Текст книги "Один триллион долларов"

38

Как это могло быть? Ведь он сделал все, что мог, жертвовал сном, друзьями, отношениями, голодал во время учебы, не щадил себя, нет, действительно не щадил – и вот…

Как это могло быть? Ведь все так хорошо сходилось. Для этой задачи его предназначила сама судьба, в которой он никогда не сомневался. Само провидение вело его, поставило его на то место, где он очутился, когда пришла пора… Он отдал своему предназначению жизнь, это можно было сказать с полным правом. И не одну. И все оказалось напрасным?

Немыслимо. Недопустимо.

Нестерпимо.

Маккейн смотрел на буйство стихии, упершись ладонью в прохладное стекло и чувствуя в кончиках пальцев биение пульса. Дождь неистово хлестал по стеклу, стекал пузыристыми ручьями, припадал под натиском бури. Улицы не было видно, даже во вспышках молний. Бело-голубой свет неистовой силы оставлял на сетчатке глаз рваный след. Где-то билась оконная ставня, жалобно выла собака, как будто с нее заживо сдирали шкуру, но все это были лишь слабые посторонние шумы, едва пробивавшиеся сквозь бешенство бури.

Удары грома, взрывы как при конце света раскалывали череп, обращая кровь в прах. Он стоял, предаваясь гулу кипящей ярости, лишь бы заглушить отчаяние, пожирающее его.

Слишком поздно. Слишком медленно. Экстраполяции профессора подтвердили то, чего он боялся с тех пор, как Вакки выставили его из своего дома. Слишком поздно он начал то, что необходимо было сделать. Слишком долго пришлось ждать.

Он потерпел крах… Нет. Этого не могло быть, не могло, не могло! Он отдал все, он праведно исполнил свою часть. Это было предопределено – исполнить лишь часть.

Снова молнии и гром, на сей раз одновременно, словно суд Божий. Он отпрянул от окна, ослепленный, оглушенный, разорванный, казалось, на куски, и он бы рад был, если бы это действительно было так. Галстук душил его, он рванул его с шеи, скинул пиджак, швырнул и то, и другое в темноту позади себя. Как же так? Это непомерное, ни с чем не сопоставимое средство, которое было у него в руках, это доселе невиданное могущество, это взрывающее все представления богатство – все это оказалось ничто, этого недостаточно для того, чтобы своротить мир с гибельного пути, направив его к устойчивой жизни, к будущему, которое заслуживало бы этого имени? Неужто это действительно не под силу осуществить никакому плану? А он был так уверен… Горячее убеждение, которое он вынашивал ночами, в нетопленой комнате, надев на себя все свитера и пальто, в перчатках писал шариковой ручкой, читал, обдумывал. Убеждение, непоколебимое, как вера в восход солнца, поддержавшее его в минуты отчаяния, в первые дни его самостоятельности, когда рухнули акции, в которые он вложился, а инвесторы потребовали свои деньги назад… Он всегда был уверен, нет, он просто знал, что все будет хорошо. Потому что судьба предначертала ему этот путь, выбрала его из всех людей, чтобы он выполнил совершенно особую задачу.

И это оказалось не так? И никогда так не было?

Но как же все эти счастливые случайности? Столько странных стечений обстоятельств, вымостивших ему дорогу, событий, которые помогали ему, но вызвать которые было не в его силах. Нет, это не могло быть самообманом. Что-то вело его и направляло все эти годы, всю его жизнь.

На всех не хватит, сказал в заключение профессор Коллинз. Нет ошибки в стратегиях, нет ошибки в самой модели – ничего, что давало бы надежду. На всех не хватит. Земля, недостаточно большая, чтобы обеспечить всем людям достойную жизнь, уверенную и здоровую. Недостаточно богатая. Цифры доказывают это. Диаграммы дают однозначное толкование. Трезвые, безжалостные расчеты не оставляют сомнений.

Могло ли быть, что такова Божья воля? Может, он передумал за пятьсот лет? Решил все-таки истребить человечество?

Маккейн расстегнул рубашку, вытянул ее из брюк, снял, отшвырнул. Взгляд его упал на ночной столик у кровати. Он бросился к нему, выдвинул ящик. В нем книга, Библия. Ной, как там было с Ноем? Он полистал книгу, но это был лишь Новый Завет на трех языках, а история Ноя – из Ветхого Завета. «Господь сказал: я хочу стереть людей с лица земли, от людей до скота и до последнего червя и до птиц небесных, ибо я раскаиваюсь в том, что сотворил». Сколько времени минуло с тех пор, как он учил это в школе. Теперь это лишь смутно припоминалось.

