Текст книги "Один триллион долларов"

Маккейн кивнул:

– Честно говоря, я нахожу, что это не так уж плохо.

– В принципе я с вами согласен. Но ничто не обходится даром, а в данном случае мы расплачиваемся потерей прежней гетерогенности. В этом процессе наши общие системы жизнеобеспечения, будь они природного или технического свойства, становятся все уязвимее. Типичный эффект монокультур. Возьмите в качестве примера компьютерные вирусы. В слабо объединенном, несовместимом компьютерном ландшафте возникновение вируса не проблема – он поразит несколько компьютеров, другие этого даже не заметят. Другое дело, если мы имеем связанные в общую сеть высокоэффективные компьютеры, все с одинаковой операционной системой, все с одними и теми же программными продуктами. В нормальной повседневности это связь, о какой можно только мечтать, но как только появляется вирус, в мгновение ока сотни, тысячи, миллионы компьютеров заражаются, и вся система выходит из строя. Именно это и грозит системе наших жизненных основ.

– Компьютерный вирус?

– Нет. Крушение. Катастрофа. Срыв.

– Что это значит?

– Мы все сильнее напрягаем комплексно связанные системы, уже одним их растущим числом. Становится неизбежным, что один из компонентов сети однажды переступит граничные значения и откажет. Отказ одного компонента окажет обратное действие на остальные системы, а поскольку общее напряжение высоко, с большой вероятностью и другие компоненты переступят свои лимиты и тоже откажут, и так пойдет дальше, как падают ряды костяшек домино, как только упадет первая костяшка. Срыв охватит систему в целом, и это произойдет непостижимо стремительно, по сравнению с обычной до сих пор скоростью изменений в системе.

Джон прокашлялся:

– Извините, пожалуйста. Что я должен представлять под этим конкретно? Что атомная электростанция взлетит в воздух?

– Нет, в качестве начала цепной реакции это было бы слишком слабое событие. Есть целый ряд мыслимых сценариев крушения, среди них и такие, которые может развязать и непосредственная активность человека. Например, атомная война или искусственно вызванная эпидемия. Большинство сценариев начинаются с отказа одного из природных ресурсов. – Он развернул карту мира, на которой были обозначены морские течения. – Наша текущая модель вычисляет в качестве побудителя катастрофы иссякание Гольфстрима.

При этих словах тьма, казалось, выползла из углов и придвинулась к ним.

– Гольфстрима? – эхом повторил Джон, не веря своим ушам.

Коллинз указал острием карандаша на соответствующие стрелки на карте.

– Северо-Атлантическое течение, как, собственно, называется Гольфстрим, приносит теплую воду из тропических широт к Европе, согревая и увлажняя холодные воздушные потоки из Арктики, прежде чем они достигнут континента, и чуть не до самого Урала обеспечивая равномерную температуру и равномерное выпадение осадков. Механизм, который гонит это течение, основан на различии содержания соли в морской воде и на разности ее температур. Чем дальше теплая вода продвигается на север, тем она становится холоднее, а из-за испарения в ней повышается содержание соли. В конце концов она становится сверхсоленой и более тяжелой, чем то, что находится под ней; она тонет на морское дно и юго-западнее Гренландии низвергается на дно Атлантики мощным подводным водопадом. Тяга, которая при этом возникает, постоянно подсасывает новые теплые потоки из Мексиканского залива.

Джон вспомнил об их перелетах через Атлантику, о грандиозных видах бескрайних вод и попытался представить себе, о каких же гигантских движениях идет речь.

– Но ведь это колоссальный процесс, – сказал он. – Что же способно его затормозить?

