Текст книги "Неверная. Костры Афганистана"

– Сначала я решила, что мне это снится, – сказала Мулаля, – хотя я не спала. И подумала – вдруг это смерть зовет так человека, когда он решается на нее. Но голос был такой живой и настоящий – словно меня и в самом деле звала мама.

Чувствуя, что сходит с ума от криков матери, и не силах выносить это напряжение, Мулаля выбралась из пещеры, в которой пряталась, и посмотрела вниз, на поля. Там, по траве, шла маленькая женщина в зеленом платье и голубом чадаре, с открытым лицом. Она выкрикивала имя Мулали, и девочка поняла, что это вовсе не сон – мать действительно пришла за ней.

И не сумев удержаться – хотя и уверена была, что ее отведут сейчас обратно к старику, решившему на ней жениться, поскольку мать не посмеет ослушаться собственного мужа, – Мулаля бросилась к ней навстречу, в родные объятия.

Согретая материнской любовью, она плакала и плакала до тех пор, пока в ее измученных глазах не иссякли слезы.

– Не бойся, все хорошо, – плакала мама вместе с ней, покрывая лицо дочери поцелуями. – Мы в безопасности, Мулаля. Ты в безопасности.

Когда она успокоилась, мать взяла ее за руку и повела домой. И по пути рассказала, что едва не умерла от горя, причиненного ей поступком мужа – и известием о том, что Мулаля убежала. Но затем боль ее сменилась безрассудным гневом, и, бросив все, она отправилась в родную деревню Хаджи Хана, находившуюся почти в половине дня пути от их дома, чтобы попросить его что-нибудь сделать. Он был самым большим человеком в провинции, и его заступничество могло спасти Мулалю.

Что удивительно, Хаджи Хан, когда она добралась туда, оказался в деревне и согласился ее увидеть, и она без сил упала к его ногам, умоляя о помощи.

Когда же он узнал, что произошло, он ласково попросил ее не беспокоиться, а пойти лучше и поискать дочь, чтобы отвести ее домой. А потом поехал к тому человеку, который ее купил, и заплатил за ее свободу.

Но на этом доброта его не закончилась.

Жена Баба Гуля сообщила, что Хаджи Хан столько горячих слов сказал хозяину коз, когда встретился с ним, что и впрямь сумел вселить в него страх Божий, настоящий страх, и с того дня Баба Гуль уже не приближается к картам.

– Он теперь проводит почти все время бодрствования в мечети, моля Аллаха о прощении, пока еще не поздно избежать ада, – улыбнулась Мулаля.

И, после того как Хаджи Хан спас дочь Баба Гуля, а заодно и вечную душу старика, он перевез их семью в новый дом.

Арендную плату за жилье он назначил такую, что, по словам жены Баба Гуля, «воздух стоил дороже», и дал в придачу столько риса, бобов и масла, чтобы им не приходилось думать, где достать еду, еще несколько месяцев. Более того, через пару дней к ним в дом приехали какие-то люди и посадили те деревья, что мы видели в саду. Однажды их ветви должны были отяжелеть от апельсинов, слив и гранатов, которые стали бы для семьи Мулали еще одним способом заработать на жизнь, помимо разведения коз.

– Все это сделал Хаджи Хан, и все – благодаря тебе, – так закончила свой рассказ мать Мулали, после чего протянула руки и взяла в них лицо Джорджии. И нежно поцеловала ее в лоб.

* * *

На обратном пути в Джелалабад из меня так и лились восхваления Хаджи Хану, и в зеркале я видел улыбку Залмаи, пока я возбужденно рассказывал ему историю, которую он наверняка уже знал.

А Джорджия была на удивление молчалива.

Я видел только ее затылок, но казалось, глаза ее были неотрывно устремлены куда-то вдаль, за поля, расстилавшиеся перед нами, словно она высматривала там что-то потерянное, и, как я ни старался втянуть ее в разговор, губы ее оставались плотно сжатыми.

* * *

Как сказал Хаджи Хан, так и было – когда мы приехали наконец в его дом в Джелалабаде, нас встретил там Исмераи.

К тому времени солнце закатилось за горы, и дом сиял светом в темноте. В нем стояла непривычная тишина – нас было всего трое, не считая карлика, уже виденного мною прежде, который суетился вокруг, подавая еду и сладкий чай.

