Текст книги "Неверная. Костры Афганистана"

12

Как весенние дожди смывают серые краски зимы, так и пролитые Джорджией слезы словно высветлили мир вокруг нас.

Баба Гуль – худой, как жердь, и слишком часто смеющийся для человека, идущего прямой дорогой в ад, – явился наконец, не успело солнце закатиться и не успел охранник, отвечавший за нашу жизнь, начать поторапливать нас с возвращением в Джелалабад.

Зайдя в хибару, которая к следующему приезду Джорджии могла уже и не принадлежать ему, Баба Гуль вернулся с какой-то бумагой, которую то ли мог прочесть, то ли нет, и вступил с моей подругой в переговоры о козах. А я провел остаток дня в полях с Мулалей, значительно повеселевшей с той минуты, как отец ее вернулся домой и она узнала, что он еще не проиграл последнее имущество в карты.

Пока мы гоняли по полю коз, выяснилось, что Мулаля не похожа ни на одну из девочек, которых я знал, правда, знал я их не слишком много. Взгляд у нее был решительный, речь – бойкая, и, что еще удивительнее в девочке, она очень быстро бегала – весьма полезное умение в Афганистане. И, глядя на нее, несущуюся по полю в развевающемся красном шарфике, повязанном вокруг шеи, я подумал, что она похожа на пиротехническую ракету.

Я надеялся увидеть ее еще раз, когда Джорджия по весне соберется снова поговорить с ее отцом, и, сам не знаю почему, но после того, как мы с ней упали возле этого холма и она помогла мне счистить со штанов козьи какашки, я решил, что не стану рассказывать о ней Джамиле.

– Похоже, вам с Мулалей было весело, – заметила Джорджия, когда мы сели в машину.

– Да, – признался я. – Она и вправду очень веселая – для девочки.

– О-о-о, – пропела Джорджия, – ты лю-ю-юбишь ее… ты хочешь ее целовать, обнимать и жениться на ней…

– Джорджия, – сказал я, качая головой, – для женщины, которая годится мне в матери, порой ты кажешься слишком уж ребячливой.

* * *

Когда мы вернулись в Джелалабад, настроение у Хаджи Хана тоже оказалось гораздо лучше, чем я ожидал, помня, что накануне, по словам Джорджии, они сказали друг другу «много лишнего». Сбросив свои сандалии и ботинки, мы провели вечер за столом, уставленным сказочно красивой, словно с картины, едой. Это был просто праздник какой-то – красно-зеленый салат, кремово-белая простокваша в чашках, оранжевые от специй жареные цыплята, рис, мясо, горячий наановый хлеб, шипучая пепси-кола и блюда с лежавшими на них горкой желтыми бананами, красными яблоками и розовыми гранатовыми зернами.

После еды – когда набитые до отказа животы позволили нам наконец выпрямиться – мы все по очереди сыграли в карамболь, и Джорджия вышла победительницей, потому что Хаджи Хан промахнулся несколько раз на легких ударах, – ведь она была гостьей и он не хотел «дать ей еще один повод для недовольства». А потом, развалясь на подушках и закутавшись в шерстяные одеяла, мы стали смотреть комедийное шоу по телевизору, и я выпил столько зеленого чая, что живот у меня сделался круглым, как мяч.

Но хоть я и смеялся вместе со всеми остальными над экранными шутками, сердце мое, под одеялом в красных завитушках и ярко-желтых цветах, разрывалось на части, ибо всякий раз, как я вспоминал свой разговор с Джорджией, мне казалось, что слова ее врезаются мне в горло и внутренности, словно за обедом я наелся толченого стекла.

И так-то было плохо, что она пила алкоголь и курила, как солдат национальной гвардии, и приехала в нашу страну в поисках луны, проводящей свои дни прячась за солнцем. Но что она к тому же не верила в Бога – мне такое и в голову не приходило. Я думал, что она – последовательница пророка Иисуса. А не иметь ничего, вообще никакой веры – ну… это было, пожалуй, хуже всего, в чем она могла мне признаться.