– Неужто я второй Ной? – спросил он темноту и вслушался в звук собственного голоса. Ждал знака, знамения, но его не последовало.

Он остался сидеть на кровати, глядя на дождь, бьющий по стеклам, и на уличные фонари, которые размыто покачивались на ветру. Ной построил ковчег, могучий корабль, в который взял по паре каждого вида животных и по образцу каждого растения. Легенда, конечно, но в наши дни она была бы осуществима. Бункер, сооруженный в уединенной местности, замаскированный и надежный, в нем – все знание мира в банке данных, сохраненное на компакт-дисках или в микрофильмах, и образцы генов всех известных видов… Дорого, да, но осуществимо. Без сомнений, средств Fontanelli Enterprises для такого намерения хватит.

Он почувствовал, как холод пробрал его до костей, но продолжал неподвижно сидеть, лишь дыша, и сердце его стыло. Неужто в этом и состоит задача, для которой он призван в мир? Позаботиться о том, чтобы знание человечества сохранилось и прошло сквозь темные годы или века до тех пор, когда станет возможным новое начало? Это казалось ему таким жалким. Таким подлым. Обреченно ждать краха…

Компьютеры профессора Коллинза предостерегли его вовремя. Оставалось еще несколько лет, может, десятилетий. Он успеет обдумать, кто должен быть спасен, какие меры принять для выживания в бункере – и что потом? Куда суждено вернуться последним людям? В отравленный, истощенный мир? В радиоактивную пустыню? К руинам?

Нет. Это было ужасно. В этом не было ничего от той грандиозности, которую он всегда предчувствовал в своей судьбе.

На всех не хватит. Эти слова снова повторялись в его голове как грозная мантра, как вердикт, как всеобщий приговор, исполнение которого взгромождено на его плечи. Он поднялся, пошатываясь, стянул ботинки, потом брюки.

В это мгновение он почувствовал на периферии сознания одну мысль, такую огромную, могучую и устрашающую, что ее невозможно было охватить разумом за один раз – осознание ее могло остановить сердце. Он застыл, не зная, что делать. Мысль надвигалась, как айсберг на пути неотвратимого столкновения, как падающая комета. Мысль, задуманная, должно быть, титаном, а не смертным человеком.

Крушение…

Однажды оно произойдет. Сегодня это еще немыслимо, но так многое поначалу казалось немыслимым, а потом свершалось; так многое было предсказано, осмеяно, а впоследствии пережито. И однажды так будет: конец цивилизации. Конец нынешнего мира.

Внезапно нижнее белье стало жечь ему кожу. Он стянул носки, снял все, что на нем еще оставалось, и стоял нагой в ночи, ожидая удара.

Крушение…

Может, эпидемия, против которой нет средств. Вирус, смертельный, как СПИД, и заразный, как грипп. Или локальная катастрофа – например, взорвавшаяся атомная электростанция в Европе, а в итоге – великие переселения, нападения и войны. Крах жизнеобеспечения – снабжения продовольствием, энергией…

Его настигли первые осколки этой беспощадной, опустошительной мысли, обрушились на него со слепящей ясностью, несравненные, великолепные в своей чудовищности, в своей кристальной, богоравной неотвратимости.

Чем позднее случится крах, понял Малькольм Маккейн в то жуткое мгновение, когда перед ним приподнялся занавес божественной истины: тем будет хуже.

Он опустился на колени, наклонился вперед и зарылся головой в руки. Он дрожал оттого, что с ним произошло. Его словно молнией пронзило, словно очистительный огонь пронесся сквозь него, и хотя снова стало темно и тихо, это сознание осталось, и уже ничто не могло вытеснить его из мира. Чем позднее случится крах, тем будет хуже. Тем большие разрушения возникнут на планете. Тем больше будет истреблено сырья. Тем больше расползающихся ядов, радиоактивных отходов, громоздящихся отвалами, и пахотных земель, превращенных в пустыню.

Тем больше трупов, которые надо убирать.

Он закрыл глаза, желая прекратить мысль. Из его сознания вытекало то, о чем он давно догадывался, что он знал, но не хотел об этом думать, хотел отложить на потом, насколько возможно.

