Текст книги "Неверная. Костры Афганистана"

11

Когда меня разбудил свет, была ночь – тот ее час, когда «вчера» уже ушло, а «сегодня» еще не настало, весь мир погружен в сон и тишину, и нет еще никаких признаков приближения беспокойного утра.

В этот час потягиваешься с улыбкой и снова засыпаешь.

И в этот час Хаджи Хану вздумалось вернуться домой.

Сначала заскрежетало железо о бетон – открылись ворота, затем въехали с ревом три «лендкрузера» с тонированными окнами, из которых высыпались охранники и вышел Хаджи Хан.

Двое с автоматами закрыли ворота, на место Хаджи Хана уселся другой человек, и все машины развернулись обратно к воротам и остановились.

Наблюдая из своего окна за танцем фар, я увидел, как Хаджи Хан во главе нескольких мужчин вошел в дом. Вид у него был свирепый, и я невольно забеспокоился – знает ли он, что Исмераи разрешил нам с Джорджией приехать погостить?..

Я подкрался на цыпочках к двери и, слегка приоткрыв ее, заморгал от яркого света, ударившего в глаза с нижнего этажа.

До слуха моего донесся оттуда же гул голосов, низких, мужских, среди которых мне только через несколько секунд удалось различить голос Хаджи Хана, рокотавший, словно гром.

Я приоткрыл дверь еще немного, высунулся и между деревянными перилами галереи увидел часть холла и то, что в ней происходило.

Хаджи Хан стоял неподалеку от дверей с какими-то еще пятью мужчинами, негромко переговаривавшимися между собой. Никого из них я не знал, но одеты все были очень богато, в дорогие шальвар камиз, и у каждого на запястье болтались большие, тяжелые часы.

Сам Хаджи Хан говорил с маленьким человечком, который, когда мы приехали, отнес наверх наши сумки. Человечек мотнул головой, указывая на ту часть дома, где спала Джорджия, немного дальше по коридору от комнаты, в которой следовало сейчас спать мне. Хаджи Хан посмотрел туда же, и я затаил дыхание и попятился обратно в комнату.

Если до своего приезда он не знал, что мы здесь, то теперь уже знал наверняка.

Выждав несколько секунд и не услышав шагов, целью которых было бы вытащить нас из постелей, я осторожно высунулся снова.

Теперь Хаджи Хан сидел на одном из диванов, положив свой пакул на колено и держа в руке чашку с чаем. Он потянулся к тарелке с засахаренным миндалем, стоявшей на столе, и тут к нему подошел один из мужчин и протянул мобильный телефон.

Хаджи Хан поднес его к уху. И, хотя он не кричал, голос его разнесся по всему холлу, заставив остальных прекратить разговор, сдвинуть густые брови и обменяться многозначительными взглядами.

– Меня не волнует, как ты сделаешь это, сделай, и все, – приказал Хаджи Хан. – Найди мне его к утру.

Он отключил телефон и вернул тому мужчине, который его дал. И я подумал – не потому ли Хаджи Хан никогда не звонит Джорджии, что потерял свой телефон и вынужден все время занимать его у других?..

* * *

Утром я спустился вниз в поисках завтрака и обнаружил, что больших мужчин, толпившихся в холле ночью, здесь уже нет, зато имеются трое маленьких, вооруженных тряпками и пылесосами.

На возвышении с телевизором играл сам с собой в карамболь мальчик, с виду чуть постарше меня.

– Салям, – сказал я, поднявшись к нему. – Я – Фавад.

Мальчик оторвал взгляд от доски.

– Салям, – ответил он. – Ахмад.

И стал играть дальше. Не зная, чем заняться, я сел на подушку и принялся за ним наблюдать.

Играл он очень хорошо, безо всякого труда закидывал шашки в дальние лузы, и выглядел неплохо – чистенький, хорошо одетый. Но, несмотря на ухоженность и здоровый цвет лица, глаза у него имели какое-то старческое выражение.