Джорджия была моим другом, и я любил ее так сильно, насколько вообще способен был любить, а ей предстояло вечное пребывание в аду, вне всякого сомнения, – ведь там один день тянется как миллион лет.

Мать однажды описала мне ад – это место ужасного горя и печали, которое тысячу лет пылало огнем, пока все там не раскалилось докрасна. А потом пылало еще тысячу лет и раскалилось добела. А потом – еще тысячу, после чего в аду не осталось ничего, кроме черноты.

И, не в силах перестать вспоминать слова Джорджии, я так и видел перед собою ее милое лицо, искаженное болью, ее тело, пожираемое огнем, ее рот, забитый плодами колючего дерева, которые, попав в живот, кипят там раскаленным маслом, причиняя невыносимые страдания.

Конечно, очень многим из нас все равно придется провести какое-то время в аду, если только мы не станем святейшими из мулл, потому что в исламе великое множество правил, и не всем им легко следовать. Но Аллах милосерден, и пусть даже Исмераи суждено отправиться в ад за свое курение, Баба Гулю – за азартные игры, мне – за воровство и пьянство, Хаджи Хану – за любовь к женщине, которая ему не жена, и, возможно, за торговлю наркотиками, все мы в конце концов оттуда выйдем и отыщем дорогу в рай, потому что мы – мусульмане.

Но у Джорджии такой возможности не было – ведь у нее не было Бога, и, стало быть, не было никого, кто хотел бы или мог ее спасти. Даже к свету ей не удалось бы выбраться, потому что ад так глубок, что брошенный в него камень летит до дна семьдесят лет. И так велик, что никогда не переполняется грешниками, даже если собрать их со всего мира, и убежать из него невозможно. Хуже того, Джорджии придется страдать там в полном одиночестве, потому что рано или поздно ее оставят все друзья. Ведь в рай попадет в конечном итоге даже командир Зардад с его человеком-собакой!..

И, сознавая все это, очень трудно смотреть в глаза человеку, которого любишь, и не видеть смерти, что смотрит оттуда на тебя.

Ночь я провел в ужасном беспокойстве. И на следующее утро шепнул Джорджии за завтраком:

– Я за тебя молюсь.

Она оторвала взгляд от вареных яиц и улыбнулась. Ответила:

– Как мило, Фавад, спасибо. – И я покачал головой.

Она ничего не поняла.

* * *

За этим завтраком к нам присоединился и Хаджи Хан, который, выйдя из своей спальни, выглядел так, словно сошел на самом деле с киноэкрана – лицо у него было расслабленное и красивое; поверх светло-серого шальвар камиз надет темно-серый джемпер, с виду мягкий, как облака.

Я всмотрелся в него внимательно, в поисках следов, оставленных «лишними» словами, сказанными накануне, но если возможная утрата Джорджии его и беспокоила, то он делал вид, будто ему все равно. Правда, я заметил, что поддразнивал он ее больше, чем обычно, и просто рассыпался в комплиментах, от которых у нее вспыхивали щеки, да и в глаза смотрел чаще, чем дозволено в нашем обществе.

И, глядя на него, про себя я молился о том, чтобы Хаджи Хан выполнил свои обещания, данные Джорджии. Потому что я был уверен, что такой человек, как он, – способный уговорить птицу слететь с ветки, по словам моей матери, – сумеет без труда, стоит ему только попытаться, уговорить и Джорджию принять ислам. Всего-то и нужно, что любить ее – и звонить ей почаще.

* * *

После завтрака, двух чашек чая и четырех сигарет Хаджи Хан, покинув дом, исчез в облаке пыли, поднятой тремя его «лендкрузерами», а Джорджия поднялась наверх, чтобы принять душ. Поэтому остаток утра я провел в саду, с Ахмадом, который явился вскоре после того, как его отец уехал. Мы дразнили боевых птиц, сидевших в небольших деревянных клетках, расставленных вокруг лужайки, и за нами, покуривая, приглядывал Исмераи.

