Текст книги "Один триллион долларов"

17

Между тем это становилось уже ритуалом. Как раз когда Джон собирался лечь спать, звонил телефон. Как обычно, звонивший хотел знать, как далеко Джон продвинулся в своих размышлениях.

– Я думаю, проблемой является сама индустриализация, – резюмировал Джон, удобно откинувшись на маленьком диване, который стоял перед окном спальни так, что перед сидящим открывался вид на обширный пляж и серебристый прибой. Было приятно говорить что взбредет в голову, имея на другом конце провода внимательного слушателя. Таким образом можно было прийти к неожиданным мыслям. Это чем-то напоминало детство, когда он ходил на исповедь. Или будто лежишь на кушетке аналитика. Джон только раз в жизни был у психотерапевта, ребенком, потому что его мать беспокоила его мечтательность, но врач дал ему маленькую куклу, попросил его играть с ней и рассказывать об этом истории. После этого психотерапевт сказал матери, что ее сын действительно мечтатель, но ничего чрезвычайного в его фантазиях не наблюдается.

– Индустриализация? Ага. И что вы хотите с нею сделать?

– Необходимо найти путь назад. Назад к природе, хоть это и неоригинальный план.

Низкий смех прозвучал почти презрительно.

– Прежде всего это убийственный план, мистер Фонтанелли, это вам должно быть ясно. Жизнь большинства людей поддерживает именно промышленная цивилизация, во всяком случае в известной мере. Устраните химические удобрения и растениеводство, сократите количество доступной электроэнергии – и вы будете разгуливать среди гор трупов.

– Разумеется, не в один день. Мне видится как раз постепенный переход, с биологическим сельским хозяйством, использованием солнечной энергии, то есть вся палитра альтернатив.

– Можно курить сигареты с биологических плантаций, но они продолжают оставаться сигаретами. Или можно действительно отвыкнуть от курения. А это жесткая мера. Вы не должны упускать из виду, что эта планета без средств технической помощи может обеспечить жизненное пространство максимум для пятисот миллионов. Пока вы не свели население к этой цифре, вы не можете отказаться от техники и индустрии.

Джон вздохнул.

– Ну, хорошо. У меня нет плана. А у вас есть, как вы утверждаете.

– Да. Я знаю, что делать.

– Тогда скажите.

Тот улыбнулся:

– С удовольствием, но не по телефону.

Что же это за план? Наверное, он блефует, как и Лоренцо. Нет никакого такого плана. Нет ничего, что можно сделать, вот и все.

– Нам надо встретиться, – сказал незнакомец. – Как можно скорее.

– Я об этом подумаю, – ответил Джон и положил трубку.

* * *

Он чувствовал себя беспомощным, запертым в золотую клетку, ощущал свое богатство как чудовищную, невидимую тяготу. Триллион долларов. Непредставимо много денег. Тысяча миллиардов. Миллион миллионов. Такая гигантская масса денег, сконцентрированная на действенной точке, примененная по продуманному плану, – это уже способ повернуть колесо истории в другую колею.

Но какая же точка самая действенная? Есть ли вообще такая точка – или было уже поздно что-либо изменить в ходе вещей?

Он беспокойно ходил по своему большому дому, попытался расслабиться в джакузи, но быстро выскочил оттуда – и вовсе не оттого, что вода была горячая. Стоял на террасе, смотрел в сторону моря и ничего не видел.

В самые мрачные минуты он говорил себе, что это его не касается. С такими деньгами он мог максимально защитить и себя, и всех причастных к нему людей. У него будет чистая вода даже тогда, когда вокруг разразится война за нее. Он всегда сможет купить кусок чистой, незараженной земли и будет держать оборону до последнего. Он распорядится построить бункер, если дело дойдет до этого. Он может в любое время получить лучшее медицинское обслуживание, какое только есть. Он может купить, нанять, подкупить, что бы ни происходило.

В одну из таких темных минут ему вдруг стало ясно, что имело в виду прорицание. Люди утратили свое будущее. Имелось в виду это чувство: это испуганное подозрение, что отныне все будет только хуже и в конце концов вообще прекратится. Этот уход в романтически окрашенное прошлое или в бушующую современность, лишь бы только не думать о будущем – о будущем, которое было жуткой черной дырой и к которой люди неслись стремительно и неотвратимо.