Когда улеглось возбуждение, вызванное поездкой и всеми событиями дня, глаза у меня начали слипаться немилосердно. Правда, причиною тому мог отчасти быть густой дым особых сигарет Исмераи.

Я прилег на одну из подушек на золотом возвышении и закрыл глаза, чтобы дать им передохнуть.

– Хочешь в кроватку? – спросила Джорджия, оторвавшись от беседы с Исмераи.

– Через минуту, – ответил я. Лень было даже пошевелиться.

– Хорошо, через минуту, – сказала она и, притянув меня поближе, положила мою голову к себе на колени.

Меня накрыла теплая волна счастья, и к дальнейшему негромкому разговору взрослых я прислушивался борясь с неотвратимо наплывавшей дремотой.

Джорджия и Исмераи говорили о политиках и учащении беспорядков на юге и востоке.

– Мы живем в трудные времена, – сказал Исмераи. – Лично меня план Карзаи приводит в недоумение. Я понимаю, конечно, что нам нужно сильное централизованное правительство, но Афганистан – не шахматная доска, по которой можно так просто передвигать фигуры. Уберешь традиционную власть из области – тех людей, что знают культуру и историю собственного народа, – и получишь вакуум. Нет никаких сдерживающих сил, нет никакой лояльности. Есть только деньги.

– Положение Халида под угрозой? – спросила Джорджия.

Я услышал, как Исмераи прищелкнул языком, что означало «нет».

– Они не могут убрать Хаджи, – продолжил он. – Каким образом? Ведь он не занимает должности в правительстве, он сам по себе. Но это не значит, правда, что он не сталкивается с массой проблем, возникающих у правительства.

– Каких именно?

– Ну, ты же знаешь, что он поддерживает своим авторитетом правительственный план по уничтожению маковых плантаций. Или не знаешь?

– Нет, – призналась Джорджия. – Этого я не знала.

– Так вот, поддерживает. В нынешнем году на его земле не будет маковых посадок, и он пытается убедить присоединиться к нему в этом других землевладельцев и старейшин, но убедить их нелегко.

Хаджи старается выйти на правильный путь, для всеобщего блага и блага Афганистана, но слишком уж много у него противников, Джорджия, – это и фермеры, которые понимают, что их доходы сократятся в результате на две трети, по меньшей мере, и контрабандисты… Иссякание главного источника благополучия может привести к бунтам.

– И что они сделают?

– Что же еще, кроме того, что попытаются его убить?

– Ты серьезно? – Джорджия дернулась, и я притворился, что не почувствовал этого, – чтобы она не спохватилась и не прогнала меня в постель. Но беспокойство ее я ощутил, и оно передалось моему сердцу.

– Нет… возможно, я несколько преувеличиваю, – успокоил ее Исмераи. – Но у него сейчас нелегкие времена, Джорджия. Ты должна понимать это.

В голосе его прозвучала печаль, однако Джорджия промолчала.

Я решил, что она размышляет над его словами, прежде чем ответить. Но когда – через целых две минуты, наверное, – Джорджия наконец открыла рот, я, усердно притворявшийся спящим, чуть не подскочил.

– Халид просил меня стать его женой, – сказала она.

25

Поверьте, я ничего и ни с кем не собирался обсуждать на самом деле, абсолютно ничего, и за несколько часов даже слова не промолвил – что было сущей пыткой, если учесть, сколько вопросов толпилось с криками у меня в голове, требуя ответа.

Но, как говорится, «дерево неподвижно, пока нет ветра», и к концу следующего утра я понял, что следует, видно, слегка подуть.

– Не хочешь ли ты мне что-нибудь рассказать? – спросил я у Джорджии, сидевшей на переднем сиденье автомобиля.

Поскольку я был весьма сообразительным для своего возраста – и мастером в деле шпионажа, – беседу я завел по-английски, чтобы нас не мог понять Залмаи.

– Что, к примеру? – ответила она вопросом, повернувшись ко мне.

– К примеру… что-нибудь… – скопировал я манеру Джеймса, которой тот пользовался при мне миллион раз, когда хотел не сказать ничего.