У меня прямо чесалось все внутри, так хотелось поговорить с Ахмадом о Джорджии и его отце, но сделать этого я не мог. Пусть все знали, что между ними происходит, однако обсуждать это было никак невозможно, потому что обсуждение означало бы принятие, а принять происходящее мы на самом деле не могли, потому что мы старались быть хорошими мусульманами и, более того, делали вид, что наши друзья – тоже хорошие мусульмане. О том, что Джорджия совершенно ни во что не верит, я тоже не мог говорить – это означало бы позорить ее, а мне следовало хотя бы стараться защитить ее от дурного мнения, которое, несомненно, возымел бы о ней каждый, кто узнал бы эту ужасную правду.

И говорили мы поэтому, в основном, о всяких насекомых, которых жгли в саду при помощи осколка стекла и солнечных лучей.

Ахмад рассказал мне, что видел скорпиона, который сам себя убил, – его посадили на металлический поднос, под которым разожгли огонь, и скорпион, поняв, что бежать некуда, обратил против себя свой смертоносный хвост, – и тут за высокими воротами послышался гудок, ворота открылись и пропустили внутрь черный «лендкрузер» с нарисованным на заднем стекле орлом.

– Мой дядя вернулся, – сказал Ахмад, заметив мое любопытство, и поднялся на ноги.

Дверца открылась, с переднего сиденья выбрался мужчина, ростом намного ниже Хаджи Хана, и подошел к Исмераи, который был к нему ближе всех. Пожимая ему руку, он улыбнулся, продемонстрировав черную дырку на месте потерянного нижнего зуба.

– Добро пожаловать, Хаджи Джавид, – сказал Исмераи.

– Спасибо. Брат мой здесь? – спросил новый гость. Лицо у него было гладко выбритым, а щеки – такими впалыми, словно он нарочно втянул их внутрь.

– Нет, его нету, – сказал Исмераи, – уехал по каким-то делам.

– Понятно.

Хаджи Джавид перевел глаза, такие же впалые, как щеки, на входную дверь дома, откуда как раз в этот момент появилась Джорджия. Она улыбнулась и стала спускаться с крыльца.

В ответ он тоже улыбнулся, но я услышал, поскольку стоял неподалеку, что Исмераи он вполголоса сказал:

– Как погляжу, мой брат все еще возится со своей шлюхой?

Исмераи быстро глянул на меня, слегка нахмурился, но ничего не ответил. Поэтому я, разгневанный, рванулся вперед.

Но Ахмад поймал меня за руку прежде, чем я успел сделать хотя бы шаг.

– Брось, – шепнул он.

Хаджи Джавид уже шел навстречу Джорджии, которая сложила руки в приветственном жесте. И я бросил.

Но потом услышал их вежливые смешки и разозлился еще сильнее. Ведь Джорджия ни за что не стала бы с ним разговаривать, если бы знала, что думает о ней этот человек на самом деле.

– Извини, – сказал Ахмад, отпуская мою руку. – Он не знает, что ты друг Джорджии. Принял тебя, наверное, за моего друга.

– Это что, меняет дело? – спросил я.

– Нет, – согласился Ахмад. – То, что он сказал, непростительно, но что я могу поделать? Он мой дядя.

– Он так же говорит о Джорджии с Хаджи Ханом?

– Конечно, нет! – возмутился Ахмад. – В жизни не посмеет.

* * *

После приезда Хаджи Джавида все собрались в доме, посидеть в тепле, поскольку до Джелалабада долетел наконец из Кабула холодный ветер, пробиравший до костей, как пробирало и неприятное чувство, которое вызвал у меня брат Хаджи Хана.

Взрослые вели беседу на возвышении с телевизором, а я наблюдал за ними с одного из белых диванов в холле, разговаривая с Ахмадом, оказавшимся, к счастью, отнюдь не поклонником своего дяди.

– Из-за него-то отец и был не в духе, – объяснил он мне. – Его вчера почти весь день продержали в полиции.

– Почему? Что он такого сделал? – спросил я.