Люди потеряли свое будущее. Когда-то, как-то оно у них худо-бедно было. Они потеряли веру в будущее, а разве не сказано, что вера сдвигает горы? Может, она и цивилизации губит?

Успеть урвать что-нибудь еще. Главным образом для себя. Пока еще можно. Неважно, что будет потом, потому что потом ничего не будет. Брать то, что пока есть, жить так, как можно, пока все не утечет. Разве не это настроение лежит в основе всего, что творится? Если кто-то начнет рассуждать, что будет в 2100 году, разве его не поднимут на смех? Верить, что вообще будет 2100 год, что в нем будет что-то, кроме закопченного неба, вонючих водоемов и разве что нескольких тараканов из всей живности, которые переживут все, даже выпадение радиоактивных осадков после атомной бомбардировки, было признаком сугубой наивности…

Где-то в своих блужданиях по дому Джон нашел бутылку, которую взял с собой в гостиную, бутылку крепкого, старого портвейна, наверняка постыдно дорогого, и в раздумьях осушил ее, бокал за бокалом, пока не зашло солнце. Это наконец остановило карусель его мыслей.

* * *

Среди книг, которые привозили ящиками, он наткнулся на одну, посвященную теме перенаселения. Она была написана, когда ему было пять лет. Должно быть, Марвин отрыл ее у букиниста. Спросить об этом было не у кого, поскольку секретарь «за все про все и ни за что» блистал своим отсутствием, равно как и обещанные стеллажи в библиотеке.

Он полистал книгу, посмотрел на многочисленные диаграммы и формулы, почитал там и сям. Не очень много понял, за исключением того, что автор, явно значительный специалист, подвергал сомнению все, что в целом было известно о росте населения. Что, спрашивал он, такое вообще перенаселенность? Почему Калькутта считается перенаселенной, а Париж нет? Плотность населения Бангладеш такая же, как на Мальте, – то есть сама по себе плотность населения еще не показатель перенаселенности страны. Может, перенаселенность – это, в конечном счете, не что иное, как бедность? Не будь люди в развивающихся странах так ужасно бедны, они могли бы лучше питаться, и стала бы рентабельной дополнительная продукция – при условии инвестирования в машины и тому подобное.

Говорить о проблемах населения всего мира было бы, писал автор, недопустимым обобщением. На самом деле уже выяснили, что население мира когда-то установится на стабильном уровне, предположительно между двенадцатью и пятнадцатью миллиардами душ, и также не исключено, что позднее оно снова начнет понижаться – подобные сценарии, локально ограниченные, часто развивались и в прошлом. То, что может быть принято за перенаселенность, на самом деле следует описывать в категориях бедности, точнее говоря, обнищания. Нищета – симптом тяжелого кризиса экономической и общественной системы. Усматривать в нем «соревнование между аистом и плугом», как его постулировал еще в девятнадцатом веке Роберт Мальтус, – заблуждение, которое ведет в конечном счете к идеологии Третьего рейха: «Народ-без-пространства».

Джон повертел книгу, прочитал текст на обложке и биографию автора. То ли он успокаивает страхи, то ли это голос разума в море истерии? Если бы у него сегодня не так болела голова. Или, лучше сказать, если бы она была не такая тупая! Ему казалось, что он лишился половины своего мозга, но где бы он ни вчитывался в текст, он всюду находил тон холодного, делового анализа. Тон, вызывающий наибольшее доверие. Может, не так уж и драматично все было?

Он больше вообще ничего не понимал.

Когда-то наследник вернет людям будущее, которое они потеряли.

Как там написано в завещании? Он никогда толком его не читал, потому что не знал латыни. А попросить кого-нибудь о помощи не догадался.

А в помощи он нуждался. Эта история была великовата для него одного. В кино его всегда удивляли крутые, хладнокровные, гениально-умные супермены, герои Тома Круза и Арнольда Шварценеггера, которые брали на себя тяготы мира и точно знали, что делать, а в конце всегда побеждали, и правда была на их стороне. Если такие герои и есть в реальной жизни, то уж это точно не он.

Он позвонил Эдуардо и попросил его поехать с ним во Флоренцию, в их офис и помочь ему слово в слово прочитать завещание. И что там еще осталось из наследия Джакомо Фонтанелли.