Хотя никого тут, кроме нас, не было, мальчик по имени Ахмад вступать со мной в разговоры как будто не спешил, и я обрадовался, когда принесли завтрак, – нашлось, во всяком случае, чем заняться. Да и есть хотелось, что было странно, потому что обычно большого аппетита у меня не было.

– Ешь как птичка, – заметила однажды мама, и я тут же задумался о том, каковы на вкус червяки.

Когда я покончил с яйцами и чашкой сладкого чая, Ахмад подвинул в мою сторону игровую доску и мотнул головой, приглашая присоединиться. Я принял вызов, он расставил шашки и предложил мне начать.

– Ты приехал с Джорджией? – наконец он открыл рот.

– Да, – сказал я и, глупо промахнувшись, не сумел разбить кучку шашек.

Мальчик махнул рукой – пустяки, мол, – и разрешил мне сделать вторую попытку, что говорило о его хорошем воспитании.

– Я тебя видел ночью, – сказал он, пока я прицеливался заново, – ты шпионил за моим отцом.

На этот раз я попал, шашки раскатились по доске, и Ахмад, взяв биток, стал прицеливаться в свою очередь.

– Через холл видел, – сказал он, сделав ход и сразу же загнав одну из своих голубых шашек в дальнее правое отверстие. – Моя спальня как раз напротив твоей.

– А кто твой отец?

– Хаджи Халид Хан. Кто ж еще?

Я посмотрел на него с удивлением. О том, что у Хаджи Хана остались дети от умершей жены, мне было, конечно, известно, но, как сказала Джорджия, они жили с его сестрой, и потому я слегка растерялся, узнав, что один из них сидит напротив.

– Я думал, ты живешь не здесь, – сказал я.

– Ну да, ночую обычно в доме тети. Но шумно там, просто ужас – слишком много женщин, вот в чем беда. Твой ход.

Я взял биток и изловчился подкинуть одну из своих белых шашек поближе к лузе.

– Неплохо, – сказал Ахмад. – Но тебе надо как следует потренироваться.

– Я только вчера начал играть.

– Да, и тебе надо как следует потренироваться.

Ахмад засмеялся, и в этот момент я заметил в нем некоторое сходство с Хаджи Ханом.

– Кажется, твой отец ночью был не в духе, – заметил я, глядя, как Ахмад методично опустошает доску.

– Ну! Ворчал до самого утра.

– Это из-за нас?

– Кого – вас? – Ахмад поднял на меня озадаченный взгляд.

– Меня и Джорджии, – сказал я. – Он сердился, потому что мы приехали без приглашения?

– Да нет, что ты, – Ахмад покачал головой. – Джорджия здесь – всегда желанный гость. Это ее дом, так говорит отец.

– А.

– Ну, если хочешь знать, он ворчал из-за каких-то семейных дел. Но скоро все уладится, как обычно.

* * *

Часа через три после моего завтрака и два после отбытия Ахмада на одном из «лендкрузеров» его отца обратно в дом, где было «слишком много женщин», в холл сошла Джорджия, вполне довольная с виду.

– Поехали, Фавад, пора повидаться кое с кем насчет коз, – сказала она, и мы быстренько обулись, запрыгнули в другую машину Хаджи Хана и помчались по Джелалабаду.

День был прекрасный, небеса прозрачны, никаких выхлопов и пыли, от которых нечем дышать в Кабуле, любовная индийская песня на кассете…

Кроме Джорджии, меня и водителя, в машине был еще охранник с автоматом, который устроился на переднем сиденье, поставив свое оружие между ног. Он был не из наших, а значит, как я понял, его приставил к нам Хаджи Хан.

Двигаясь в направлении Пакистана, мы проехали мимо большого портрета мученика Хаджи Абдул Кадыра, прежнего вице-президента, которого убили через восемь месяцев после побега талибов. Он родился в Джелалабаде, и я подумал, что земляки, наверное, любили его, раз вывесили этот портрет.