– Кто знает? Что бы он ни сделал, отцу моему, как я слышал, вызволить его оттуда стоило немалых денег.

Я покивал головой, услышав это, и ощутил, как по жилам моим растеклось тепло – из-за столь дружеского его ко мне отношения. Обычно о своих родственниках посторонним людям ничего такого не рассказывают, и я подумал, что Ахмад, наверное, дядю ненавидит, и это было вдвойне приятно, поскольку я возненавидел его тоже.

– По закону дядя должен был стать главой семьи, – продолжил Ахмад. – Он, видишь ли, старше. Только вот не сражался ни с русскими, ни с талибами, а сидел в тюрьме – за то, что убил человека. И вообще он очень много зла принес к семейному порогу, поэтому, когда дедушка умер, его место и занял мой отец. Хаджи Джавиду это страшно не нравится, по лицу видно, но сделать он ничего не может, потому что мой отец, в отличие от него, пользуется поддержкой семьи и уважением общества. Это моего отца обычно приглашают, когда требуется уладить какие-то разногласия, и это он, а не Хаджи Джавид, содержит родственников и помогает беднякам.

* * *

Пока взрослые беседовали между собою, какие-то мужчины с большими животами, выпиравшими из-под одежды, то входили в дом, то выходили из него, хлопали Хаджи Джавида по спине, смеялись, рассаживались по разным уголкам, заводя друг с другом разговоры. Но, хотя обстановка казалась самой непринужденной, чувство было такое, будто все чего-то – или кого-то – ждут. И когда снаружи донесся скрежет ворот и по двору с ревом затанцевали «лендкрузеры» Хаджи Хана, располагаясь в своем обычном порядке, стало понятно, что все ждали хозяина дома.

Он стремительно вошел в дом, все умолкли, словно сама комната затаила дыхание, и я увидел, что брат его поднялся на ноги. С лица Хаджи Джавида вмиг исчезла снисходительная улыбка, глаза забегали. Хаджи Хан тем временем здоровался с гостями, явившимися перекинуться словом с его братом.

Поприветствовав Джорджию – сдержанным рукопожатием, ибо на них смотрело сейчас множество людей, – Хаджи Хан повернулся к брату и кивком головы указал на комнату в другой стороне холла. Хаджи Джавид почтительно опустил глаза, оставил тех, с кем беседовал, и пошел за ним, и все уставились на закрывшуюся за братьями дверь.

Судя по выражению лица Хаджи Хана, нынче вечером его брату должно было стать не до шуток.

13

На следующий день после приезда Хаджи Джавида мы с Джорджией вернулись в Кабул.

Там уже валил огромными хлопьями снег, и на улицах было больше мужчин с лопатами, чем с оружием, поскольку нужно было непрерывно очищать плоские крыши, чтобы они не обрушились.

Это всегда меня удивляло – каким образом легкий пух, от которого, пока он падает, всего лишь пощипывает нос, становится тяжестью, угрожающей рухнуть тебе на голову и придавить?

Но зима мне все равно нравилась – особенно нынешняя, поскольку теперь у меня имелись носки, благодаря деньгам, заработанным матерью в доме Джорджии. Все вокруг было таким белым, чистым, обновленным, так отличалось от того, из чего я уезжал, что казалось, прошел миллион лет с тех пор, как маму поразила холера и вынудила ее переехать к Хомейре.

И когда я вошел в дверь нашего дома, сердце чуть не разорвалось от счастья – навстречу мне выбежала мать, подхватила меня на руки, и я утонул в ее безмерной любви.

– Я сказала твоей маме, что устрою тебе небольшие каникулы и возьму в Джелалабад, – сказала мне Джорджия, пока мы кружили по горам, возвращаясь в Кабул. – Наверное, ни к чему ей знать, по какой причине на самом деле мы туда поехали…

– Да, да, конечно, – ответил я.

Но сейчас, когда мама заключила меня в объятия, и я ощутил, как бьется ее сердце рядом с моим, и она спросила, как я жил без нее, я попросту обо всем забыл.