– К сожалению, это очень легко устроить, – сказал Коллинз с пасмурным взглядом. – И я говорю не об ослабевании Гольфстрима, а о его исчезновении. Чтобы вызвать его, достаточно нагревания Северного полушария примерно на пять процентов. К чему мы двигаемся семимильными шагами. – Он положил в проектор другую диаграмму, состоящую из стрелок и формул, которые Джону ни о чем не говорили. – Я хочу в грубых чертах набросать этот процесс. Всеобщее потепление ведет, как известно, к усиленному таянию полярных льдов. В этой связи мы всегда думаем только о повышении уровня моря и радуемся, если живем не в портовом городе. Но что касается Европы, подъем уровня моря – еще не самое худшее. Гораздо весомее то, что полярные льды состоят из пресной воды. Пресная вода легче морской, поэтому она распространится по поверхности моря, и она легче замерзает. С началом зимы образуется тонкий ледяной покров, который изолирует теплую воду тропиков от арктического холодного воздуха, который больше не сможет ни согреваться, ни увлажняться до того, как достигнет Европы. А поскольку, наоборот, тропические воды теперь не смогут испаряться, они не будут засаливаться, тяжелеть и опускаться на дно. Подводный водопад иссякнет, с ним прекратится тяга, которая подгоняла Гольфстрим. – Ученый посмотрел на своих слушателей: – В Европе воцарится такой же климат, как на Аляске или в Сибири – холодный, сухой, с надолго промерзающей землей. Здесь, в Лондоне, температура даже летом едва будет подниматься выше нуля. В Европе живет полмиллиарда людей – куда им идти, как прокормиться? Цепная реакция политических, экономических и социальных процессов приведет к таким следствиям, которые будут означать конец цивилизации, какой мы ее знаем.

У Джона пересохло во рту, и он бы мог поклясться, что в помещении стало холоднее.

– И как воспрепятствовать этому? – спросил он.

– Остановить согревание Земли.

– А как остановить согревание Земли?

– Сократить выброс углекислого газа.

– А как… – начал Джон, но Маккейн перебил его.

– Нет, Джон, это функционирует не так. Это линейный путь решения проблемы, а в сетевых системах действуют нелинейные отношения. Если вы не рассматриваете систему в целом, вы будете принимать решения, которые одну проблему решают, зато порождают дюжину новых и усложняют две дюжины существующих. – Он взглянул на профессора: – Так или нет?

Коллинз кивнул:

– Рост числа атомных электростанций, например, существенно понизит выброс углекислого газа, но вероятность аварии с радиоактивным облучением обширных территорий заметно возрастет. – Он сделал неопределенный жест рукой. – Кроме того, эта модель показывает, что критические области все больше заостряются, и с течением времени побудителям катастрофы достаточно будет достичь и небольших величин. Пусть Гольфстрим сохранится, но десять лет спустя будет достаточно, скажем, большого землетрясения в Токио, чтобы рухнуло все мировое хозяйство и как следствие разразился голод такого масштаба, в ходе которого полностью разрушится вся экосистема – из-за отчаянных мер, таких, как беспощадный вылов рыбы, выжигание лесов и так далее. Независимо от этого вся цивилизация станет более подвержена эпидемиям – с одной стороны, из-за того, что возбудитель легче продвигается по современным путям сообщения и быстро распространяется по всему миру, с другой стороны, из-за того, что иммунная система все большего числа людей по множеству причин становится все слабее. И так далее. Я мог бы выложить перед вами целый список возбудителей катастрофы, но это только дезориентирует вас, ведь это всего лишь взрыватели, образно говоря. А собственно взрывчатка – это рост народонаселения, индустриализация, климатические изменения и так далее.

Тьма потекла по стенам, как черная кровь, когда он выключил проектор.

– Как многое из того, что вы нам сейчас рассказали, известно другим? – спросил Маккейн. – Правительствам, организациям – таким, как ООН и так далее.

– Трудно сказать, – ответил профессор Коллинз. – Вице-президент Ал Гор на удивление вовремя оказался в Белом доме, он сведущ в этих вопросах. Я думаю, американское правительство располагает теми же сведениями, что и мы. Во всяком случае в их решениях на первом плане стоят скорее национальные интересы, чем глобальные.

Джон положил ладонь на стол – из потребности взяться за что-нибудь, чтобы удостовериться, что это реальность, а не сон.