– А после этого можно будет пойти куда-нибудь поесть, или напиться, или даже подраться, если угодно.

Это, по крайней мере, вызвало у Эдуардо улыбку. Со времени побега Джона в Капаннори они почти не виделись. Может, хоть сейчас между ними все уладится.

– С чего это весь мир вдруг заинтересовался нашим архивом? – удивился Эдуардо. – Я, наверно, что-то прозевал? Может, сегодня международный день старых бумаг, а?

Джон не понял, что Эдуардо имел в виду.

– Дед сегодня сидит там с какой-то студенткой из Германии, которая интересуется предсказанием Фонтанелли. Разве он тебе ничего не сказал?

– Нет, – удивился Джон. – Откуда ей вообще известно, что такое предсказание существует?

– Хороший вопрос, правда? – сказал Эдуардо.

– Я не нахожу ничего привлекательного в этом древнем чтиве, честно, – признался Эдуардо по дороге во Флоренцию. – Старая пыльная бумага, ничего более. Временами меня поражает, как мы можем позволять связывать нас и определять наши поступки словами, которые кто-то написал пятьсот лет назад – по какому праву он ожидал, что мы должны под него подстраиваться?

– Понятия не имею, – сказал Джон. – Но ты высказываешься не как Вакки.

Это была первая поездка на бронированном «Мерседесе», которым он обзавелся по настоянию Марко. Требовалось специальное обучение, чтобы управлять таким автомобилем, поэтому за рулем сидел Марко. Пахло всем новеньким – кожей и деньгами. И почему-то казалось, что все выбоины и колдобины на дороге во Флоренцию за ночь заровняли.

– Я ведь был последним хранителем состояния Фонтанелли, – мрачно вещал Эдуардо. – Мы выполнили наш обет. После меня семья Вакки наконец-то свободна. – Он глянул в окно. – И, наверное, вымрет.

Флоренция, как всегда, кишела туристами. На улицах было не пробиться. Прохожие с любопытством заглядывали в тонированные стекла, когда машина в очередной раз застревала в пробке.

К счастью, контора Вакки находилась в переулке, не представляющем никакого интереса ни архитектурно, ни исторически, и тут было сравнительно спокойно. Джон уже привык к процедуре выхода из машины; Марко остановился вплотную у входа, несмотря на абсолютный запрет на остановку, вышел, рука за пазухой, посмотрел во все стороны и лишь после этого открыл заднюю дверцу. И только тогда, когда они вошли в дом, снова сел за руль, чтобы отогнать машину.

Он либо припаркует ее неподалеку, либо будет ждать звонка на мобильный телефон.

В помещениях древнего дома все еще пахло холодом и стариной и тихо, вначале почти неразличимо, из глубины доносились голоса. Значит, патрон и эта студентка были еще здесь.

Они поднялись на второй этаж. Дверь стояла полураскрытой, горел свет. Голоса стали отчетливее. Преимущественно это был один голос, женский.

Звучание этого голоса пробудило в Джоне какое-то странное беспокойство, которое он не мог бы объяснить. Разве он уже когда-то слышал его? Нет, никогда. Может, он чувствовал себя обойденным, что Кристофоро Вакки допустил в это помещение, к этим документам постороннего человека, не спросив и даже просто не поставив Джона в известность?

Оба не слышали, как они вошли. Они сидели в задней комнате, сосредоточенно склонившись над ящиком с завещанием, патрон и молодая женщина с длинными каштановыми волосами, вооружившаяся блокнотом, карандашом и словарем. Она вполголоса бормотала то, что записывала, переводя.

– И случилось в ночь на 23 апреля года 1495 так, что я увидел сон, Бог говорил ко мне…

«Сим заявляю я, Джакомо Фонтанелли, родившийся в лето Господне 1480 во Флоренции, что это моя последняя воля и мое распоряжение о моем состоянии. Я заявляю это и записываю в присутствии свидетелей, которые удостоверят сие на этом документе. Я заявляю это наперед, хотя сегодня, на момент написания нахожусь в полных силах и, насколько человеку дано судить, отстою еще далеко от порога смерти, ибо, как я объясню ниже, после этого я отказываюсь от распоряжения моим состоянием и от прочего моего мирского имущества и впредь посвящу себя служению Богу, нашему Господу, как мне это было предназначено с давних времен. Я заявляю это с полным смирением.