– Мы поехали в Джелалабад, потому что я пырнул француза в зад и мне нужно было отдохнуть, – сказал я ей.

На лице ее появилось потрясенное выражение, я опомнился и начал ее успокаивать:

– Ой, все в порядке, не волнуйся. Я подумал, что он напал на Мэй, но Джорджия сказала, они на самом деле очень хорошие друзья, и все произошло потому, что он просто слишком много выпил, вот и навалился на нее, и, хотя его пришлось зашивать, полицию он вызывать не стал.

За спиной раздался стон. Я обернулся и увидел Джеймса, который, сложившись пополам, держался обеими руками за голову.

* * *

После моего откровения мама, Джорджия, Джеймс и Мэй удалились в главный дом на «мирные переговоры», как назвал это впоследствии Джеймс.

А я, не зная, чем заняться, отправился в магазин к Пиру Хедери и нашел старика перед стойкой с сигаретами, рядом с бухари. Тут же была и Джамиля, прильнувшая к теплому боку Пса. В руках она держала мобильный телефон.

– А, с возвращением тебя! – воскликнул Пир, пока я пытался одновременно поздороваться с обоими и отогнать Пса, возжелавшего обнюхать мои нескромные места.

– Взгляни-ка на это, – сказал старик, беря со стола и разворачивая какой-то длинный бумажный лист. – Плакат на окно. Я заказал его в Шахр-и-Нау, для иностранцев.

Пир Хедери развернул бумагу, явив взору объявление, написанное по-английски большими синими буквами. Оно гласило: «Бесплатная Служба Даставки продуктов. Телефон 0793 267 82224. В продаже также имеются каксы».

– Что такое «каксы»? – спросил я.

– Сладости, печенья всякие. Праздник на носу. Думаю, хорошо пойдут.

– А, вы имеете в виду «кексы»…

– Кексы, каксы, какая разница? – спросил Пир Хедери.

– Никакой, наверное.

– Вот и хорошо. Давай-ка, помоги приклеить это на окно.

* * *

Несмотря на объявление, предлагавшее народу бесплатную доставку и каксы, новый бизнес-план стартовать почему-то отказывался, и мы с Джамилей целый день без толку глазели на мобильник, который упорно не звонил.

Кажется, я только теперь начал понимать, почему это так бесило Джорджию.

Закрыться пришлось рано, потому что снегопад заточил в домах даже наших постоянных клиентов, и мы успели сжечь в бухари все дрова.

– Нам нужна реклама, – заявил Пир Хедери.

Похоже, старик начал превращаться в настоящего бизнесмена – теперь, когда в магазине появился телефон.

– Реклама? Как в телевизоре? – спросил я, взволновавшись при мысли о телевизионщиках, которые приедут нас снимать.

– В каком еще телевизоре? Кто я, по-твоему, такой? Президент Хамид Карзаи? – спросил он. – Я денег не печатаю, знаешь ли.

– А какая же тогда?

– Не волнуйся, у меня есть идея, – сказал он и подмигнул, что выглядело прямо-таки устрашающе – при его бельмах.

Гениальная идея Пира Хедери, как выяснилось на следующий день, заключалась в том, что на плечи мне навесили два деревянных щита, скрепленных веревками. На переднем Пир Хедери написал краской «Бесплатная Даставка» и наш номер телефона. Задний гласил: «В продаже каксы».

– Вы смеетесь надо мной? – спросил я.

– Ты видишь, чтобы я смеялся? – спросил он и практически выкинул меня за дверь, на морозные улицы Вазир Акбар Хана.

Пробираясь с превеликим трудом по сугробам, я пришел к выводу, что ничего более унизительного в жизни своей не переживал. Щеки, кажется, горели еще сильнее, чем в тот раз, когда Джахид рассказал Джамиле, что я написал в штаны, – после нашего с ним соревнования, кто выпьет больше воды не бегая в туалет.