– Насколько все это достоверно? – тихо спросил он. Голос его потерялся в просторном конференц-зале, но не расслышать его было нельзя. – Насколько ваша программа надежна, профессор?

– Помимо основ, заложенных еще Форстером, Медоузом и так далее, наша модель опирается на работы Акиры Ониси, который сейчас разрабатывает FUGI Global Model. FUGI – это сокращение от Futures of Global Interdependence, упомянутый уже в названии признак будущего означает взаимодействие всего, что происходит. Это динамичная кибернетическая модель, отдельные части которой были разработаны выдающимися специалистами и которую мы откалибровали по историческим датам. Это значит, наши симуляции стартуют в 1900 году и должны выдать нам даты, которые согласуются с реально наблюдаемыми процессами до сегодняшнего дня. Если это достигнуто, мы исходим из того, что системные взаимозависимости установлены правильно, и поэтому пересчет в будущее является корректным.

Маккейн сцепил ладони:

– А эта модель, FUGI, выдает такие же результаты, что и ваша?

– Нет. Профессор Ониси работает для ООН; он сосредоточен на прогнозах будущих миграций и потоков беженцев. – Коллинз трогал пальцами пленку, которая все еще лежала в проекторе. – Помимо того, в некоторых существенных пунктах мы приходим к другим выводам, чем он. В противном случае мы бы просто взяли его модель в готовом виде.

– Понятно. – Маккейн отодвинул свое кресло назад. Послышался скребущий звук, напомнивший Джону о похоронах его деда: когда могильщики накрыли гроб крышкой и стали ее привинчивать, был такой же звук.

Никто ничего не сказал. Тишина, казалось, сплавилась с тьмой. Становилось все холоднее – или это ему только чудилось?

– Было бы неплохо, – нервно нарушил молчание профессор Коллинз, – принять решение о том, что делать дальше. Публиковать ли результаты этого исследования…

– Нет, – тотчас ответил Маккейн. Он шумно набрал воздуха и вцепился в подлокотники кресла. – И без того опубликовано достаточно мрачных прогнозов. Это ничего не дает. Никто не хочет этого знать. Я, кстати, тоже. – Он вскочил из кресла, чуть не лопаясь от энергии. – Я хочу знать только, как мы сможем воспрепятствовать этому. Вот в чем эта модель может быть для нас полезной. Завтра вы еще в Лондоне?

– Да, – кивнул профессор Коллинз.

– Хорошо. Соберемся завтра рано утром. Принесите с собой этот толстый том, описание системы. Мы определим в ней все элементы, на которые мы можем повлиять через Fontanelli Enterprises, а также, насколько велико это влияние может быть. – Он шагал сквозь темноту взад и вперед. – Вы проведете прогоны моделирования для всех комбинаций. До тех пор, пока мы не будем знать точно, какая стратегия поможет избежать катастрофы.

Профессор Коллинз шумно вздохнул:

– Надеюсь, вам понятно, сколько это будет прогонов? Перестановок такого рода набегает многие миллионы…

Маккейн остановился:

– Ну и что? Вы получите столько компьютеров и с такими скоростями, какие вам понадобятся. Я куплю вам Deep Blue, если вы с ним справитесь. Он просчитывал миллиарды всевозможных сочетаний. И выиграл! – Его глаза сверкнули. – Точно так же сделаем и мы.

* * *

Поезд ехал по мосту через Эльбу, перед окнами мелькали опоры. Отсюда был виден порт. Подъемные краны походили на стадо невиданных животных, пришедших на водопой к сверкающей реке. Гамбург, да почему нет? Урсула Фален дохнула на стекло и смотрела, как запотевшее место быстро истаивает. Раз уж она решила уехать из Лейпцига. Раз уж она ищет работу.

Для чего она приехала сюда? Что, она действительно хотела заниматься пиаром для торгового концерна? Нет. Правда состояла в том, что она искала выход.