Выбравшись из города, мы проехали через грязную деревню, потом – через плоскую коричневую равнину, нырнули в длинные ряды зеленых оливковых деревьев, а потом – в тоннель из каких-то других, огромных деревьев, клонившихся над дорогой, словно в попытке обнять своих сородичей, растущих на другой стороне.

Приехав в другую деревню, мы свернули с главной дороги направо, миновали небольшой рынок и выбрались на ухабистую дорогу, что вела в Шинвар, – там-то мы и должны были, вероятно, встретиться с «кое-кем» и его козами.

В этой местности обнаружилось великое множество заброшенных маковых полей.

Я как-то видел их фотографии в одной из кабульских газет, которые меня просил читать ему Пир Хедери. Маки так и сияли красотой, и мне подумалось, помнится, что если они так же хороши на вкус, как и на вид, то неудивительно, что люди становятся наркоманами.

По дороге нам встретился старик с ослом, нагруженным хворостом. Джорджия попросила остановить машину, открыла окно и, после обязательных приветствий и расспросов о благополучии родных, спросила, где можно найти человека по имени Баба Гуль Рахман.

Старик воздел руку к небесам и поведал, что найти его мы сможем в хибаре за полем у холма.

– Если хибара у него еще есть, – пробормотал он.

Джорджия сказала «спасибо», посмотрела на меня и пожала плечами, и мы поехали за поле к холму, дабы поглядеть, есть ли еще хибара у Баба Гуля.

* * *

Добравшись до холма, мы с облегчением обнаружили, что хибара есть, только вот, к досаде нашей, Баба Гуля в ней не оказалось. И кто-то из детей – то ли его, то ли не его – побежал за ним в соседнюю деревню.

Время в ожидании мы проводили сидя на траве и попивая чай, который подала нам девочка примерно моего возраста, а может, чуть старше. Это была старшая дочь Баба Гуля, как сказала мне Джорджия, уже встречавшаяся с ней раньше.

Звали девочку Мулаля, и были у нее прелестнейшие зеленые глаза, какие я только видел.

– Как поживаешь? – спросила у нее Джорджия. – Козы ваши выглядят хорошо.

– Ладно, хоть это хорошо, – ответила девочка.

– Что-то не в порядке, Мулаля?

– Это же Афганистан, ханум Джорджия, когда здесь все бывает в порядке? Мой вам совет – если хотите шерсть с наших коз, берите ее сейчас.

– Почему? Стадо болеет?

– Отец, – сказала девочка.

– Болеет?

– Можно сказать и так, хотя смерть ему не грозит, будь проклята наша судьба.

Мы с Джорджией переглянулись, в надежде, что кто-то из нас понял, о чем она говорит. Мулаля эти взгляды перехватила и объяснила свои слова:

– Он снова играет в карты, Джорджия, и, когда проигрывает, платим за это мы. Должно быть, это кара Аллаха за грех, который он совершает, – только взгляните, где мы теперь живем!

Девочка махнула рукой в сторону хибары. На самом деле то была скорее палатка, шаткое деревянное строение, обтянутое пластиковой упаковочной тканью, на которой виднелись начальные буквы названия неизвестно чего – «UNICEF».

Тут к нам подошла мать Мулали – крохотная женщина с лицом словно высеченным из камня гор, нас окружавших.

Она приветливо поздоровалась с Джорджией, но обнимать ее не стала.

Кивнув дочери, она увела Мулалю сгонять коз, и я успел заметить, когда она отворачивалась, выражение глубочайшего стыда на ее лице. Я понял в тот миг, что морщины, изуродовавшие ее, появились из-за бесконечного унижения, которое ей приходилось терпеть, живя с таким мужем. И сейчас, когда дочь уже поведала о семейном позоре посторонним людям, не имело смысла даже делать вид, будто в жизни этой есть хоть что-то хорошее.

Порою, когда у тебя вообще ничего нет, единственное, что остается, – сохранять достоинство. Но даже это у тебя могут отнять какие-то несколько слов – если не остережешься.

* * *

– Хаджи Хан тебе обрадовался? – спросил я у Джорджии, пока мы, сидя на траве, ждали Баба Гуля.

