Текст книги "Один триллион долларов"

37

За полчаса до Лейпцига поезд остановился в маленьком местечке Наумбург-на-Заале, и, повинуясь спонтанному импульсу, Джон и Урсула сошли здесь и на остаток пути взяли такси.

Водитель обрадовался неожиданно привалившей дальней поездке, и когда Урсула обсуждала с ним, где их высадить, Джон сказал:

– Главное, не на вокзале.

Он не мог избавиться от чувства, что Марко и остальные уже поджидают их там.

Они вышли в центре города, на огромной площади с большим фонтаном и впечатляющими фасадами. Джон расплатился с водителем, который поблагодарил его на ломаном английском и уехал счастливый. Урсула стояла в ожидании, поставив сумку у ног и засунув руки в карманы. Чем ближе они подъезжали к Лейпцигу, тем больше она замыкалась, а теперь была так напряжена, будто их поджидало что-то ужасное.

– Ну? – спросил он.

– Мы приехали, – сказала она и огляделась, будто желая удостовериться, что все здесь по-прежнему. – Аугустус-плац. Раньше это называлось Карл-Маркс-плац. Здесь все и началось. – Она указала на импозантное здание за фонтаном: – Это опера. А напротив Гевандхаус, концертный зал. – Позади него возвышалось высотное здание, похожее на гигантскую полураскрытую книгу. – Это университет, так же, как и вон то строение впереди…

– «Все началось»? – переспросил он. – Что именно?

Она посмотрела на него.

– Демонстрации. Восемь лет назад здесь была еще ГДР. Варшавский пакт. Мы жили за железным занавесом, а вы, американцы, были нашими врагами.

– А, да, верно, – кивнул Джон. Восемь лет назад? Тогда его отношения с Сарой подбирались к столь же болезненному, сколь и неотвратимому концу. – Я помню смутно. Тогда ведь пала Берлинская стена, так?

Урсула безрадостно улыбнулась:

– Она не пала. Мы ее растерзали. – Она смотрела мимо него, но это был взгляд, на самом деле устремленный в прошлое. – Здесь все и началось. Первые демонстрации, сентябрь 1989 года. Здесь, в Лейпциге. В ноябре люди вышли на улицы по всей стране. Венгрия открыла свои границы на запад, а девятого ноября была открыта граница в Западную Германию. В ФРГ. И вскоре ГДР больше не было. – Она незаметно поежилась. – Это легко сказать. Но совсем другое дело, когда сам присутствуешь при этом.

Она указала на современное прямоугольное здание наискосок, с гигантским темным рельефом над входом.

– Это было место моего тоскливого стремления. Университет. – Болезненная улыбка пробежала по ее лицу. – Голова на рельефе – это, кстати, Карл Маркс. Эта массивная штука отлита из металла и так соединена с фундаментом, что здание пришлось бы снести, чтобы ее удалить. Только поэтому она все еще здесь. – Она повернулась и показала на длинный комплекс зданий напротив. – А там я работала. На главпочтамте. Всякие управленческие бумажки, счета, прочие мелочи. Тогда я считала простой случайностью, что из окна виден университет. Во время обеденного перерыва я, бывало, смешивалась со студенческой толпой и воображала себе, что я одна из них.

– И почему ты не была одной из них? – осторожно спросил Джон.

– Для этого я должна была закончить двенадцатилетнюю среднюю школу, а это было для меня под запретом. Не потому, что я была слишком тупа, а потому, что имела не то происхождение. По политическим причинам. – Она подняла с земли сумку и нерешительно повесила ее на плечо. – Все было политикой. Я долго держалась подальше от демонстраций, не хотела светиться… Я боялась. Было известно, что Штази фотографирует каждого, кто идет на богослужение к Николай-кирхе. И все равно туда шло все больше народу, даже когда церковь уже не вмещала всех. А после службы все приходили сюда, на Карл-Маркс-плац и потом шагали к вокзалу, вдоль всего внутреннего городского кольца, со свечами в руках, вполне мирно. Иначе был бы повод хватать людей, понимаешь? А так… Они шли мимо «Круглого угла», штаб-квартиры Штази, пели песни и ставили свечи на входную лестницу. И что им было делать? Ведь все было безобидно, правда? А на самом деле это было начало конца.