Оглядываясь назад, теперь можно сказать, что то была ошибка – пытаться избежать неизбежного. Магазин электротоваров, который ее отец открыл сразу после объединения Германии, был его гордостью. Все шло хорошо, да. Но недостаточно хорошо. Наверное, ей следовало настоять на том, чтобы магазин переехал в другое, более дешевое помещение, еще до того, как она начала собственными деньгами затыкать дыры, которые открывались то там, то сям, и подписывать поручительства, за которые ей придется расплачиваться годами. Но… Не помогла никакая экспансия, ни новые сотрудники, ни реклама в трамвае. В конце концов ее отец все-таки закрыл дело, и еще хорошо, что смог устроиться на работу у одного из своих бывших клиентов.

Вот такой был расклад после двух лет тяжелой работы: все ее деньги кончились, долгов было выше крыши, а вместо докторантуры ей пришлось ограничиться магистерским дипломом, причем с такими оценками, что ее диплом едва стоил той бумаги, на которой был напечатан.

Но больше всего ее злило то, что родительский магазин доконали ужасные траты по уходу за дедом. И почему эти старые нацисты такие живучие? Восемьдесят восемь лет, а дед все еще крепкий, как кожа, и твердый, как крупповская сталь. Гитлеровское отребье! Он собирал вокруг себя старых маразматиков и натравливал их на руководство дома престарелых, тиранил санитаров-иммигрантов расистскими высказываниями, а то, что некоторые из них отказывались иметь с ним дело, наполняло его злорадством. Расплачиваться за все приходилось ее родителям. После объединения Германии дела с ним стали даже хуже. Во времена ГДР он хотя бы время от времени сидел в тюрьме.

– Вам надо было вовремя меня отравить, – ответил он на ее упрек, что он в очередной раз разрушил мечту ее жизни.

Урсула Фален не верила в Бога, но иногда ей в голову закрадывалось подозрение, что он все-таки есть, но не торопится призвать деда к себе, потому что тоже не хочет иметь с ним дела.

Ее окружил громадный вокзал, настолько схожий с Центральным вокзалом Лейпцига, что на мгновение ее охватил ужас, не вернулась ли она назад. Она влилась в поток других пассажиров и попыталась думать о предстоящем собеседовании, но перед глазами так и видела своих родителей. Старые и усталые люди, для которых она была единственным светом в окне. Ей больно было оставлять их в Лейпциге одних.

Она рассеянно изучала план подземки, отыскивая нужную линию. Кажется, в Гамбурге не так много изменилось с тех пор, как она была здесь в последний раз. Два года тому назад, совершенно точно. Тогдашнее ее посещение было урожайным, но все запросы, которые после этого приходили, она отклоняла – сама не зная почему.

Три часа спустя все было позади. Ей сказали, что позвонят ей, но таким тоном, который она уже научилась истолковывать правильно. Она вышла на улицу через большую стеклянную дверь-вертушку, остановилась, закрыла глаза и выдохнула, как будто все это время сдерживала дыхание. Она испытала облегчение. У нее оставалось целых полдня до отхода поезда.

– Едете в Гамбург? Непременно загляните там в Paraplui Bleue, – вспомнилось ей. – Это бистро рядом с Гусиным рынком. Его реклама – синий зонтик, его не проглядишь.

– И что же в нем такого особенного?

– Сами увидите, – сказал ей тот журналист, в прошлом репортер «Штерна», а теперь более крупный зверь в Leipziger.

Она действительно быстро нашла это бистро. Сбоку от людных пассажей Гусиного рынка балансировала безликая кукла, подняв вверх синий зонтик, который то раскрывался, то складывался. Она вошла, огляделась. Пахло поджаренным хлебом и ветчиной, и она вдруг почувствовала, что проголодалась. Села на один из табуретов у стойки.

Мужчина за стойкой поставил на поднос две кружки пива, а потом повернулся к ней. Урсула выронила меню.

Это был Вилфрид ван Делфт.

– Что вы здесь делаете? – огорошенно спросила она.