– А… что-нибудь, – вернула Джорджия.

– Да… что-нибудь, – отпасовал я.

Джорджия зевнула, откинулась на спинку сиденья и опустила темные очки со лба на глаза.

– Нет, Фавад. Но если вдруг услышишь что-то интересное, разбуди меня, ладно? – что по сути можно было перевести, как «не лезь, осел, не в свои дела».

Я покачал головой.

Иной раз и она умела быть невыносимой.

* * *

В Кабуле безумное желание поговорить об услышанном вспыхнуло во мне с новой силой – слова, словно блохи, щекоча крошечными ножками, бегали внутри головы, проползали через нос и скапливались во рту, готовые выпрыгнуть при малейшей возможности. Но поговорить было не с кем!

Конечно, раньше я первым делом бросился бы к Спанди. Он был моим лучшим другом и умел хранить секреты. Что же касалось Джамили, об откровениях с ней и речи быть не могло – во-первых, она уже призналась, что чуточку влюблена в Хаджи Хана, а во-вторых, была девочкой, и значит, доверять ей никак не следовало, особенно в обсуждении таких тем, как чья-то свадьба.

Пир Хедери, хоть и старик, в этом отношении был еще хуже Джамили. Расскажи я ему то, что знаю, я бы ничуть не удивился, если бы в конце дня, выбрасывая гнилые фрукты на завтрак козам, он уже поженил Хаджи Хана и Джорджию, и они ожидали свое шестое дитя.

Поэтому я решил попытаться вечером еще раз разговорить Джорджию.

И сделал бы это, если бы меня не опередил доктор Хьюго.

* * *

После замечательного ужина, состоявшего из кабульского плова, приготовленного умелыми руками моей матери, я отправился в сад, где сидела, как я знал, Джорджия, читая книгу при меркнущем свете дня, и тут позвонили в звонок, и ворота, открывшись, пропустили к нам во двор доктора.

Даже когда я еще не знал, что Хаджи Хан продолжает вести войну за Джорджию, мне неловко было находиться в компании доктора Хьюго – он был симпатичный, и в том, что он влюблен в Джорджию, сомневаться не приходилось, потому что он глаз не мог оторвать от ее лица, когда они проводили время вместе.

Но «симпатичный» и «влюблен» – не препятствие для любящего афганца, и я догадывался, что единственным настоящим препятствием в деле воссоединения Хаджи Хана и Джорджии была сама Джорджия.

И пусть своим поведением Хаджи Хан убил дитя Джорджии, зато, как мы узнали, он спас недавно целую семью, и это – если посмотреть на соперничество между мужчинами как на игру бузкаши – добавляло ему очков в сравнении с другой командой.

На мой взгляд, доктор Хьюго уже проиграл войну, и, боясь, что мои глаза мгновенно скажут ему об этом, я при виде его всклокоченной головы быстро отступил под укрытие стены.

А потом прокрался вдоль нее в «тайный проход» на задворках дома, который вел в сад.

Там я занял позицию, которую уже много раз занимал прежде, – сел на корточки возле просвета в цветущих розовых кустах, снова даривших миру свою ослепительную красоту.

Когда доктор Хьюго подошел к Джорджии, она отложила книгу, улыбнулась и подняла к нему лицо – предлагая для поцелуя щеку, а не губы. Доктор поколебался, но принял предложенное.

– Спасибо, что пришел, – услышал я голос Джорджии.

– Спасибо, что пришел? Как официально! – ответил доктор Хьюго, пытаясь отшутиться.

– Да, извини… это из-за того, видишь ли, – она вздохнула, – …что нам надо поговорить.

– О, кажется, это не только официально, но и серьезно.

– Да, серьезно. Я, во всяком случае, так считаю, но ты, может быть, думаешь иначе. Не знаю. Честно говоря, не знаю, какие чувства у тебя это вызовет.

– Что ж, давай проверим, – ответил доктор Хьюго, и я услышал в его голосе напряжение.

Доктор взял себе стул и поставил его не рядом с Джорджией, а напротив, отчего встреча их стала выглядеть как рабочее собеседование. И, наблюдая из кустов за смятением доктора Хьюго, я даже слегка проникся к нему жалостью – хотя и рад был, что с его помощью дело наконец сдвинется с места, поскольку в извиняющемся лепете Джорджии до сих пор никакого смысла не было, а я умирал от желания услышать уже что-то стоящее.