А может ли быть?..

Нет. Не думать дальше. Не в этом направлении.

А может ли быть, что?..

От Ноя этого никто не требовал. От Понтия Пилата тоже. Маккейн вскочил, суетливо огляделся, нет ли в комнате бара, нет ли алкоголя, чтобы остановить эти мысли?

А может ли быть, что его задача на самом деле состоит?..

Он начал задыхаться. Сердце его колотилось. Внезапно ему стало ясно, что эта мысль, если додумать ее до конца, убьет его, ведь она предназначена для титана, его же душу она потопит, пустит ко дну. И хорошо, это тоже выход. Да.

А может ли быть, что его задача на самом деле состоит в том, чтобы ускорить катастрофу? И позаботиться о том, чтобы выжил не кто попало, а кто надо – и после этого застать мир еще в таком состоянии, чтобы в нем можно было выстроить будущее?

Он повалился на бок и остался так лежать с закрытыми глазами. Время шло. Он не мог сказать, сколько он так пролежал, но гроза прошла, когда он снова решился пошевелиться, признаваясь себе, что еще жив. Ему было холодно, он мерз все сильнее. Его сердце билось с трудом, кровь, казалось, превратилась в густой сироп, нос заложило.

Он с трудом поднялся, дрожа, ощущая себя хрупким, готовым рассыпаться на куски. Но видел он отчетливо. Он видел перед собой путь, видел и пройденную дорогу, понимал, почему все должно быть именно так.

Разумеется, эти взаимосвязи не могли открыться ему раньше. В его юные годы он был слишком идеалистичным, чтобы взвалить на себя такую ответственность. Знание об истинных взаимосвязях было бы для него бременем, которое раздавило бы его, вместо того чтобы окрылить. Судьба милосердно оставляла его в иллюзии, что он может открыть дверь в будущее для всех людей. Он хоть и спрашивал себя, как это возможно, но верил иллюзии. В этом была его сила.

Потребовалась достоверность этих детализованных экстраполяций, чтобы открыть ему глаза на истинные масштабы кризиса. Это было необходимо: ввергнуть его в глубокую пропасть отчаяния, чтобы до его понимания дошла необходимость того, что ему предстояло сделать. У него мороз шел по коже от величественной жестокости природы. Она давала не только жизнь, но и смерть. Без одного невозможно было другое. Вся жизнь состояла из проб и ошибок, из полноты и отбраковки негодного.

На этот масштаб божественного он всегда закрывал глаза, находясь в плену мышления своего времени. Но где жизнь, там должна быть и смерть. Без этого равновесия не было будущего, не было долговечности. Это равновесие он беспрестанно искал в своих расчетах, но не мог найти, потому что не был готов заплатить ту цену, за которую только и приобреталось это равновесие.

Он так и не встал на ноги, а на четвереньках дополз по колючему ковровому покрытию до кровати, спихнул на пол дорожную сумку и пальто и забрался под одеяло. Сколько же он провалялся голый на полу? Он с трудом повернул голову. Цифровые часы бессмысленно мигали нулями: должно быть, прерывалась подача тока. Он потер себе руки и плечи, но согреться не мог. Требовался горячий душ, неважно, насколько поздний теперь час.

Когда его больно стегала вода и по всему телу бежали мурашки, он вспомнил того типа в машине, с примитивным торжеством вырвавшего у него первенство на дороге, этого широкоплечего homo erectus, в голове у которого не было ничего, кроме траханья и езды на машине. Какое право на существование – если без предубеждений разрешить себе этот вопрос – было у этого примитивного организма? Существа, как те двое в машине, были лишь потребителями труда других – бесценных, полезных людей. Людей с понятием и вкусом, которые стремились что-то создать, ставили перед собой жизненные цели и пытались что-то сделать для сограждан. Но, кроме них, было полно этих паразитов. И незачем поддерживать жизнь таких полулюдей, когда и без них тесно.

Если на всех не хватит, надо позаботиться о том, чтобы хватило тем, кто достоин.

Малькольм Маккейн подставил лицо под горячую струю и мельком подумал о том, что с этой точки зрения Джона Фонтанелли трудно было бы причислить к последним.

* * *

Проснувшись, Джон не сразу сообразил, где он. Солнце светило сквозь окно на крыше, щекоча ему нос. Квартирка Урсулы состояла – смотря по тому, как оценить выступы стен, – то ли из одной, то ли из двух комнат и ванной, но все это было изобретательно встроено в сложную крышу и выглядело живописно. И хотя по мебели было видно, что она совсем недорогая, от всех вещей исходило очарование, от которого становилось уютно.