Ван Делфт, казалось, был удивлен не меньше ее. Он поднял полотенце и криво улыбнулся:

– Работаю.

Она невольно оглянулась, ища полки, забитые рукописями, журналами и книгами, искала детские рисунки на стене, а видела только зонтики всех цветов и форм, стойки для зонтиков и в рамках – фотографии дождя в городе.

– Но…

Взгляд ван Делфта скользнул мимо нее. В его подбородке мигом появилось что-то стальное.

– Я сам собирался позвонить вам и поведать, что меня вышвырнули, – сказал он.

29

В два часа бистро заметно опустело, и у ван Делфта появилось время подсесть к ней за столик.

– Этот ресторан принадлежит моему брату и его жене. Удивительно доходное дело, – рассказывал он, иногда мельком улыбаясь. – Но, разумеется, это не совсем то, чем я хотел заниматься до пенсии.

Урсула Фален по-прежнему была молчалива. До разговора, когда она уже съела свой салат с жареной куриной грудкой и наблюдала, как ван Делфт записывал заказы, приносил их, пробивал чеки – все это с удивительной ловкостью, – в голове у нее теснилось множество вопросов. Но теперь из них остался лишь один:

– Почему?

– Официально, – сказал ван Делфт, – это было неизбежное сокращение в рамках внутренней реорганизации. – Он сделал паузу, которая недвусмысленно дала понять, что это еще не вся история и далеко не истинная. – Кого-то уволили за то, что он прихватил домой детям пригоршню шариковых ручек, рекламные подарки по тридцать пфеннигов за штуку. Они вели за ним слежку, пока не подловили хоть на чем-то. Такое и со мной могло произойти. В этом смысле мне просто повезло.

– Но кому пришла в голову эта безумная идея – такого человека, как вы, с многолетним опытом…

– Я мог бы процитировать Гамлета, но не стану. Методы ужасающе просты. Вы ведь знаете, что наш концерн, как уже скоро половина планеты за последние два года, куплен этим симпатичным вам, защищающим природу молодым наследником триллиона? Ну и я был настолько самонадеян, что пытался противостоять цензуре, которая с тех пор у нас установилась.

– Цензура?

– Никто, естественно, не звонит из Лондона и не диктует, что можно, а чего нельзя. Так грубо мог действовать разве что Геббельс или Рэндольф Херст, но сегодня? Нет, если сегодня кто-то хочет что-то убить молчанием, он просто заполняет информационное место в СМИ чем-то другим, предпочтительнее всего пустяками и мелкими событиями, оправдываясь тем, что люди хотят читать именно это. А мы должны давать то, что люди хотят читать, в противном случае мы потеряем рейтинг и рекламные площади и погибнем в беспощадной конкуренции, все ясно, нет? И уже никто не узнает, что в Африке идет война, что существует в мире голод и такие-то и такие политические мнения. – Он двигал свой стакан по поверхности мраморного столика. – Все знают, какие темы там, наверху, якобы считаются деньгоносными и обеспечивающими рекламу, а какие нет. И если кого-то увольняют, для этого всегда находится хорошая нейтральная причина, формальный повод. Но любому ясно, что в действительности увольняют того, кто не нравится хозяевам в Лондоне.

Урсула разглядывала этого рыжеватого мужчину. Ван Делфт погрузнел с тех пор, как она видела его в последний раз, и больше не казался таким здоровым, как раньше. Она не знала, что ему сказать. И не хотела верить в то, что все обстоит так, как он сказал.

Ван Делфт испытующе смотрел на нее:

– Что, звучит параноидально? Как попытка оправдания неудачника?

Она пожала плечами:

– И что же вы такого натворили?

– Добился публикации репортажа о катастрофическом положении одного болгарского химического завода, принадлежащего группе Фонтанелли. Жуткий контраст к тем хвалебным гимнам, которые поют его действиям по защите природы и его концепции замкнутых циклов. Репортаж вышел, четыре страницы, семь цветных снимков, через неделю пошли разговоры о реорганизации, и к концу понедельника я оказался на улице. С выплатами, понятно. Но в моем возрасте это называется конец.