– Он был уставший, но, думаю, обрадовался, – ответила она, подергивая за ниточки, торчавшие из ее обтрепавшихся снизу джинсов.

– Думаешь?

– Да.

– Не знаешь?

– Ну… – Джорджия глубоко вдохнула и выдохнула, – нет. На самом деле не знаю.

Я недоверчиво покачал головой. Что-то мало походило подобное воссоединение любящих на то, каким оно могло бы быть у Лейлы с Меджнуном.

Их историю рассказала мне однажды Джамиля на Чикен-стрит, а ей рассказала ее мать, желая забыть о боли, причиненной в очередной раз кулаками мужа.

Лейла была очень красивой девушкой и родилась в богатой семье. Когда она выросла, родные хотели, конечно, выдать ее замуж за богача, а она влюбилась в Меджнуна, который был очень беден. Когда об их любви узнали, был большой скандал, и Лейле запретили видеться с Меджнуном. Потом родители все-таки заставили ее выйти замуж за богача, и тот увез ее в другие края. Но хотя у нее все было – и богатство, и прекрасный дом, она все равно любила Меджнуна, так сильно, что однажды не смогла больше выносить разлуку с ним и покончила с собой. Меджнун, узнав о смерти Лейлы, сошел с ума и умер в конце концов на ее могиле.

Ни разу в этой истории не упоминалось о том, что Меджнун устал и поэтому, возможно, был не слишком рад видеть Лейлу.

– Но ты-то ему была рада? – спросил я.

– Фавад, Халида видеть я всегда рада, но жизнь – сложная штука, ты же знаешь.

– На самом деле – не знаю, – возразил я. – Я еще ребенок и многого не знаю.

Джорджия улыбнулась:

– Извини, Фавад, иногда я забываю о твоем возрасте. Ты кажешься на удивление взрослым! И прав, как всегда: в жизни есть сложности, о которых ты пока не знаешь. Поэтому – да, я была рада его видеть, но вышло так, что мы поссорились и сказали друг другу много лишнего, и теперь в душе у меня не осталось никакой радости.

– Из-за чего вы поссорились?

– Даже и не знаю… из-за ерунды. Раньше мы из-за такого не ссорились, особенно когда только начали встречаться. Тогда все было хорошо… но все меняется, правда?

– Наверное, – ответил я. Потом покосился на нее краешком глаза и спросил: – Хочешь об этом поговорить? Разговоры иногда помогают изгнать всякие сложности из своего разума.

Джорджия узнала собственные слова, сказанные накануне, и засмеялась.

– Так мне и надо… Ладно, попробую.

* * *

Когда мы познакомились с Хаджи Халид Ханом, я работала на самые первые в вашей стране выборы. Захватывающие были времена – появились реальные надежды и возможности, и в разгаре всех этих сумасшедших упований мне встретился самый красивый мужчина, какого я когда-либо видела.

До того мгновения я не верила в любовь с первого взгляда. Объяснить это трудно… но это такое состояние ума и сердца, когда ты чувствуешь себя ожившим, и каждое утро кажется стоящим пробуждения.

Итак, мы встретились – группа международных сотрудников, в которую входила я, и команда афганцев, приехавших в Шинвар для подготовки к выборам.

В те дни в Шинваре, по слухам, было очень опасно – там укрывались талибы и всевозможные бандиты, поэтому Халид и предложил нашей группе свою защиту и место, где остановиться.

Сразу после Лондона все это казалось страшно увлекательным – нас сопровождали повсюду мужчины с «калашниковыми». Меня вообще ваша страна потрясла – и эти невероятные пейзажи, и дивной красоты призыв к молитве, врывающийся в мои сны в пять утра, и люди… с жестоко переломанными судьбами, но умудряющиеся все же сохранять самое замечательное расположение духа.

Знаешь, мы как-то посетили лагерь беженцев, чтобы поговорить о приближавшихся выборах. Там жили люди, которые были бедны настолько, что запасали на зиму в качестве топлива помет животных. И тем не менее, как только мы приехали, нам предложили чай и те крохи еды, которые у них имелись, – потому что мы были гости. Для меня это был настоящий урок смирения, и я начала понимать, что в этой стране действительно есть что-то особенное.