Урсула лежала рядом, полураскрытая, и, словно почувствовав его взгляд, тоже проснулась, заспанно моргала и улыбалась.

– Можно подумать, что я тебе нравлюсь, – пролепетала она.

– Можно, – ухмыльнулся Джон.

Она перевернулась, что тоже представляло собой привлекательное зрелище, и потянулась к будильнику.

– О! Сегодня суббота, что ли?

– Если они не поменяли календарь.

– Напрасно ты шутишь. Сегодня наш красивый роман может оборваться.

– Хочешь, я отгадаю? Ты собираешься познакомить меня с твоим мужем, а он боксер.

– Гораздо хуже. Я хочу познакомить тебя с моим дедушкой, а он нацист.

* * *

Джону казалось странной нервозность Урсулы. В конце концов женится-то он не дедушке, так ведь? Но она отреагировала на это лишь натянутым «Погоди». Кажется, она не на шутку боялась, что он бросит ее без объяснений и сбежит. Должно быть, ее дедушка сам сатана. В нем уже разгоралось любопытство.

По дороге в дом престарелых Урсула была взвинчена, непрерывно говорила с телохранителями, расспрашивала, как им удается всю ночь охранять дом, а наутро выглядеть свежими, как яичко. Марко охотно изложил ей схему, как они по очереди спят и принимают душ в отеле, который всегда находится поблизости, и завтракают в машине так, чтобы ничего не запачкать.

– Есть надежда, – сказала она, когда они входили в богадельню. – Я только сейчас сообразила, что дедушка не говорит ни слова по-английски.

Джон усмехнулся:

– Но как же он будет рассказывать нам про свои военные подвиги?

Двое охранников следовали за ними: с них снова не сводили глаз.

– Он не рассказывает про военные подвиги, – мрачно сказала Урсула. – Он был инструктором СС – «Мертвая голова». Он стопроцентный нацист и Mein Kampf Гитлера знает наизусть.

Он сжал ее руку, в надежде таким образом успокоить.

– Он не говорит по-английски, а я не немец. Мне придется верить тебе на слово.

Йозеф Фален действительно не говорил по-английски.

Но говорил по-итальянски, и даже лучше, чем Джон.

– Я три года служил в Италии, по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера лично, – последовало по-военному четкое объяснение. – Офицер по связям с итальянскими камарадами. Основательное изучение языка было обязательным, как и для разведзаданий.

Урсула так и села. Джон был поражен. Древний дедушка Урсулы сидел в кресле-каталке, но Джону нечасто доводилось видеть стариков, настолько бодрых и разумных, как Йозеф Фален.

И он понял, чего боялась Урсула. От этого старика исходили флюиды жесткой беспощадности, от которых шерсть вставала дыбом. Он коротко стриг оставшиеся волосы и носил их на строгий пробор, а его ясные серые глаза смотрели на Джона, как смотрел бы волк на добычу. Легко было представить, как этот человек расстреливает женщин и детей. И страшно было спросить об этом, потому что ответ не хотелось знать.

– Значит, вы и есть тот знаменитый Джон Сальваторе Фонтанелли, – сказал Йозеф Фален и указал на стул: – Садитесь. Мой сын известил меня о вашем приезде; это для меня большая честь.

– Grazie, – пробормотал Джон и сел. Урсула зажала ладонью рот, во взгляде ее была паника.

Фален слегка развернул свое кресло-каталку.

– Я много о вас читал, синьор Фонтанелли. Разумеется, я не мог предположить, что однажды познакомлюсь с вами. Больше всего меня привлекает возможность узнать об этом пророчестве.

– Да, – кивнул Джон, чувствуя нарастающую дурноту. – Меня тоже.

– Вернуть человечеству утраченное будущее… – Старик пристально смотрел на Джона своими холодными глазами, изучая его. – Я всегда спрашивал себя, ясно ли вам, когда человечество, собственно, потеряло свое будущее?

Джон откинулся спиной к стене. Ему показалось, что в комнате стало холодно.

– Честно говоря, – ответил он, – нет.

– В 1945 году, – сказал Фален. – Когда всемирный еврейский заговор поставил наше отечество на колени. Когда выявилось, насколько прочно завладел Америкой еврейский капитал.