– Но ведь от этого за версту несет нечистым делом!

– Конечно. И должно нести. Как вы думаете, насколько осторожнее стали остальные – с их учащимися детьми и невыплаченными ипотечными кредитами? Это террор во всех смыслах слова. Террор, упакованный в бархатную ложь насчет давления обстоятельств и читательского рейтинга. – Ван Делфт посмотрел на свой стакан, решительно поднес ко рту и опрокинул внутрь его содержимое – самую невинную воду. – Ладно, хватит плакаться. А что у вас? Что привело вас в Гамбург? Как ваша учеба?

Она коротко и рассеянно рассказала ему что могла.

Теперь настала его очередь иметь огорошенный вид.

– О, боже мой. Урсула! Ведь вы же хотели получить докторскую степень? Разобрать архив семейства Вакки и заново переписать экономическую историю последних пяти веков?

– Да. – Она отвела волосы со лба на затылок и подоткнула их там. Но тщетно, потому что заколки у нее не было. – Детская мечта. Вместо этого я писала прайсы и вела бухгалтерию. Я могу вам рассказать все про каблирование радиосети.

У него был озабоченный вид.

– Но ведь это же была ваша мечта. Вы говорили, что архив во Флоренции – дар небес…

Урсула Фален разглядывала край своего стакана, в котором отражались окна бистро.

– Дар небес… Да, тогда мне так казалось.

Кристофоро Вакки несколько раз звонил ей, чтобы справиться, как у нее дела. Он никогда не пытался к чему-то ее принудить. Просто в какой-то момент перестал звонить и напоминать о себе.

– А теперь? Ведь самое трудное позади. Что мешает вам теперь написать докторскую диссертацию?

– Долги, например. Я должна зарабатывать деньги. И, кроме того, кто я такая? Одна из бесчисленных женщин с дипломом магистра, который им не пригодился.

– Вы женщина, которую Вакки допустили к своему архиву!

– Хотелось бы узнать почему. – Она смотрела в пустоту, думая о том дне, о рядах полок с бухгалтерскими книгами, запахе пыли и кожи, о завещании под стеклом… Она тряхнула головой: – Нет. Эта глава закрыта.

Ван Делфт хотел что-то возразить, но потом лишь задумчиво посмотрел на нее и сказал:

– Вам виднее.

Некоторое время они смотрели на прохожих за окнами, потом Урсула Фален тихо спросила:

– Неужто он правда стал таким могущественным? Фонтанелли, я имею в виду.

– Говорят. Я не настолько ориентируюсь в мире финансов, но иногда встречаю Джо Дженнера из экономической редакции – может, вы его помните, всегда шикарно одет, в таких очках под пятидесятые годы…

– Да. Кажется, я знаю, о ком вы говорите. Всегда с таким бледным лицом.

– Он всякий раз бледнеет еще больше, когда речь заходит о Фонтанелли. Он говорит, даже представить себе нельзя, какой возник гигант. Триллион долларов, говорит он, с самого начала был как куча взрывчатки, достаточная для того, чтобы разнести огромный жилой дом. Но Фонтанелли распределил эту взрывчатку по маленьким пакетикам, разместил их по стратегически важным точкам и соединил проводами. Теперь ему достаточно нажать на кнопку – и в воздух взлетит весь мир, образно говоря.

* * *

– Мы должны, наконец, что-то сделать, – сказал Джон и отодвинул тарелку. Жареная индейка с салатом осталась почти нетронутой. Сейчас тарелку унесут и вымоют, моющее средство вместе со связанными жирами стечет в канализацию. Все это попадет в ближайшие очистные сооружения, а о дальнейшем Джон не имел ясного представления. Со времени разговора с профессором Коллинзом конференц-зал отбивал у него всякий аппетит.

– Вы правы, – кивнул жующий Маккейн. – Но вначале мы должны узнать что.