– Хьюго, только позволь мне сперва закончить, а потом говори, ладно? – попросила она.

– Ладно.

– Хорошо. – Джорджия снова вздохнула и выпрямилась на стуле, поплотнее закутавшись в пату, хотя на дворе было тепло, и мерзнуть она никак не могла.

Это было то самое серое пату, которое подарил ей Хаджи Хан.

– Ну что ж, – начала она, – ты знаешь, что, когда Спанди умер, мы поехали в Хаир Хана на похороны. И там я встретила Халида – в первый раз после выкидыша… как ты понимаешь, спокойными нам при таких обстоятельствах остаться было трудно. Нет, на похоронах мы, конечно, не разговаривали, это было бы слишком… но он приехал, чуть позже, и мы поговорили у него в машине. Он просто разум потерял, Хьюго. Если бы ты его видел, у тебя тоже разорвалось бы сердце. Все равно как…

– Фавад!

Голос матери прозвучал, словно свист пули в сумеречном небе, и я распластался на земле.

– Фавад, – позвала она снова, – Фавад!

Проклиная свою злую судьбу, я пополз по тайному проходу, выбрался из него, после чего поднялся на ноги и двинулся по той стороне двора, где меня не могли увидеть из сада.

– А, вот ты где, – сказала мать. – Пойдем-ка… мне нужно с тобой поговорить.

* * *

Меня это не слишком обрадовало, но я пошел вслед за матерью к ней в комнату.

Там было прибрано, все вещи разложены по местам, и телевизор, как ни странно, молчал. Тут только я заметил, что мать выглядит непривычно взволнованной, словно совершила какой-нибудь нехороший поступок, из тех, которые из нас двоих обычно совершал я.

– Что случилось? – спросил я.

– Почему ты спрашиваешь? – ответила она вопросом, усаживаясь на подушку и раскрывая мне свои объятия.

– Ты какая-то… чудная, – сказал я.

– И это ты говоришь своей матери?

– Правду говорю, – возразил я.

– Ну ладно, значит, все в порядке, – засмеялась она, и я заметил вдруг, как прекрасны были этим вечером ее глаза – они светились, словно два зеленых огонька.

– Фавад, – мать наклонилась и взяла мои руки в свои. – Мне нужно поговорить с тобой кое о чем, и, если тебе не понравится то, что ты услышишь, так и скажи, и я обещаю, что больше не заикнусь об этом. Никогда.

– Хорошо, – ответил я, внутренне похолодев – и подумав, что, должно быть, тот же холод чувствовала Джорджия, собираясь рассказать доктору Хьюго о желании Хаджи Хана взять ее в жены, отчего и куталась так усердно в пату.

– Подожди-ка, – сказал я, потому что следом меня вдруг осенила мысль, сразу же согревшая мое сердце. – Ты собираешься замуж?

– Что? – Мать, явно потрясенная, отпрянула, и я испугался, решив, что мои слова ее оскорбили.

– Извини… это мысли вслух, – сказал я.

– Нет, нет, не извиняйся, Фавад. Я… я просто удивилась, потому что ты спросил как раз о том, о чем я и хотела с тобой поговорить.

Она сделала паузу. Я тоже сделал паузу.

Мы встретились взглядами, и я ощутил, как сильна на самом деле наша любовь друг к другу.

– Шир Ахмад просит меня выйти за него, – продолжила она наконец, – и я хочу знать, что ты об этом думаешь – ведь он станет тебе отцом. Скажешь «нет» – значит, нет, сынок. Больше мы об этом говорить не будем, и обиды я не затаю. Но знай, он хороший человек, Фавад, и, думаю, может предложить нам реальное будущее. Даст возможность вести нормальную жизнь – как семья, афганская семья, а не безумная смесь из афганцев и иностранцев. Я хочу иметь свой дом. И хочу, что еще важнее, чтобы свой дом был у тебя. Но ты – мой сын, и эта свадьба может состояться только с твоего разрешения.

Когда она умолкла, я почувствовал, что руки ее дрожат, выпустил их и поднялся на ноги.