Джону следовало предполагать, что он услышит здесь нечто подобное.

– А, да, – кивнул он. Если недолго, то можно и потерпеть. – Я понимаю.

– Только не говорите: «Да, я понимаю!». Вы не понимаете, по вас же видно! – повысил голос старик. – Адольф Гитлер был призван провидением, чтобы познать взаимосвязи, освободиться от ослепляющего заблуждения, которым человечество было отравлено веками, и действовать. И он действовал. – Фален подался вперед и устремил на Джона свой костлявый указательный палец. – Ясно ли вам, что Гитлер хотел того же, что и вы?

Джон схватил ртом воздух.

– Что и я?

– Сохранить за человечеством будущее – естественно! Над этим он и работал. Ему было ясно, что мир ограничен, что его не хватит на всех. Что неизбежна битва за территории и ресурсы. И он понимал, что эта битва задумана природой так, чтобы в ней соревновались расы. Только битва поддерживает силу расы.

– Разве контроль за рождаемостью не был бы более приемлемой идеей для решения этой проблемы? – резко спросил Джон.

– Вы не понимаете, синьор Фонтанелли. Природа бросает живые существа в мир, и они должны проявить себя. Слабый гибнет, сильный выживает – таков закон природы, аристократический закон самой жизни. Природа не ведает противозачаточных средств, она знает лишь отбраковку того, что нежизнеспособно. Остаться должны лишь пригодные для жизни, так хочет природа. И что сегодня? Взгляните вокруг – люди спариваются без всякого расового сознания, дебилам и наследственно-больным всеми средствами сохраняют жизнь и возможность дальнейшего размножения, и что в результате? Наследственный материал выхолащивается. Белая раса – собственно, носитель человеческой культуры – вся больна до мозга костей. Дегенерация, вырождение, вы понимаете? Мир, в котором мы живем, – мир вырожденцев и непригодных для жизни людей, поэтому он обречен на гибель.

Джон хотел остановить поток этих беспощадных слов, но не знал как.

– Человечество должно снова предаться мудрости природы, иначе оно вымрет. Это единственный путь, синьор Фонтанелли, – продолжал Йозеф Фален. – Но мудрость природы жестока. В ней нет места пацифизму и религиям сострадания, она знает лишь закон сильнейшего. Сильный подчиняет себе слабого и этой победой доказывает свое право на жизнь. В Третьем рейхе речь шла не о том, чтобы просто победить, речь шла о том, чтобы улучшить самих людей, речь шла о том, чтобы обеспечить дальнейшее существование вида. Понимаете? Дальнейшее существование вида, вот что было целью. Именно ее преследуете и вы…

– Один вопрос, синьор Фален, – перебил его Джон, и сердце его от волнения подпрыгнуло до самого горла. – Сами вы мало похожи на воплощение здоровья и полноты сил. Но вы имеете возможность жить здесь, за вами ухаживают – ведь вы ничего не имеете против этого, или я вас неправильно понял?

Йозеф Фален подкатился к нему на своей каталке так близко, что Джону чуть не стало дурно от запаха из его рта, и прошипел:

– Я издеваюсь над ними всеми, и эти скоты все терпят. Я плюю на их жалкое сострадание, и они это сносят. Значит, ничего другого они не заслуживают. Рабские натуры, все поголовно!

– Буду знать. И не желаю больше терпеть это. – Джон встал и отступил назад. – Я не рад, что познакомился с вами, синьор Фален, и я надеюсь, что мы больше не увидимся. Благополучной смерти. – И он вышел, и позднее ему пришлось признать, что в это мгновение ему было все равно, последует ли за ним Урсула.

Но она выбежала за ним, и он обнял ее и почувствовал, как она дрожит. Они услышали смех старика и слова, которые он прокричал им вдогонку:

– А вы мне понравились, Фонтанелли! Погодите, в один прекрасный день вы все сделаете как надо!..

Потом они свернули за угол коридора и уже не слышали его голос.

– Я больше не могу, – пробормотал Джон, обращаясь скорее к самому себе. – Если мне еще кто-нибудь предскажет, что я сделаю все как надо, я закричу…

* * *

– После войны он был приговорен к двадцати пяти годам тюрьмы, – рассказала Урсула по дороге к аэропорту. – Что, я думаю, было счастьем для моего отца, он рос беззаботно. Он был последним ребенком, два его старших брата погибли в последние дни войны.