Конечно, не каждый встречный афганец был так беден, а Халид уже и в то время был богат. Но привлекли меня к нему вовсе не деньги – что бы там ни хотелось думать по этому поводу твоему другу Пиру Хедери, – а его манеры, его мягкий юмор и его деликатность.

Он и вправду был очень добр ко мне, Фавад, и очень многое объяснил тогда о вашей стране и вашей жизни в ней, хотя я этого даже не осознавала. Подобного ему мужчины я никогда не встречала и, оглядываясь назад, думаю, что влюбилась в него сразу.

В Шинваре мы с коллегами жили у него в доме, не таком большом, как в Джелалабаде, но самого Халид Хана видели редко, потому что много работали, да и он был вечно занят переговорами со всякими старейшинами, политиками и военными.

Но все-таки иногда, возвращаясь домой, мы заставали его сидящим в саду среди мужчин в богатых одеждах и тюрбанах, и я, проходя мимо, бросала взгляд в его сторону. Наши глаза встречались, и на губах его появлялась легкая улыбка.

Однажды, когда солнце село, и гости разошлись по домам, Халид зашел в отведенную нам половину. Посидел какое-то время, поговорил с нами. С мужчинами пошутил, женщин очаровал… по-моему, все тогда влюбились в него, даже юноши! И хотя в комнате было полно народу, мне казалось, что мы с ним – одни.

В то время я, конечно, еще не знала, что он действительно мной заинтересовался, а только смутно чувствовала это. Сама же лишь о том и мечтала, как бы снова с ним встретиться, и почти каждую ночь видела его во сне.

А потом случилось так, что я была в одной деревне, километрах в тридцати от его дома, и вдруг подъехала колонна машин, остановилась, и появился Хаджи Хан. Деревенские жители, с которыми мы беседовали, тут же бросились здороваться с ним, оказывая прямо-таки королевские почести, и позвали его на чай в дом старейшины. Я благоразумно держалась в стороне, но он, проходя мимо, остановился пожать мне руку и вдруг сказал, едва слышно: «Посмотри, что ты заставляешь меня делать, чтобы только бросить на тебя единственный взгляд!»

От этих его слов я чуть сознание не потеряла, Фавад, и тогда-то и поняла – между нами и впрямь что-то есть, это не мои фантазии.

В тот день, напившись чаю до отвала, Халид всех поблагодарил (его шофер тем временем раздавал сельчанам деньги) и предложил отвезти меня домой на своей машине. Я помню, что посмотрела тогда на нашего шофера, не зная, можно ли уехать, если мы и половины работы в деревне не сделали, и Халид, заметив это, заговорил с ним сам.

Я не знала еще ни пушту, ни дари, поэтому не поняла, что он сказал, но наш шофер пожал плечами и кивнул головой. И я уехала с Халидом.

Он уселся на водительское сиденье, а для меня охранник открыл заднюю дверь. Когда мы выехали из деревни, я заметила, что Халид развернул зеркало так, чтобы меня видеть. И каждый раз, когда я набиралась смелости встретиться с ним взглядом, в его темных глазах было такое напряжение, что меня словно обдавало жаром. Мне хотелось, чтобы поездка эта длилась вечность. Но увы, это было невозможно.

Правда, добравшись до дому, я утешилась тем, что мои коллеги еще не вернулись, и, значит, нам с Халидом выпал счастливый случай вместе выпить чаю в саду – наедине в доме нам, разумеется, оставаться было нельзя, и пришлось устроиться снаружи, там, где все могли нас видеть. Охранники, впрочем, держались на расстоянии, и мы смогли даже поговорить на этот раз друг с другом без лишних собеседников.