Потом медленно подошел к окну, где постоял некоторое время, глядя во двор, качая головой и вытирая глаза, словно бы великая боль завладела внезапно моим сердцем. А потом вздохнул, громко и тяжело, и повернулся к матери.

Она сидела, понурив голову, и смотрела в пол.

– Все хорошо, Фавад, – произнесла она тихо. – Не печалься. Я скажу Шир Ахмаду…

– Да, мама! Скажи ему «да»! – крикнул я, бросаясь к ней, и обнимая, и осыпая ее лицо нежными поцелуями. – Давно пора! – добавил я и расхохотался, потому что в отместку она крепко ухватила меня за пояс и принялась щекотать.

26

Раньше в моей жизни имелось не слишком много секретов – потому, главным образом, что взрослые не доверяются детям в вопросах, которые считают важными, – и я частенько придумывал их сам. Но сейчас, когда у меня голова была забита тайнами, это оказалось и вполовину не так весело, как я ожидал.

Я размышлял о причинах в постели до тех пор, пока глаза не закрылись от усталости, и пришел к выводу, что главная проблема с секретом заключается в том, что его нельзя никому рассказывать. А если нельзя никому рассказать, тогда какой смысл его вообще иметь?

У меня же теперь был не один секрет – а целая куча.

Хаджи Хан просил Джорджию выйти за него замуж, но я вынужден был молчать, потому что притворялся спящим, когда услышал об этом.

Доктору Хьюго почти наверняка сказали что-то «официальное и серьезное», но я не мог спросить, что именно, потому что шпионил, когда ему это говорили.

Я не имел права никому рассказать о своей матери, потому что она заставила меня дать обещание молчать о грядущем событии до тех пор, пока она не побывает в Хаир Хана и не повидается с сестрой.

Я не мог даже с Шир Ахмадом поговорить как мужчина с мужчиной о его планах на будущее или о том, например, где мы будем жить, потому что моя мать все еще пытала его молчанием. Оставалось только надеяться, что он не сделает за это время предложение какой-нибудь другой женщине, – афганские мужчины порой просто хотят жениться, и им все равно, кто ответит «да».

* * *

В Афганистане на самом деле довольно мало возможностей найти себе жену или мужа. О браке обычно договариваются между семьями и внутри семей; брак может быть деловым соглашением или, как узнала недавно на своем опыте Мулаля, отдачей долга; есть еще такая система, которая называется «бадал», где совершается обмен – одна семья отдает свою дочь замуж за сына другой, а та отдает свою за сына первой. Здесь никому ничего платить не приходится. Но, несмотря на дешевизну, это не самая лучшая система в мире, потому что родственные связи со временем становятся настолько запутанными, что во всех уже течет одна и та же кровь, и поэтому их дети умирают.

Может, именно это и было причиной несчастья Пира Хедери и его жены.

Однажды он рассказал мне, что ни один из их детей не прожил больше двух лет, и что умирали они из-за «плохой крови». По словам Пира, когда его кровь и кровь его жены смешивались в телах детей, смесь эта порождала лихорадку, которая разрушала их разум и постепенно убивала.

Рассказ Пира Хедери об умерших детях вызвал у меня жалость к нему, потому что мне казалось, что из него вышел бы хороший отец – стоило только посмотреть, как он заботился обо мне, и Джамиле, и Спанди – когда тот еще был с нами.

– Рождаешься, все теряешь и умираешь, – проворчал Пир как-то раз, услышав по радио об очередной бомбежке, уничтожившей несколько семей в Кандагаре. – Кто, будучи в здравом рассудке, принесет дитя в этот мир?

Можно было бы, конечно, напомнить старику, как старались в этом деле они с женой, только вот не преуспели, но я промолчал.

Пир Хедери был, конечно, не единственным мужчиной, который не имел сына. У Шир Ахмада сына тоже не было. Но его мысли занимала хотя бы компьютерная учеба. И, возможно, он еще мог обзавестись ребенком – от моей матери. Кто знает? В самом деле, кто знает что-то в этой жизни наверняка?

Что до меня, наверняка я знал только, что никто не в состоянии удержать два арбуза в одной руке.