Это было мне предназначено посредством сна, который я увидел еще мальчиком и который был настолько четким и ясным, как никогда ни до, ни после того не было. И случилось в ночь на 23 апреля года 1495 так, что я увидел сон, Бог говорил ко мне. Смиренно я говорю это, потому что действительно было так, как будто Бог допустил меня к крошечной части своего всеведения, и это было поистине чудо, пережить такое. Я видел себя лежащим на кровати, в комнате хозяйского дома, где я жил со своей матерью, и каждая подробность была как в действительности, но все же я знал, что это сон. Мой взор поднялся высоко и простирался далеко, и я увидел страну и город Флоренцию не только в такой дали, которая обычно закрыта для человеческого глаза, но и провидел равно прошлое и будущее. Я видел, что Бог оставит приора Савонаролу, и тот будет сожжен перед ратушей, и очень испугался, потому что я был еще мальчик пятнадцати лет и старался вести благочестивую, богоугодную жизнь. Но вместе с тем я сохранял в этом сновидении спокойное, как бы даже высокомерное равнодушие, безразличный к нуждам мира, и был таким образом в состоянии воспринимать открытыми глазами то, что я видел, ибо мой взор уходил все дальше в будущее. Я видел войны и битвы, голод и эпидемии, великих людей и трусливое предательство и видел такое обилие лиц, которое я описал в другом месте.

Когда я, в конце концов, увидел время, которое отстояло от моего на пятьсот лет в будущем и находилось на пороге следующего тысячелетия, я увидел мир, невообразимо великолепный и вместе с тем вызывающий содрогание. Я видел миллионы людей, живущих в такой роскоши, как Медичи, и с помощью разных приборов осуществляющих такие вещи, которые во сне я все понял, но теперь не в состоянии описать, разве что в виде волшебства, но то не было волшебство, даже детей учили, как эти приборы действуют.

Но то был не рай, что я увидел: там шли войны, в которых люди маршировали по земле, как муравьи, и все опустошали, само солнце обрушивали на врага, и все застывали в страхе перед этой мощью, и все боялись, что может разразиться война, которая разрушит саму Землю, такими могущественными стали люди. Они отвратились от Бога и почитали Мамону, но из-за этого они жили в вопиющей нищете и жалком страхе, и никто из них больше не видел будущего. Многие из них верили во второе наступление всемирного потопа и что человеческий род на сей раз окончательно прейдет, и многие из них жили под гнетом этого ожидания.

Но я узнал, что Бог безгранично любит людей, невзирая на их деяния или их веру, отвратились они от него или нет, и что он не Бог, который наказывает людей, а они сами наказывают себя тем, что отвернулись от любви и ищут благо в мирских вещах. Так ясно и отчетливо я это узнал, что хотел бы быть красноречивее, чем я есть, чтобы сделать вас соучастниками пережитого мной, но это не в моих силах.

Потом передо мной развернулась моя собственная жизнь, и я узнал, для чего Бог предназначил меня. Я видел, что покинул монастырь и поступил в учение к купцу, который хорошо меня подготовил, дал образование и сделал меня своим партнером. Я видел себя торговцем и купцом, который ездит в Венецию и Рим, видел выгодные дела и те, которых я на свое счастье избежал, и видел, как я стал благополучным и богатым. В этом сне я увидел даже жену, которая была мне предназначена, и все впоследствии оказалось так, как я увидел. Я видел, что у меня будет шесть сыновей и счастливая жизнь, на зависть многим, но я увидел и печальное мгновение, про которое потом не забывал все последовавшие затем годы, – когда мне пришлось отнести в могилу мою любимую жену, и поскольку это теперь сбылось, я знаю, что наступило время исполнить план Провидения. И я делаю это моим заявлением.

