья – я ведь не рассказывал им о том, что Джорджия выбросила Хаджи Хана из своей жизни. И видел сейчас, что они тоже пребывают в некоторой растерянности от происходящего. Нечасто в маленькие магазины заходят без всяких причин большие люди.

– Хорошо. Хорошо, – повторил Хаджи Хан, казавшийся огромным и в то же время каким-то потерянным в тесном пространстве лавочки Пира. – Я просто хотел… ну, ты понимаешь…

– Да, – сказал я. – Понимаю.

И Хаджи Хан кивнул и вышел – оставив сигареты на прилавке.

* * *

– Наверное, съел что-то не то, только и всего.

Доктор Хьюго потрогал мою голову, проверяя температуру, а потом пощупал пальцами с двух сторон мою шею, ища бог ведает чего.

– Много воды и немного покоя, – заключил он, усаживаясь на подушки и поднимая чашку с чаем.

Я повернул голову набок и посмотрел на него.

Как он лечит, я видел всего два раза. Один раз Джорджию лечил, теперь вот – меня. И похоже было, все, в чем мы нуждались, на его взгляд, так это в чуточке покоя.

Меня не на шутку интересовало, что он сказал бы, если бы у кого-то была оторвана нога.

– Да, ты, наверное, прав, – согласилась Джорджия, и я закатил глаза. Она тут же спросила: – Что это значит?

– Что? – спросил я, чувствуя, как щеки мои становятся еще горячее. Не думал, что она заметит.

– Вот это! – Джорджия закатила глаза.

– Ах, это, – сдался я, тоже их закатывая.

– Да, это, – сказала она, передразнивая меня снова.

– Ничего.

– Мальчишка! – засмеялась она, притягивая меня к себе и обхватывая руками, которые стали намного мягче, потому что теперь она снова ела.

– Женщина! – парировал я.

– Вы двое – всегда так? – спросил доктор Хьюго, макнув в чай печенье. Понес его ко рту, но печенье разломилось и шлепнулось ему на брюки.

– Мило, – сказала Джорджия, закатывая глаза.

* * *

Доктор Хьюго приходил к нам в дом очень поздно, даже во время комендантского часа, поскольку правительство выдало ему специальный пропуск, чтобы в него не стреляли на полицейских контрольно-пропускных пунктах.

И хотя я еще не знал, насколько он на самом деле хорош как доктор, я был уверен, что он точно может стать хорошим другом Джорджии – если она ему позволит. Он был немножко неряшлив, что уж скрывать, но у него было доброе сердце – он сам рассказал мне, что однажды целый день плакал, когда ему пришлось отрезать руку женщине, в которую выстрелил в пылу ссоры ее муж.

О докторе мы с Джорджией не разговаривали, но я догадывался, что он ей нравится, хотя бы чуточку, потому что она снова начала пользоваться косметикой. Она не прикасалась к нему, и не поглаживала по колену, и не смотрела на него такими глазами, как на Хаджи Хана, но все же улыбалась, когда он был рядом, и выходила за дверь, когда он ей звонил, а это было уже несколько похоже на то, как она вела себя раньше.

А еще случалось, что телефон звонил, но Джорджия не отвечала, позволяя ему проигрывать мелодию снова и снова. И мы все притворялись, что ничего не замечаем, поскольку догадывались, что звонил Хаджи Хан, желавший услышать ее голос, и это было ее дело, в конце концов, – отвечать ему или нет. Но я сердцем чувствовал, что, если бы Джорджия была по-прежнему ему верна, она с ним обязательно поговорила бы.

– По-моему, доктор Хьюго хочет, чтобы Джорджия стала его подружкой, – сказал я маме, когда мы смотрели с ней по телевизору очередную индийскую мыльную оперу про Тальси. Тальси была молоденькой девушкой, которая вышла замуж в богатую семью, все члены которой, казалось, только тем и занимались, что пытались сжить друг друга со свету или плакали.

Фильм закончился очередным взрывом слез и музыки, и мама ответила:

– Думаю, ты прав.

– А как, по-твоему, она согласится?

– Не знаю, но, по-моему, она заслуживает счастья.

– Как Тальси?

– Как Тальси.

– Но Тальси же несчастна?

– Это кино, Фавад. А не настоящая жизнь.

– Знаю! Я не дурак!

– Ну так и не веди себя как дурак.

Она вытащила какое-то шитье, которое хранилось под одной из подушек, и я покачал головой. Порой с ней довольно трудно было вести нормальный разговор – казалось, она не слышит, что ей говорят. И я все гадал, может, это из-за того, что она не получила образования?

– Я всего лишь сказал, что я не уверен, что Джорджия сможет полюбить доктора Хьюго так же сильно, как любила Хаджи Хана, и не знаю, хочет ли она этого вообще.

– С чего ты взял все это?

– Чувствую…

Мать подняла бровь и посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну ладно, ладно, я видел вчера вечером, как доктор Хьюго пытался ее поцеловать, но она отвернула губы, и он поцеловал ее в ухо.

– Фавад! Прекрати подглядывать за людьми, слышишь? Это нехорошо.

– Я не подглядывал – просто случайно там оказался! Это, конечно, было ложью. Довольно трудно оказаться где-то случайно, когда дело к полуночи и тебе давно пора быть в постели, но мать сделала вид, что поверила.

– Что ж, видно, время еще не пришло, – сказала она. – Может, Джорджия еще не разлюбила Хаджи Хана. Но все меняется – и люди тоже. Все что ей нужно – это немного времени.

– Время, время!.. – сказал я и вскочил, разозлившись из-за всех этих разговоров о покое, отдыхе и сне, с которыми вечно начинают приставать взрослые, когда не знают, как ответить на твои вопросы. – Беда в том, мама, что не так уж много осталось у Джорджии этого времени, и ей нужно поскорее найти кого-то, кто сделает ее счастливой, потому что она не становится моложе, – но ни тебе и никому другому до этого как будто нет дела!

– Извини, не поняла? – мать как будто удивилась.

– Я все сказал.

– Что сказал?

– Послушай… вот стоит мужчина за этими воротами, – я ткнул пальцем в окно, чтобы не было сомнений, о каких воротах речь, – который учится работать с компьютером и пытается стать лучше, чем он есть. И ты думаешь, он делает это, потому что хочет быть самым умным охранником в Вазир Акбар Хане?!

– Так, послушайте-ка, молодой человек…

– Нет! Это ты послушай! Люди, кто-нибудь из вас когда-нибудь думает обо мне? Интересуется, что я чувствую? Кого-нибудь волнует, почему я по утрам глаза не могу разлепить – а я не могу их разлепить, потому что всю ночь тревожусь из-за того, что некому позаботиться обо всех проклятых женщинах в этом проклятом доме!

– Не говори при мне таких слов!

– Не говори, не говори!.. Что в них такого? Это только слова. Поступки значат больше, чем слова. А я – если не тревожусь о тебе и о том, кто сделает счастливой тебя, когда я вырасту и женюсь, то тревожусь о Джорджии, которая говорит с одним мужчиной, а думает о другом, а если я не думаю о Джорджии, то думаю о Мэй, которую ждет ад, если она не перестанет быть лесбиянкой и не выйдет замуж. Вот о чем я говорю! Кто-нибудь из вас имеет хотя бы малейшее представление, под каким гнетом я живу?

И, выпалив все это, я вылетел из комнаты, а мать осталась сидеть неподвижно, словно камень, с открытым ртом, в кои-то веки не зная, что ответить.