Джон зачарованно слушал ее, пытаясь представить себе, как это место, кажущееся таким будничным, могло выглядеть тогда, и не мог.

– Высшей точкой стало девятое октября. Понедельник. Демонстрации всегда проходили по понедельникам. Прошел слух, что ЦК СЕПГ решил в этот понедельник подавить контрреволюцию в Лейпциге. Так они это называли. В действительности это значило, что они хотели отдать приказ стрелять по демонстрантам. Это было то, чего все всегда боялись, – «китайское решение». В июне в Пекине были студенческие волнения, помнишь? На площади «Небесного мира», когда правительство направило туда танки, и были жертвы. Многие боялись, что то же будет в Лейпциге. Но все равно пришли.

Она смотрела на продолговатое здание песочно-коричневого цвета, в котором по-прежнему размещался почтамт.

– Я в тот вечер была на работе. Задержалась, было много работы, но главное… я не знаю. Может, я хотела видеть, как это будет. Я помню, мы стояли у окон, наверху, на пятом этаже… выключили свет, только стояли у открытых окон, и тут они пришли… Тысячи людей, вся площадь была запружена людьми, фонтана тогда еще не было… и они скандировали: Мы – народ! Одну только эту фразу, снова и снова, под черным небом, в свете уличных фонарей, в один голос: Мы – народ! Мы – народ! Я больше не могла выдержать, спустилась вниз и присоединилась к ним. Мне было уже все равно, будь что будет. Если будут стрелять, пусть стреляют. И с того дня я всегда была там, каждый понедельник, до конца. Если уж не с самого начала, то хотя бы помогу отнести диктатуру в могилу, так я думала.

Он с удивлением смотрел на нее. Уличное движение вокруг них, люди, которые несли в руках пакеты всемирно известных домов моды или с мобильным телефоном у уха ждали трамвай – все это казалось нереальным, казалось тонким слоем побелки поверх мрачной, подавляющей действительности.

– Тебе это вообще интересно? – спросила она. Его испугала серьезность выражения ее глаз. Он смог лишь молча кивнуть и был рад, что это ее удовлетворило. Она протерла глаза, по-прежнему держа дорожную сумку на плече. – Для меня это как путешествие в прошлое. Извини.

– Я рад, что тебя не застрелили, – сказал он и взял у нее сумку. – Что все это оказалось только слухом.

Она отрицательно покачала головой:

– Это был не только слух. Впоследствии выяснилось, что такое решение действительно было принято. Полк охраны имени Феликса Дзержинского был уже откомандирован в Лейпциг, и у солдат был приказ стрелять. Но они не стреляли. Они просто не сделали этого. Они обсуждали это в своих подразделениях и решили не подчиняться приказу.

* * *

Институт изучения будущего находился южнее Хартфорда и издали был похож на военный объект. Три больших плоских барака с окнами из зеленоватого стекла группировались вокруг собственной тепловой электростанции – старого кирпичного строения с новой, будто полированной трубой. Охранник у ворот потребовал у Маккейна документы и, ничуть не впечатленный важностью его персоны, позвонил из своей будки в институт, чтобы удостовериться, что этого посетителя ждут, а его доберман злобного вида все это время не спускал с Маккейна глаз. Тот пока разглядывал забор трехметровой высоты, окружающий территорию и увенчанный толстым рулоном из колючей проволоки. На высоких мачтах прожекторы, газон вокруг института ровнехонький и аккуратно выкошенный. Все в соответствии с его распоряжениями.

– Милости прошу, сэр, – сказал коренастый охранник, возвращая Маккейну паспорт. Он поставил свое полуавтоматическое ружье, которое все это время держал за плечом, назад в штатив и нажал кнопку, открывающую железные ворота.

Маккейн припарковался на площадке, плотно уставленной машинами, невзирая на конец дня, и лишь подойдя к зданию, заметил, что для него было зарезервировано место у самого входа. Небо над Хартфордом было затянуто тучами, пахло грозой. Следующий охранник за стеклянной дверью впустил его беспрепятственно, а там его уже встречал профессор Коллинз, сразу начав экскурсию.