Я передаю все мое состояние Микеланджело Вакки на его попечение, чтобы он его сохранял и через ссуды и начисление процентов посильно приумножал, но я предназначаю мое состояние не в его собственность, а в сохранение и приумножение с тем, чтобы оно было передано некогда тому, кто будет назван в день 23 апреля 1995 года, младшему живущему потомку моего рода, мужского пола, ибо он предназначен вернуть людям утраченное будущее, и он сделает это с помощью этого состояния. Поскольку я родился вне брака, я назначаю, что к моим потомкам должны причисляться и внебрачные дети наравне с рожденными в браке, только на приемных детей это не распространяется. В моем сне я видел, что Микеланджело Вакки, хотя он сейчас в это не может поверить, будет иметь детей и его линия не угаснет за пятьсот лет, а исполнит долг. Его семья может получить тысячную часть десятины состояния и все мои рукописи. Но этот документ и это намерение должно оставаться в тайне вплоть до названного дня».

– «…Оставаться в тайне вплоть до названного дня, – завершила Урсула Фален чтение завещания. – Отдано в лето Господне 1525». Подписи Фонтанелли и свидетелей. – Она подняла взгляд на мягко улыбающееся лицо старика. – Это просто невероятно!

И это было еще очень осторожное выражение. Весь этот архив с точки зрения историка был сенсацией. Архив, тщательно собираемый и сберегаемый пятьсот лет для того, чтобы быть раскрытым и оцененным в наше время!

Одни только счетоводные книги представляли собой целые раскопки информации о старых валютах, сроках их действия и покупательной способности. Она видела там пометки, в которых Вакки комментировали события тогдашней мировой политики, чтобы обосновать, почему они решили перевести часть состояния из одного района в другой. Дневник, который непрерывно велся в течение пятисот лет – о событиях финансовой и экономической политики в Европе и в мире, – вот что было скрыто в этих переплетенных в кожу, пронумерованных томах.

Тут было куда больше материала, чем требовалось для ее магистерской работы. Она приложит все силы к тому, чтобы написать здесь свою диссертацию. Как минимум. Это была такая находка, которой можно было посвятить всю свою научную жизнь.

Ах да, и еще эта статья для «Штерн»…

– Вы думаете, с этим можно что-то сделать? – спросил Кристофоро Вакки.

Урсула бессильно рассмеялась.

– Вы еще спрашиваете! Я… ну что я могу сказать? Уму непостижимо. Можно ли с этим что-то сделать? Что за вопрос! Если я ничего не смогу с этим сделать, то я выбрала себе не ту профессию.

Взрыв не испугал бы ее больше, чем сухое покашливание за ее спиной.

– Можно спросить, что именно вы хотите из этого сделать? – спросил нетерпеливый голос.

* * *

У Джона было какое-то иррациональное чувство, что эта женщина охотится за его деньгами. Она была стройная и грациозная, волосы обрамляли ее неброское, гладкое лицо с большими глазами, темными, как агат. Тихий, темный ангел на первый взгляд, но было в ней еще что-то, что заставляло его дрожать, ввергало его в страх, безымянный, неизбывный страх.

Она прижала к груди ладонь – тонкую, изящную кисть, – и грудь вздымалась и опускалась в учащенном дыхании, она была волнующей формы, сквозь блузку проступали соски. Она была явно напугана.

Она издала восклицание по-немецки – наверное, от испуга, потом взяла себя в руки и ответила по-английски:

– Я проведу научное исследование, то есть, я буду писать для исторических научных журналов, может, даже книгу. И еще статью для немецкого иллюстрированного журнала. Рада с вами познакомиться, мистер Фонтанелли. Но впредь я бы хотела, чтобы вы все-таки стучались перед тем как войти.

Почему эта женщина так его взволновала?

– Статью? Что за статью?

– Об историческом фоне возникновения вашего состояния, – ответила она с холодной определенностью. – Кроме тех дурацких сведений о процентах и процентах на проценты, СМИ не привели ни одного достоверного факта.

– Я не думаю, что это будет уместно.

– Почему? У вас есть что скрывать?

Джон почувствовал импульс ярости и с трудом подавил его. Он повернулся к патрону, который, казалось, не очень был удивлен его внезапным появлением:

– Почему вы ничего мне не сказали?

Кристофоро Вакки удивленно поднял брови:

– О, рано или поздно я бы, разумеется, представил вас друг другу. Синьора Фален, это Джон Фонтанелли, наследник, о котором говорится в завещании, и мой племянник Эдуардо. Джон, позвольте вам представить мисс Урсулу Фален, студентку исторического факультета из Германии и по совместительству журналистку.

Джон кивнул так коротко, как мог.