* * *

На следующий день, выйдя из школы, которая утомила меня не меньше, чем комната, полная женщин, я с удивлением обнаружил у ворот «лендкрузер», в котором меня ждал Хаджи Хан.

Тут только я сообразил, что прошла уже неделя с тех пор, как мы похоронили Спанди, и настало время очередных молитв.

И хотя повод для нашей встречи был печальным, мое лицо невольно расплылось в улыбке. Ведь Хаджи Хан не только помнил о моем друге (и обо мне), он спас еще Мулалю от старика со скрюченными пальцами; он помог матери Мулали вернуть плоть на ее кости; он хотел жениться на Джорджии и избавить ее от позора быть всего лишь его подружкой; а еще, даже если в прошлом он и торговал наркотиками, то в нынешнем году перестал это делать.

– Готов? – сказал он единственное слово, опустив окошко.

– А как быть с великом? – спросил я.

Хаджи Хан буркнул что-то себе за спину, и из машины вышел тот же охранник с автоматом, который ездил с нами в Хаир Хана в прошлый раз.

Он взял мой велик и аккуратно погрузил его через заднюю дверь в «лендкрузер». Тем временем Хаджи Хан кивком предложил мне сесть в машину, что я и сделал.

И уже там мы пожали друг другу руки.

– Как дела у всех? – спросил он.

– Хорошо, – ответил я. – Джорджия была очень рада, что ты помог семье Мулали.

– Правда?

– Да.

– Я тоже рад. Эта семья заслужила немного везения.

Я хотел было пошутить насчет везения и карточных игр Баба Гуля, но вовремя опомнился.

– Хаджи, а почему с тобой в последнее время так мало телохранителей? – спросил я вместо этого.

Я уже в третий раз видел при нем всего лишь одного человека, а не обычное войско.

– Потому что так лучше, – ответил он.

А потом посмотрел в зеркало, увидел в моих глазах очередной вопрос и добавил:

– Понимаешь, если ты хочешь убедить людей в том, что страна наша меняется к лучшему, для начала ты должен поверить в это сам – и если даже не веришь, то хотя бы создать такое впечатление.

* * *

После чтения молитв Хаджи Хан подвез меня к магазину Пира Хедери, потому что я уже опаздывал на работу, и высадил там.

Не успев перешагнуть порог, я понял, что старик опять что-то замыслил – что-то, судя по ухмылке на его лице, касавшееся и меня.

– Мы открываем новый бизнес! – сказал он, когда я уселся рядом с ним на ящик с пепси-колой. – За ним будущее, Фавад, – за сервисом «Еда навынос от Пира Хедери».

– Люди уже не выносят сами еду из магазина? – спросил я.

– Нет, почему, выносят… но я говорю о закусках, или как там они называются. Эту идею подал мне твой друг Джеймс.

В ответ я застонал. Джеймс был такой же сумасшедший в последнее время, как и Пир Хедери с его планами «быстро-быстро-разбогатеть». Недавно, после разговора с кем-то, журналист вдруг уверовал в то, что в одной из гор Гиндукуша имеется потайная дверь, ведущая в пещеру, полную сокровищ, и проводил теперь все свое время копаясь в старых документах министерства горной промышленности и изучая по Интернету скалолазание. Я-то был уверен, что, если в афганских горах и таились какие-то сокровища, они наверняка давно уже были распроданы на пакистанских рынках вместе с прочими нашими древностями.

– Что за идея?

– Ну, наш друг Джеймс пришел сюда в поисках такой штуки, которая называется «сандвич». Похоже, это хлеб с чем-нибудь.

– Я знаю, что такое сандвич…

– Отлично! Считай, полдела уже сделано. Иностранцы, кажется, жить без них не могут. Вот я и изготовил немножко на пробу.

Пир достал из-под прилавка блюдо. На нем лежала горка ломтиков наанового хлеба.

– И что с ними случилось потом? – спросил я, беря один из самодельных Пировых сандвичей.

– А что такое? – Пир протянул руку, и я вложил в нее обгрызенный кем-то хлеб.

– Ох, и правда, – сказал он. – Наверно, до них добрался Пес. Ну ладно, все равно попробуй и скажи, что ты думаешь.

– Я такое не ем! – воскликнул я, отталкивая его руку.