Пока мы сидели там, попивая чай и вертя в руках печенье, Халид рассказал мне немного о своей жизни – о том, как он, став достаточно взрослым, чтобы удержать в руках оружие, отправился вместе со своим отцом воевать с русскими; как семья его, увидев, что свобода обернулась гражданской войной, в гневе и неверии переехала в Пакистан; как он вернулся, чтобы воевать снова – с талибами, пришедшими к власти; как он попал в плен, попытавшись однажды ночью пробраться обратно в Пакистан.

Он провел в тюрьме талибов в Кандагаре шесть долгих месяцев, Фавад, и его каждый день били там электрическим кабелем по ступням. Он и сейчас страдает от этих побоев – ноги порой сводит такая сильная боль, что он почти не может ходить.

В конце концов Халиду удалось бежать – при помощи сочувствующего охранника и больших денег, пошедших на подкуп; он убежал в Иран с еще одним человеком, который потом погиб, когда их машина подорвалась на мине. Халид, на удивление, отделался лишь синяками, а его несчастного товарища разорвало на части.

Из Ирана Халид отправился в Узбекистан, встретился там с некоторыми руководителями Северного альянса и согласился принять участие в их войне, помогая чем может через свои контакты в Пакистане. К несчастью, из-за этого, видимо, и убили его жену и дочь.

Их смерть причинила ему такое горе, рассказывал Халид, что жить не хотелось, но нужно было заботиться об оставшихся сыне и дочери. Он очень любил свою жену, понимаешь. Они были двоюродными братом и сестрой, но с самого детства росли вместе, и, когда взрослые поняли, что они друг друга любят, им разрешили пожениться – редчайший случай в Афганистане. И дочь свою он любил – она была первым ребенком – и очень гордился ею, потому что она была умной девочкой.

Ты, верно, можешь себе представить, в какую ярость привело Халида их убийство. Он перебрался обратно в Афганистан, на постоянную базу, чтобы сражаться до смерти, если понадобится. И когда талибы убежали и скрылись в горах Тора-Бора, он преследовал их и там.

И только когда война закончилась, и духу талибов и Аль-Каиды не осталось, он вернулся домой, в страну, которую любил, – почтив память своей жены и дочери местью за них.

Пока он рассказывал все это, Фавад, я была как зачарованная – Халид сделал в своей жизни так много по сравнению со мной, столько видел… на моей родине о таких вещах знают лишь по книгам. В моих глазах он был настоящим героем, невероятно храбрым и благородным. И когда этот человек открылся передо мной, ввергнув в изумление своими рассказами, он вдруг неожиданно сказал, что любит меня.

Сначала я рассмеялась ему в лицо, чего он, по-видимому, не ожидал, а потом сказала, что это невозможно, – мы знаем друг друга каких-то пять минут, и этого слишком мало, чтобы успеть полюбить кого-то по-настоящему. Но он сказал в ответ: «Я не шучу, Джорджия, я знаю свое сердце, и сердце говорит мне, что я тебя люблю». И тогда я поняла, что с этим мужчиной хочу провести всю оставшуюся жизнь.

После того разговора видеться с ним при таком количестве посторонних людей, глазеющих на нас, стало просто невыносимо, ведь все что мы могли – это обмениваться взглядами. Но время шло, и все как будто начали что-то замечать и давать нам возможность проводить вдвоем все больше и больше времени, и наконец я поверила, что его слова – не просто слова, и сказаны были от всего сердца.

Это было настоящее волшебство, Фавад, – наши разговоры допоздна, то в саду под фонарями, то на плоской крыше под звездами. Все было так красиво – и сияние звезд, и огромная луна, озаряющая небо, и… сам Халид, конечно.

«Видишь эту звезду, что подошла к луне совсем близко? – спросил он однажды. – Ты подобна этой звезде, а я подобен луне. Но скоро звезда начнет отходить от луны, постепенно растворится во тьме, и луна ее потеряет».

Он умолк, и мы оба долго сидели молча на ковре, расстеленном для нас на крыше. А потом он нежно взял меня за руку, никого в тот миг не опасаясь, потому что на крыше с нами был только мальчик, который наливал нам чай, и мальчику этому слишком нужны были деньги, чтобы он решился рассказать кому-то об увиденном.