Через каждые десять шагов появлялся из очередной будки очередной охранник и отпускал очередную остроту – типа, неплохая у меня обновка, и нельзя ли взять меня напрокат в качестве стола; общего позорного положения нисколько не облегчил Джеймс, который возвращался невесть откуда домой и при виде меня начал хохотать так, что чуть не обмочил штаны.

– Ну, рекламных стандартов ты во всяком случае не нарушаешь! – крикнул он вслед, когда я хмуро прошел мимо.

Что это значило, я не понял. Но ответил:

– Да, да… – и отправился в противоположную сторону, в ту часть Вазира, где единственными иностранцами, шатавшимися по улицам, были те, кто искал китайских проституток.

* * *

К счастью, на следующий день от новой работы меня неожиданно освободили. Пир Хедери явился в магазин, ругаясь на приключившуюся у него «дьявольскую ночь».

– Уже и полночь миновала, а телефон все звонил, – пожаловался он. – И всякий раз, когда я брал трубку, там оказывался какой-то проклятый иностранец, который требовал каксы. В конце концов пришлось его просто выключить.

– Кажется, я знаю, в чем дело, – сказал я, садясь рядом с Джамилей, поближе к бухари. – Джеймс объяснил мне вчера вечером, что это слово похоже на английское слово «каки».

– И что это значит? – спросил Пир Хедери, утирая нос грязным платком.

– Это значит, что мы продаем какашки, – ответил я.

14

Через семьдесят дней после Рамазана, две недели после иностранного Нового года и один день после возвращения из хаджа паломников – когда все дороги расцвечиваются машинами, украшенными сверкающей мишурой и цветами, – в Афганистане празднуют Эйд-и-Курбан.

Это один из самых любимых наших праздников, и отмечают его мусульмане в память о готовности Ибрагима принести своего сына в жертву Аллаху.

На три дня наша страна войны и слез становится страной веселья, красоты и сытых животов; все наряжаются в свои лучшие одежды, и те, кто может себе это позволить, закалывают свою лучшую овцу, корову или козу – это символ жертвы Ибрагима.

Как велено в Коране, большую часть мяса отдают беднякам, а остальное подается на семейной трапезе, на которую приглашают друзей и родственников.

И хотя Эйд-и-Курбан всегда прекрасен, в этом году он удался как никогда, потому что преподнес множество сюрпризов, отчего казалось, что праздник настал и кончился быстрее, чем обычно.

Для начала Джорджия объявила, что бросила курить.

– Новогоднее решение, – так она сказала.

– Не припозднилась ли ты с ним? – заметил Джеймс.

– Я должна была привыкнуть к этой мысли, – огрызнулась Джорджия в ответ и стукнула его по голове шариковой ручкой, которую в последние дни постоянно посасывала.

Лично меня не волновало, припозднилась она со своим решением или нет. Я воспринял это как знак от Бога, что мои молитвы услышаны и Джорджия наконец двинулась в правильном направлении, прочь от пламени ада, готового ее пожрать.

Следующим сюрпризом стала овца, что появилась вдруг у нас во дворе вместе с мясником, который и совершил ритуальное жертвоприношение.

Мы все собрались посмотреть на то, как мясник провозглашает имя Божье и перерезает животному горло. Мэй при виде потока крови, выкрасившего снег в красный цвет, отвернулась.

– Господи, так и вегетарианкой можно стать, – пробормотала она.

– А я думал, лесбиянки изначально мяса не едят, – сострил Джеймс и заработал пинок по ноге.

Складывалось такое впечатление, что на Западе принято бить первого, кто подвернется под руку, если ты хоть немного разозлился.

Следующим радостным сюрпризом для меня стал звонок Хаджи Хана, заставивший Джорджию спешно убежать к себе в комнату, чтобы поговорить без помех, и вернуться через полчаса с глупой улыбкой на лице, которую она как будто специально приберегала для таких случаев.

Потом к нам явилась Рейчел, свежая и хорошенькая, отчего сходным образом лицо поглупело и у Джеймса.

А еще тем вечером приехал Массуд, и мы с ним отвезли по куску только что разрубленного мяса домой к Джамиле и Спанди, а их родственники в ответ насыпали мне полные руки засахаренного миндаля, чтобы я передал его иностранцам.