– Не привередничай, – ответил он. Сам откусил кусочек и тут же выплюнул. – Аллах заплакал. Неудивительно, что старичок их не доел. Запиши, Фавад, – лук и манго не сочетаются.

– Лук и манго?!

– Почему бы и нет? Джеймс сказал, чем больше в сандвиче экзотики, тем лучше.

– Он, видно, пошутил! – сказал я, хотя, честно говоря, сам видел, как Джеймс ел бананы с хлебом, чего нормальный человек делать, по моему мнению, не станет.

– Ладно, – продолжил никогда не сдающийся Пир Хедери, – попробуй вон те, на подносе. Их сделала Джамиля до того, как ушла в школу.

Поскольку я был голоден и поскольку это, в конце концов, была моя работа, я сделал, как мне велели.

Через пятнадцать минут у нас появился список – сыр и помидоры; ореховое масло; огурец и баранина; клубничный джем; простокваша и кебаб; яйцо и цыпленок. Это было неплохо.

Салат-латук и сливки; яблочное пюре; мед и лук; мед и сыр; горчица и яйцо; вареная морковь – все это никуда не годилось.

Пир хлопнул в ладоши, разбудив Пса, который спал на пороге магазина.

– Попрошу жену наготовить их побольше сегодня вечером, а завтра еще и Джамиля поможет. Вернешься из школы и пойдешь эти сандвичи продавать.

– Вы, кажется, сказали, что это сервис навынос. Или я чего-то не понял?

– Ну да, так и сказал. Ладно, возьмешь половину того, что мы сделаем к ленчу, и, когда продашь, можешь вернуться за теми, что у меня останутся.

– Прекрасно…

– Не правда ли?

– Я имел в виду… ладно, забудем. – Смысла спорить со стариком я на самом деле не видел, ибо ясно было, что он настроен весьма решительно. – Вы помните, что у меня траур, или нет?

* * *

Люди в Афганистане умирают постоянно. Таков порядок вещей. И, может быть, потому, что они умирают постоянно, те, кто остается в живых, не тратят слишком много времени на размышления о тех, кто умер. Они продолжают делать свои дела. Вот и Пир Хедери, хотя он и любил Спанди и я сам видел слезы, что текли на похоронах из его белых глаз, продолжал делать свои дела. Вернее сказать, заставлял меня продолжать их делать.

Несмотря на все мои пылкие молитвы накануне вечером, когда назавтра я приехал после школы в магазин, Пир уже поджидал меня на пороге. С подносом, нагруженным сандвичами.

Старик так спешил вытолкать меня за дверь, что не сразу дал даже закатить внутрь магазина велик.

– Теряем время, – воскликнул он, отталкивая свободной рукой от подноса морду Пса. – Скоро ленч. Ступай к пакистанскому посольству, там всегда большая очередь, и все будут с голоду умирать, клянусь.

– Я уже умираю, – сказал я ему.

– Ох.

Пир задумался ненадолго о том, как это известие может повлиять на его планы скорейшего завладения миром навынос, потом ответил:

– Ладно, можешь поесть по дороге.

И передал мне поднос.

– Только один сандвич, – предупредил он, когда я вышел за дверь, – и убедись, что он с яйцом, – они уже начинают попахивать подобно аду.

* * *

Я перешел дорогу, миновал мечеть Вазир и вереницу магазинов, продававших билеты на самолет в такие места земного шара, о которых я и не слыхал никогда и которые вряд ли когда-нибудь мог увидеть, и свернул направо, на улицу, где находилось пакистанское посольство.

Пир Хедери оказался прав – народу там была масса, длинная очередь надеющихся получить визу, выстроившаяся вдоль стены.

Посмотрев на них, я задумался – что заставляет такое количество людей хотеть уехать в страну, которую они во всем и обвиняют? Наверное, «где-нибудь» лучше, чем «нигде», когда у тебя ничего нет. А если у тебя ничего нет, вряд ли ты станешь тратить деньги, которых нет, на сандвичи…

– Сколько? – засмеялся один мужчина, когда я назвал цену, назначенную Пиром Хедери – двести афгани. – Да я целую овцу за это куплю!

– Да, но вам не подадут ее зарезанной, зажаренной и с хлебом за ту же цену, – ответил я, проворно уворачиваясь от его руки, приготовившейся влепить мне затрещину.