Коллинз уехал с гигантским рабочим планом и с обещанием денег на десятикратное увеличение числа компьютеров, которые должны работать день и ночь, просчитывая миллиарды вариантов. Но даже если все они будут работать до изнеможения, первые результаты появятся только через три месяца – первые рекомендации действий.

С того вечера Джон плохо спал ночами, а днем его не отпускала нездоровая взвинченность. Он едва находил время почитать газеты, а вечерами иногда пытался просто напиться.

– Уже два года, – говорил он, разминая пальцы, – мы не делаем ничего, только скупаем фирмы. Но все, чего мы до сих пор достигли – это несколько тысяч тонн бланков на экологически чистой бумаге взамен обыкновенной. Но ведь задача состояла не в этом, а?

Маккейн кивал:

– Верно. Задача состояла не в этом.

– Будущее человечества. Вот в чем задача, да? Но если послушать профессора, с будущим покончено. Это лишь вопрос времени, когда конец наступит.

– Если ничего не произойдет.

– Но что должно произойти?

– Он это вычислит для нас.

– А потом? Сможем ли мы заставить это произойти? Располагаем ли мы какой-то властью? Можем ли мы вообще на что-то повлиять? Скажите мне.

Маккейн держал перед собой вилку и разглядывал ее зубья, будто впервые в жизни задаваясь вопросом, что это такое.

– Власть у нас есть, – тихо сказал он.

– Но какого рода власть? Мы же не можем двигать армиями? Мы не можем отдавать приказы на аресты людей. Мы можем только увольнять людей, и это все.

– Но вы же не хотите этого на самом деле – двигать армиями.

– Я только хочу знать, какого рода влиянием мы вообще обладаем.

– Понял. – Маккейн снова обратился к своей тарелке, отрезал кусочек жареного мяса и стал перемалывать его челюстями. – Понял, – сказал он еще раз. – Ну, хорошо. Нам не помешает показать когти. Поупражняемся в этом.

* * *

– Все азиатское пространство представляет собой сплошную проблему перенаселенности, – объяснял Маккейн перед большой картой мира, украшавшей стену его кабинета. – Китай кое-что предпринимает против этого, и даже на удивление эффективно, Индия тоже хотя бы пытается что-то сделать, хоть пока и без сопоставимого успеха. Но абсолютно безутешно все выглядит на Филиппинах. Здесь властвует римско-католическая церковь, практически любое средство предохранения считается грехом или запрещено, филиппинский мачизм требует от мужчин, чтобы они произвели на свет как можно больше сыновей, и люди размножаются так, что оторопь берет. – Он постучал пальцем по россыпи островков на карте. – Вот здесь и начнем.

Джон скрестил руки:

– Как я понимаю, запустив рекламную кампанию про нас как крупнейшего в мире производителя презервативов и противозачаточных пилюль.

– Это слишком дорого, слишком хлопотно, слишком долго, слишком недейственно. Вспомните, что я вам рассказывал про Международный валютный фонд. Вот рычаг. Мы весь этот регион – Таиланд, Малайзию, Индонезию, Филиппины и так далее – подвергнем финансовому давлению сконцентрированной спекулятивной атакой на их национальные валюты. МВФ будет вынужден вмешаться, предоставит им финансовую помощь, и одним из условий будет массивное ограничение рождаемости.

– Точно?

– Вы сами полетите в Вашингтон и сами выложите это директору МВФ как наше условие прекращения финансовых атак. – Маккейн улыбнулся: – У Камдессю у самого шестеро детей. Думаю, он не большой сторонник контроля за рождаемостью. Придется его подтолкнуть.

Джон смотрел на карту мира и пытался сглотнуть так, чтобы Маккейн этого не заметил. Он сам?.. Ну и миссия.

– И какого рода это будут финансовые атаки? – спросил он с пересохшим ртом.