Маккейн осмотрел коридор и кабинеты, большие и маленькие залы, и все было заполнено компьютерами, светились сплоченные ряды мониторов, на которых мелькали цифры, дрожали диаграммы, быстро менялись графические изображения. Шум бесчисленных вентиляторов сливался в приглушенный хор ангельских голосов, предвещающих беду, тут и там перекрываемый шумом принтера, который жужжа выплевывал лист бумаги. Лист не оставался лежать, а тут же подбирался сотрудником, который подвешивал его на стену, полную множества других распечаток, или вкладывал в одну из папок. На стенах висели доски с такими надписями, как Стратегия EN-1 или Комплекс RES–POP, на столах стопками громоздились пустые коробки из-под пиццы, чашки из-под кофе и пепельницы, полные окурков. Под потолком тянулись трубы мощной вентиляции, несмотря на которые везде воняло нестираными рубашками и сигаретным дымом. В одном из маленьких кабинетов Маккейн увидел молодого небритого мужчину, спящего с открытым ртом на раскладушке, так и не выпустив из расслабленных пальцев шариковую ручку.

– Тим Джордан, он отвечает за стратегию экстремальных точек, – тихо объяснил Коллинз. – Он здесь со вторника безвыходно.

– Трудно усомниться, – прорычал Маккейн, недоверчиво глядя на такое показное рвение.

Наконец они добрались до кабинета профессора, который выглядел не более комфортабельно, чем все остальные помещения института, но в качестве роскоши имел свободное кресло. Стены, свободные от книжных или архивных шкафов, и все дверцы были без остатка увешаны диаграммами и тщательно склеенными из множества распечаток иллюстрациями.

– Прошу садиться, – почтительно проводил его Коллинз к креслу. – Что бы вы хотели выпить: чаю, сока, воды?..

Маккейн отрицательно покачал головой:

– В настоящую минуту достаточно будет плана, который бы действовал.

Профессор сверкнул глазами за стеклами очков.

– А, да, понимаю, – сказал он и нервно потер руки. – Вы хотите знать, к каким результатам мы пришли. – Он кивнул, как будто ему это стало ясно только теперь, и принялся ходить вдоль стен. – Может, будет уместно, если я сперва оглашу нашу стратегию. Еще в мае мы установили, на какие параметры модели вы сможете повлиять через Fontanelli Enterprises и в каком масштабе. Это дает определенное количество скачков параметров, как мы говорим, то есть дискретных изменений состояний к определенному моменту времени, причем и эти моменты времени тоже поддаются варьированию, в нашем случае начиная с января 1998 года. Поскольку мы имеем дело с комплексной моделью, то различные скачки параметров могут непредвиденным образом поддаваться влиянию, а это в свою очередь значит, что ради надежности был выбран brute-force-подход, то есть комбинация каждого из возможных скачков параметров с каждой любой комбинацией всех прочих скачков параметров, для чего в математике используется понятие пермутация. Уже малые количества пермутаций дают огромные числа, в нашем же случае число астрономически велико. Поэтому мы использовали различные метастратегии с целью исключить области недейственных комбинаций или хотя бы отложить их и сосредоточить наше внимание на многообещающих подходах. Одна из таких стратегий была – вначале исследовать пермутаций экстремальных пунктов, то есть наиболее вероятные влияния в самые ранние из возможных временные пункты. Другая стратегия была нацелена на то, чтобы изучить последствия образования центров тяжести, чтобы идентифицировать чувствительные области – что, забегая вперед, оказалось неплодотворным, из-за чего в середине июля мы прекратили ее, чтобы направить все силы на уточнение многообещающих комбинаций экстремы. Мы…

Маккейн поднял руку, чтобы остановить словесный поток профессора.

– Если память мне не изменяет, – сказал он, – мы все это обговорили еще в мае.

Коллинз запнулся и потом кивнул:

– Может быть. Да, так и есть.