– Я дам тебе десять афгани, – сказал другой мужчина.

– Это очень любезно с вашей стороны, – ответил я, – но за сандвич заплатить все равно придется.

Когда вокруг меня начала собираться небольшая толпа – главным образом из тех, кто хотел получить что-то за ничего, – явился полицейский и велел мне убраться.

Судя по всему, я мог стать причиной беспорядков. И судя по всему, за это меня могли арестовать.

Поскольку я был слишком молод, чтобы провести остаток жизни в тюрьме за прогулку с подносом сандвичей, которые никто не хотел покупать, я послушался и ушел оттуда к забаррикадированному входу в американский лагерь.

В ожидании, когда мимо пройдут какие-нибудь солдаты, я уселся на обочине дороги и сказал себе, что заслуживаю – едва не потеряв свою свободу – несколько большего, нежели один паршивый ломтик хлеба с позеленевшим яйцом.

Развернув несколько газетных оберток, я выбрал цыпленка с сыром, и, должен признаться, на вкус он оказался весьма неплох, несмотря на то, что хлеб успел обветриться по краям.

– Привет, дружок!

Я посмотрел против пылающего солнца и кое-как разглядел казавшееся черным на его фоне лицо доктора Хьюго.

– Привет, доктор Хьюго! Хотите сандвич?

– Да, – ответил он. Взял с подноса верхний и развернул.

– Ореховое масло и огурец, – сказал я. – Прекрасный выбор. С вас двести афгани.

Доктор Хьюго улыбнулся и сел рядом со мной.

– Нет, я серьезно, – добавил я.

– А, – сказал он и, вынув из кармана пять долларов, отдал их мне. – Сдачу оставь себе.

– Спасибо.

Некоторое время мы оба сидели молча, поскольку рты наши были слишком заняты разжевыванием сандвичей Пира, но поскольку я начал раньше доктора, то и закончил первым.

– А что вы здесь делаете? – спросил я:

Доктор Хьюго с трудом сглотнул и закашлялся.

– Приходил повидаться с американцами насчет кое-каких лекарственных запасов. Ничего интересного.

– А.

Он снова принялся жевать. Потом перестал и затолкал остатки сандвича за щеку, чтобы иметь возможность заговорить:

– Слушай, Фавад, я хочу спросить тебя кое о чем…

– Хорошо, – ответил я после паузы, успев попросить Бога о том, чтобы ко мне не прилетел еще один проклятый секрет, – спрашивайте.

– Ну… – доктор Хьюго как будто был в замешательстве. Проглотив сандвич, он в поисках слов провел рукой по волосам, и те заблестели от масла. – Ты знаешь, где живет в Кабуле Хаджи Хан?

Я уставился на доктора, пытаясь по его глазам понять, что он замыслил.

Потом медленно кивнул.

– Хорошо. Это очень хорошо. Правда. А… ты можешь меня туда отвести?

Я взял другой сандвич и откусил кусочек. Томат, лук, огурец и мед. На вкус – крысиная блевотина.

– А, Фавад?

– Знаете, – сказал я наконец, – по-моему, это не очень хорошая идея.

– Я всего лишь хочу с ним поговорить.

– О чем?

– О Джорджии.

– Тогда это и вправду нехорошая идея. Боюсь, ему сильно не понравится…

– Пусть так, молодой человек, но попытаться я должен. Иначе она уедет.

Известие это меня удивило, но и слегка обрадовало.

– Джорджия переедет в Джелалабад?

– Разумеется, нет, – ответил доктор Хьюго, тоже удивившись. – Она вернется в Англию.

– В Англию?!

– Да. И я уверен почему-то, что тебе не больше моего хочется, чтобы это произошло.

Мне и в голову не приходило, что Джорджия может покинуть Афганистан – вернее, что она может покинуть меня.

– Нет, не хочется, – согласился я.

– Ну а если так, отведи меня к Хаджи Хану.

* * *

Не стоило, конечно, вести доктора Хьюго к Хаджи Хану – ведь его там наверняка должны были убить, но его жизнь в тот момент, надо признаться, меня тревожила мало. Куда больше я волновался за свою жизнь – без Джорджии.