– Я не понимаю, почему вы вообще с ним еще возитесь.

– Я тоже. Но отец не бросает его. Иногда я думаю, что он хочет ему что-то доказать этим. Может, что любовь сильнее ненависти, не знаю. Мне всегда было только противно, когда мы его навещали – в тюрьмах или больницах, и он терзал нас своими высказываниями.

Охранник аэропорта с приветливой улыбкой пропустил их машину к летному полю, где их самолет уже ждал наготове, чтобы отвезти их в Лондон.

– По мне, так можешь больше не навещать его, – сказал он.

* * *

Маккейн распорядился два часа ни с кем не соединять его по телефону. Он сидел, глядя на панораму свежеумытого октябрьским солнцем Лондона, откинув спинку кресла и задрав ноги повыше, держа на коленях папку с целым рядом неприятных для него цифр, и думал о том, как человечество будет умирать. По крайней мере, его бесполезная часть.

Естественно, в первую очередь голод. Голод дает тихую, незаметную смерть. Каждый год от голода умирают миллионы людей, это длится так давно, что уже не производит сколько-нибудь заметного впечатления на общественное мнение. Голодающие люди слишком слабы, чтобы затевать войны, – тоже аргумент в пользу голода как оружия.

Отрицательным пунктом было то, что голод, как показывают цифры, обусловлен не недостатком продовольствия, а недостатками его распределения. Люди умирают не оттого, что нечего есть, а оттого, что не на что купить еды. Придется провести переустройство международной логистики и структуры торговых отношений так, чтобы при этом ничего не изменилось. Еще труднее будет сделать это, не вызывая подозрений.

Это существенный минус. Почти критерий исключения.

Маккейн рассматривал диаграмму роста населения за последние две тысячи лет. Единственная впадина на этой постоянно ползущей вверх кривой была обусловлена эпидемией чумы в середине четырнадцатого века, которая выкосила треть европейского населения. А больше ничто не сказалось на росте, даже Вторая мировая война.

Эпидемия. Чума больше не рассматривается, с нею теперь легко справляются. Но СПИД выглядит неплохо, а? СПИД вызывается вирусом, а не бактериями, а против вирусов в арсенале медицины нет пока что почти ничего. СПИДу удалось – будучи практически незаразным, передаваясь только половым путем, – все-таки неудержимо распространиться. И с момента заражения до начала проявления болезни проходит достаточно времени, чтобы успеть заразить и других.

Он пролистал тонкий эпидемиологический отчет, сделанный одним авторитетным шведским институтом. Вот что следовало из этого отчета: СПИД затрагивает главным образом тех, у кого не хватает ума защитить себя, или кто слишком сластолюбив, чтобы делать это. Другими словами, СПИД осуществляет положительный естественный отбор, разве нет? Эта мысль очаровывала его. Болезнь метила позорным пятном, перстом Божьей воли, которой перечить нельзя.

СПИД годился. Это была эпидемия, лучше которой и не придумаешь. Единственный вопрос состоял в том, достаточно ли быстро она сработает?

В этом отношении статистика разочаровывала. Норма заражения была мала по сравнению с нормой рождаемости, а в некоторых местах даже шла на убыль. Этого недостаточно, чтобы переломить ход кривой роста населения.

Может быть, существует некая точка прорыва? Можно взять под контроль соответствующие фармацевтические фирмы, сделать лекарства недоступно дорогими и сократить исследования по вакцинам до незначительного минимума. Практические основания для этого всегда легко найти; в крайнем случае можно аргументировать интересами акционеров, которые в последнее время все в большей мере становятся признанными в обществе и обещают стать священной коровой в любом важном решении.

Телефон зазвонил, несмотря на строгое указание. Он взял трубку.

– Да? Понятно. Со своей подругой? Да что вы? Хорошо, спасибо, что поставили меня в известность. – Крис О'Хэнлон был самым надежным его осведомителем среди охранников, надо отдать ему должное.

Маккейн захлопнул папку и отнес ее на место, в шкаф. Надо заблаговременно подумать о расширении контроля над продовольствием, семенным фондом и вакцинами, но это еще не сегодня. Потребуется оружие, чтобы защитить последние бастионы цивилизации от нашествия варваров, от грядущего хама. Потребуется и основательный пересмотр их кошелька, а у него пока не было ни малейшего представления, как убедить в этом Джона Фонтанелли.