– Почти все местные валюты завязаны на курс доллара и из-за этого переоценены с тех пор, как доллар вырос. Это уменьшает экспортные возможности, но большие кредиты, взятые правительствами и фирмами, исчисляются в долларах, и после девальвации те, естественно, не смогут их выплачивать. И чтобы обезопасить себя, они уже начали местную валюту менять на доллары. Что сделаем мы: будем по-крупному подписывать срочные контракты, доллар за местную валюту, со сроком действия от одного до двух месяцев. – Он поднял тонкий меморандум, в углу которого красовался логотип Фонтанелли и проходила красная косая линия, обозначавшая его как конфиденциальный документ руководителя. – Наши аналитики уже все просчитали. Нам нужно выйти только на критическую величину таких контрактов, после чего их центральные банки будут вынуждены отказаться от привязки к доллару, обменный курс упадет, и мы сможем по срокам платежа рассчитаться тамошней валютой дешевле, чем мы ее продали. Джордж Сорос однажды провел похожий маневр с британским фунтом и при этом между делом порушил европейскую валютную систему. Верный гешефт, который принесет нам, помимо сочувствия МВФ, еще и изрядную прибыль.

Джон взял меморандум, пролистал его, разглядывая графики и калькуляцию. Он спросил себя, когда же Маккейн успел дать аналитикам такое поручение. Или аналитический отдел непрерывно производит планы монетарных войн? Вполне может быть.

– А если МВФ не откликнется?

– Этого не будет. Он должен вмешаться, предоставить кредиты, как минимум в десятки миллиардов. Все это пойдет в новостях под рубрикой «Программа помощи», однако при ближайшем рассмотрении окажется, что все эти миллиарды нужны только для того, чтобы потечь в наши карманы. И в карманы тех, кто успеет вскочить на ходу в уходящий поезд. МВФ должен будет к нам прислушаться, иначе мы его просто высосем.

Невероятно! Джон вдруг снова почувствовал триумф. Выходит, что власть у них есть. Деньги остаются самой великой силой на земле.

Но отвратительное пятно портило картину победы.

– Но если это получится, то лишь потому, что эти государства испытывают финансовые трудности? От этого мы зависим?

– Нет. – Маккейн отрицательно покачал головой. – Если мы готовы потерять несколько миллиардов долларов, мы можем проделать это почти с любым государством на Земле, неважно, насколько оно прочно в финансовом отношении.

Отвратительное пятно исчезло. Джон прочитал последнюю страницу плана, просмотрел цифры. Над цифрами было указано: «Все данные приведены в миллиардах долларов». Большие числа.

– А вы уверены, что наших средств на это хватит? – спросил он.

Маккейн с ухмылкой взял меморандум у него из рук и вразвалочку прошел к своему письменному столу.

– Никто не говорит, что это должны быть наши средства. Нет, мы дадим только стартовый аванс. Я полечу в Цюрих, на переговоры с банковским обществом. Благородные господа чрезвычайно открыты и готовы плясать под нашу дудку, инвестируя крупные суммы. Если я их еще вовлеку в нашу режиссуру, все начнется завтра же. А я их вовлеку, будьте уверены.

Джон слушал, и ему казалось, что он становится все легче и легче и того и гляди взмоет вверх.

– Звучит неплохо.

– Вам это подходит?

– Абсолютно.

– Тогда дайте отмашку, и все завертится.

Джон смотрел на Маккейна, изучая его темные, полные ожидания глаза, в которых полыхала неиссякаемая энергия, готовая броситься в мир и действовать в духе прорицания. Джон глотнул воздуха, попытался прочувствовать, что решающий момент наступил – если бы это было в фильме, тут зазвучала бы драматическая музыка, но это был не фильм, а действительность, – и сказал:

– Вперед.

Маккейн кивнул, нажал клавишу селектора и сказал:

– Договоритесь о времени встречи в Цюрихе. Сегодня вечером. И позвоните пилотам. – Он отпустил клавишу и улыбнулся: – Начинается.

Возникла странная пауза, оба молчали.

– Эм-м, – произнес Джон. – На сегодня это все?

– Да, – кивнул Маккейн.