Мгновение было сладостным, но и печальным тоже, потому что мы оба понимали, что история звезды и луны – правда. Я вскоре должна была уехать, поскольку моя работа подходила к концу. И как мы ни пытались продлить каждую минуту, которая у нас оставалась, все равно чувствовали, что их становится все меньше и время ускользает от нас, проливаясь песком сквозь пальцы.

И вот, поскольку мир продолжает вращаться, и ничего невозможно сделать, чтобы его остановить, настал тот день, когда я должна была вернуться в Кабул, а потом и в Лондон. Халид поехал со мной, и мы сумели украсть у разлуки еще несколько дней, проведя их в столице. Однажды вечером мы побывали даже и в твоем округе.

Едва увидев Пагман – после того как мы проехали заброшенное поле для игры в гольф и миновали мост, – я была потрясена его красотой. Казалось, я попала на побережье Средиземного моря – это такие теплые края, где жители моей страны любят проводить отпуск.

Там, в Пагмане, когда мы сидели на каменной стене перед озером, Халид посмотрел на меня и прошептал, что любит меня всем сердцем, и я впервые призналась, что люблю его тоже. Но глаза у него вдруг сделались печальными, и, не сводя с меня взгляда, он сказал: «Спасибо тебе за эти слова, но я знаю, что люблю тебя сильнее. Ты – моя вселенная, Джорджия».

Трудно сказать что-нибудь чудеснее, ибо, думается мне, все, чего хочет каждый человек на свете, – это встретить того, кто станет считать его своей вселенной.

А потом, когда мы продолжили разговор, он предупредил меня, что в будущем могут случаться времена, когда известий от него не будет, и что мне не следует сердиться на него из-за этого и «влюбляться в других мужчин». Я засмеялась, потому что мне послышалось – «бояться других мужчин», а он посмотрел на меня и сказал: «Я говорю серьезно, Джорджия. Ты теперь – моя женщина, и, если захочешь от меня уйти, я тебя убью». Я, конечно, снова засмеялась, и он тоже улыбнулся, но глаза его, по-моему, не улыбались. И на самом деле я и сегодня не уверена, что он тогда пошутил.

Как бы там ни было, после возвращения в Лондон моя жизнь стала совершенно пустой. У меня на родине не говорят о звездах и луне, и по сравнению с Афганистаном все кажется таким заурядным и скучным…

Поэтому, наверное, я не могла думать ни о чем, кроме Афганистана, и стала одержимой – смотрела все документальные фильмы о вашей стране, читала все книги, помогала работникам общественного центра для беженцев и даже начала учить дари. Его я выбрала потому, что он легче, чем пушту, к тому же пуштуны так умны, что знают обычно оба языка. Но я всего лишь ждала, понимаешь, ждала, убивая время, пока не найдется другая работа, которая позволит мне вернуться к Халиду, в страну, так быстро ставшую для меня любимой.

Первые месяцы разлуки казались почти пыткой, хотя Халид и звонил мне раза два в неделю, и мы с ним болтали часами, весело обсуждая будущее, в котором он хотел от меня, по меньшей мере, пять детей, и мечтая, как станем проводить свои дни, попивая гранатовый сок под солнцем Шинвара.

Надо ли говорить, что дольше шести месяцев я не смогла продержаться и поехала в Афганистан просто так, в отпуск?

Две недели я прогостила в шинварском доме Халида и в новом его доме в Джелалабаде. Мы навещали старых друзей и заводили новых; он познакомил меня со своей семьей и показал все проекты, над которыми работал, прогулявшись со мной по огромным полям, усеянным крохотными, по щиколотку высотой, молодыми деревцами, которые должны были однажды стать оливковыми и фруктовыми деревьями и душистыми цветущими кустами. Все было в точности таким, как я запомнила, и даже лучше, и мне еще сильнее захотелось остаться здесь навсегда.

Поэтому, вернувшись домой, я готова была схватиться за любую работу, позволявшую это, и Халид продолжал мне звонить, поверяя свою любовь спутниковым телефонным линиям.