Однако один из самых больших сюрпризов поджидал нас на второй день Эйд-и-Курбана – в гости к нам заявилась вдруг моя тетя, приведя с собою своего мужа, моего двоюродного брата Джахида и двоих остальных своих детей.

Хотя родственников и положено навещать во время праздника, я думал почему-то, что это не относится к тем родственникам, которых ты так недавно пытался убить. И потому, естественно, был потрясен их появлением, нежданным, как гром с ясного неба. Но это было ничто в сравнении с потрясением, вызванным нынешним видом моей тети, – казалось, кто-то проткнул ее булавкой, отчего из нее вышел весь воздух и осталось лишь сморщенное подобие прежнего тела.

Мать, увидев тетю, тут же расплакалась и бросилась ее обнимать – теперь, когда та стала вполовину меньше своего былого размера, сделать это было гораздо легче. Тетя, облитая слезами матери, тоже начала плакать, а потом зашмыгали носами Джорджия и Мэй, и вскоре все четыре женщины достали из рукавов своих джемперов и пальто носовые платки. Мужчины же, и Джеймс в том числе, стояли вокруг в некоторой растерянности и смущенно покашливали.

* * *

Оказалось, что тетя тоже переболела холерой – и, судя по ее виду, пришлось ей намного хуже, чем моей матери.

Однако, с другой стороны, лучше этой холеры с ней, кажется, ничего не могло случиться, потому что, высосав из ее тела жир, болезнь высосала еще и склочность из ее души, и тех слов, которыми она терзала мою мать прежде, больше мы от нее не слыхали.

Тетя стала не только меньше размерами, но и гораздо спокойнее, и, глядя, как они с матерью нежно держатся за руки, я испытал даже некоторое раскаяние за то, что желал ей смерти.

– Это был гребаный кошмар, – сказал Джахид. – Всюду дерьмо. Если б я не видел этого собственными глазами, не поверил бы. В жизни не подумаешь, что из одного человека может выйти столько дерьма.

– Ну, зато она осталась жива. Такое пережить никому не пожелаешь, – ответил я, в надежде сменить тему и отделаться от образа тети, выкакивающей половину своего тела в том маленьком домике, который мы с ней когда-то делили.

– Да уж, – согласился Джахид. – У нас некоторые соседи таки умерли – два старика, Хаджи Рашид и Хаджи Хабиб.

– Печально, – сказал я, подумав о двух стариках, которые пережили русскую оккупацию, гражданскую войну и гнет талибов для того, чтобы умереть в собственном дерьме.

Порою, даже в Эйд-и-Курбан, понять Господни замыслы насчет нас бывает довольно трудно.

* * *

Когда свет праздника начал угасать и мы готовились уже зажить своей обычной жизнью, явился последний – и самый лучший – сюрприз.

Джорджия взяла меня за руку и, прижав к губам палец, повела наверх, в свою комнату. Я сразу понял, что у нас какая-то секретная миссия, раз нельзя разговаривать, и затрепетал.

Мы уселись на пол, она включила маленький радиоприемник и поставила его перед нами.

До слуха моего донесся негромкий низкий мужской голос, говоривший на дари, – он то называл телефонные номера, то запускал в эфир поступившие звонки.

Звонки были короткими, порой едва слышными сквозь треск плохой связи, но очень схожими между собою – безликие голоса просили связаться с ними потерявшихся членов семьи и друзей.

Слушать их было очень печально, и, сидя там, я думал – зачем Джорджии понадобилось мучить меня всеми этими несчастьями в конце такого чудесного праздника. А потом ведущий запустил очередную партию звонков, и я услышал вдруг голос моей подруги.

Джорджия побывала на радио. И оставила сообщение: «Кто знает о местопребывании Мины из Пагмана, дочери Марии и сестры Фавада, пожалуйста, свяжитесь со мной. Мина, твои родные здоровы и счастливы и будут рады тебя увидеть».