– Вы находите уместным разрешить доступ к этим документам журналистке?

– Да, – сказал патрон. – Я нахожу это уместным.

– Разве для этого не требовалось моего согласия?

– Я сожалею, Джон, нет. Архив – это наша собственность, собственность семьи Вакки. И ее заслуга. И совершенно естественно, что мы приложим усилия для признания этой заслуги.

* * *

Какой надутый индюк. Урсула Фален оглядела Фонтанелли с головы до ног. Совершенно явно он был о себе лучшего мнения. Ну еще бы, ведь он избранный, инструмент в руке Божией, считай, мессия. Довольно загорелый, стройный, почти худой и одет настолько же хорошо, насколько и дорого. Но лицо – дюжинное. Никто бы на улице даже внимания на него не обратил – без всего этого антуража. Эротика, которую он излучает, скорее всего эротика денег.

В дверном проеме стоял триллион долларов. Полная бессмыслица. На примере этой истории лишний раз видно, на какие достижения способны люди, подвигнутые видением, пророчеством, непременной верой – и насколько жалкими могут быть пророчества, даже если они возникли из Богом посланного сна.

Но старый адвокат, казалось, был на ее стороне. И принадлежность документов была однозначно ясной. Она не отступится от всего этого, тем более из-за плохого настроения выскочки с дурными манерами. Такое попадает в руки только раз в жизни. Она выросла в реально существующем социализме ГДР, будучи внучкой известного нациста, что отлучало ее от общественной жизни, от членства в союзе «Свободная немецкая молодежь», равно как и от учебы в университете. Но потом государство, не подпускавшее ее к изучению истории, рухнуло, и она смогла, пусть и с опозданием, заняться тем, что ей нравилось. Нет, она никому не даст себя запугать.

* * *

В четверг на следующей неделе в Германии вышел «Штерн» со статьей Урсулы Фален, и тираж журнала стал вторым по величине за всю историю его существования. На следующий день статья была перепечатана практически во всех значительных газетах по всему миру, и еще спустя месяцы на счет Урсулы Фален продолжали поступать отчисления за использование ее авторских прав в такой непривычной валюте, как таиландские баты или вьетнамские донги, и из таких экзотических стран, как Науру или Буркина-Фасо. Один только сделанный ею снимок завещания принес ей столько денег, что она смогла выплатить ссуду, взятую на учебу.

* * *

Ночь была темнее, чем обычно. Ни звезд, ни луны, и шум волн походил на хриплое дыхание смертельно раненного великана.

– Вам пора действовать, – сказал низкий голос из телефонной трубки. – Больше вы не можете ждать и надеяться, что Божье вдохновение укажет вам дорогу.

Джон смотрел на зачитанную и затрепанную Corriere della Sera, перепечатавшую статью из «Штерн», в которой превозносились заслуги Вакки в сохранении и приумножении состояния. Он, наследник, выставлялся там как недалекий, невежественный бездельник, не имеющий цели и не заслуживающий усилий, потраченных на него целыми поколениями интеллигентных, верных Вакки.

– Вам нужна помощь, – настаивал на своем незнакомец. – И никто, кроме меня, вам ее не окажет, поверьте мне. Пора уже нам встретиться.

– Ну, хорошо, – сказал Джон. – Ваша взяла. Скажите, где и как.

– Прилетайте в Лондон. Только без шумихи, пожалуйста. Обыкновенным линейным рейсом. Вы один.

Джон издал звук – полувздох, полусмех.

– Один? Как вы себе это представляете? Я вас не знаю. Вы можете оказаться и маньяком-убийцей, и опытным похитителем.

– Ваши охранники, разумеется, могут вас сопровождать. Я только хочу сказать, что в Лондоне я не покажусь вам на глаза, если при вас будет кто-нибудь из Вакки или если пресса что-нибудь пронюхает.

– Договорились, – сказал Джон. Разумно ли это было с его стороны? Это станет ясно только потом. Но чем уж он рискует? Полет на самолете, потерянный день. Пока он не знает, как действовать дальше, любой день так и так потерян.

– Хорошо. Возьмите чем записать, я вам скажу номера рейсов, одним из которых вы должны прилететь.

На следующее утро Джон и Марко вместе полетели из Флоренции в Рим, а оттуда в Лондон.