Но время шло, и звонки становились все реже – сперва один раз в неделю, а потом и раз в месяц, и к тому времени, когда мне, наконец, предложили работу в Афганистане и я начала собирать вещи, мы с Халидом не разговаривали уже три месяца.

Я очень на него сердилась, но не могла поверить, что все его слова были ложью, поэтому не стала отказываться от своих планов и приехала – так с ним и не поговорив.

В первый месяц в Кабуле мне пришлось несладко. Приезд казался ужасной ошибкой – не поверишь! – и я лила слезы не переставая, пытаясь понять, зачем я это сделала. Но однажды в дверь дома, где я остановилась, позвонили, и это оказался Исмераи – мы познакомились с ним в Шинваре, в мой первый приезд, и встретились еще раз, когда я приезжала в отпуск. Увидеть его я не ожидала и страшно удивилась, но и обрадовалась тоже, а он сказал, что Халид отправил его меня разыскивать, после того как кто-то из его друзей случайно увидел, как я жду на улице машину. «Кабул – город большой, – сказал Исмераи, – но если мы хотим кого-то найти, то находим».

Однако, хотя Исмераи и нашел меня, Халид по-прежнему не звонил. Только через две недели меня вызвали в Джелалабад и привели к нему в дом, как провинившуюся школьницу.

Там оказалось полно гостей, поэтому первые слова, которыми мы обменялись, были сдержанными и вежливыми, но, как только гости, изнывавшие от любопытства, устали ждать продолжения и разошлись по собственным домам, и за ними закрылась дверь, Халид повернулся ко мне, и глаза его вспыхнули гневом. «Ты приехала в мою страну и ничего мне об этом не сказала? – закричал он. – Я понимаю, ты обиделась, потому что я не звонил, и понимаю, что вел себя непростительно, но то, как ты себя ведешь, еще ужаснее! Если бы я приехал в твою страну, я первым делом явился бы к твоей двери!»

Он, конечно, был прав, и мне стало стыдно. Я все же пыталась возразить, но Халид не слышал ничего, кроме голоса обиды, которую я ему нанесла, так он был оскорблен.

К счастью, на следующий день он стал спокойнее, а через день – еще спокойнее, и наконец мы снова начали говорить с ним о своей любви, шутить и смеяться. И все же я почувствовала, что он теперь какой-то другой, хотя еще не понимала, в чем дело, не совсем тот человек, которым был раньше. Но я отогнала это ощущение и позволила своей любви к нему продолжать расти, пока она не завладела моей жизнью всецело.

А, наверное, стоило прислушаться скорее к этому тихому голосу разума, чем к желаниям сердца, потому что с тех пор прошло уже почти три года, и он по-прежнему звонит мне не так часто, как хотелось бы, не так часто, как мне необходимо его слышать. И сколько бы он ни извинялся и сколько бы ни давал обещаний непременно дозвониться в следующий раз, через две недели происходит то же самое.

Потому-то я и не уверена, что вчера он действительно был рад меня видеть, ведь я сказала ему, что если он и впредь будет так со мной обращаться, то оттолкнет меня навсегда. Я уйду от него.

Я люблю Халида, и, когда мы рядом, смотрим друг другу в глаза, я знаю, что он тоже меня любит. Но порой кажется, что любовь прошла, и вернуть ее невозможно.

* * *

Закончив свой рассказ, Джорджия закурила и уставилась на коз, набивавших брюхо высохшей травой.

– Почему бы вам просто не пожениться? – спросил я, полагая это идеальным выходом для обоих, ведь Хаджи Хан должен приезжать домой хотя бы раз в неделю, в «женскую ночь» с четверга на пятницу, когда домой возвращаются все мужчины, чтобы провести выходной со своей семьей.

Джорджия повернулась ко мне, и я увидел, что глаза у нее покраснели от слез.

– Я – неверующая, Фавад, кяфирка. А Халид – мусульманин. Разве в сегодняшнем Афганистане возможен подобный брак?