– Тогда я бы попросил, чтобы мы наконец перешли к результатам.

– Да. Конечно. Как вам будет угодно. – Он казался чрезвычайно напряженным. Его рука нескладно махала в сторону диаграмм на стенах, а потом снова тяжело повисала вдоль тела. – Вот они перед вами, результаты. По ним все видно.

– Я вижу только линии, – сказал Маккейн.

– Конечно, они нуждаются в интерпретации. Вот это, например, развитие экономики в Азии как сумма экономических развитий всех отраслей во всех азиатских странах, причем пунктирная линия – это позитивный экстремум, обозначенный показателями соответствующего процесса, а точечная линия – негативный экстремум, тоже с отсылкой к набору исходных данных. Соседний лист – это обзор всех наборов данных, которые привели к экстремальным значениям; благодаря отсылке легко просматривается взаимозависимость…

– Профессор, – снова перебил его Маккейн, – в настоящий момент мне не интересно обсуждать ваши методы. Я приехал, чтобы получить результаты.

Ученый задумчиво кивнул, тяжело опершись о край своего письменного стола.

– Вы имеете в виду план, как направить развитие человечества в стабильные, устойчивые отношения.

– Вот именно. Если честно, ваши пространные введения порождают во мне подозрения, что вы не так далеко продвинулись в вашей работе, как мы договаривались в мае и как вы мне все это время докладывали.

– О, нет, это не так, мы продвинулись, – ответил Коллинз, снял свои очки и стал протирать их полой своего белого халата. – Мы продвинулись даже дальше, чем рассчитывали. Но ожидаемого плана, боюсь, среди наших результатов не отыщется.

– Этого не может быть.

Профессор взял со своего стола листок:

– Целью, к которой мы стремились, было провести до начала октября сто двадцать миллионов моделирований. Чтобы отработать все наборы экстремальных пунктов и выявить пятьсот лучших подходов. И фактически мы к десяти часам утра сегодняшнего дня закончили ровно 174 131 204 процесса, то есть почти в полтора раза больше, чем было намечено. – Он снова отложил листок. – Причина, по которой мы не нашли действующего плана, не в том, что мы были слишком нерасторопны или нам не хватало компьютеров. Причина в том, что такого плана нет.

* * *

Они отыскали себе место на старой церковной скамье, белая краска которой постарела и вытерлась, сели и молчали.

Джон предался атмосфере. Ему казалось совершенно невероятным, что это и есть то место, откуда исходила революция. Николай-кирхе была небольшая и невзрачная, снаружи окруженная строительными площадками, внутри скромно освещенная и малолюдная. Окна с матовыми стеклами если не были завешаны темными шторами, то были загорожены снаружи. В ближнем углу рядом с доской объявлений и церковной урной для пожертвований стояла большая, нарисованная от руки табличка, на которой внутри круговой радуги была изображена фигура мужчины, орудующего молотом.

– «Перекуем мечи на орала», – шепотом перевела ему надпись Урсула. – «Моление о мире в храме Св. Николая каждый понедельник в 17 часов».

Так вот с чего все начиналось. Со скромного приглашения в эту церковь. Джон попытался прочувствовать, хранит ли это место память о надеющихся, отчаявшихся, испуганных, яростных, трепетных, на все решившихся людях, – но тут не было ничего такого. Самая обыкновенная церковь. Ему показалось примечательным отсутствие мемориальной доски в память о событиях осени 1989 года. Новое правительство не сочло необходимым ее повесить.

Как будто новое правительство тоже предпочитает забыть о том, как легко и просто свергнуть любое правительство – если все люди разом восстанут и скажут: «Хватит!»

Урсула испытующе взглянула на него:

– Ты, кстати… как это… верующий?

– Ты хочешь знать, хожу ли я в церковь? Последний раз я был в церкви двадцать лет назад, когда Чезаре женился. Это мой старший брат, – добавил он.

Она мельком улыбнулась:

– Я знаю. Я ведь летела с ним рядом в самолете.

– Ах, да, верно. – Это была одна из историй, которые они рассказывали друг другу в минувшие ночи.

– Нет, я хочу знать, религиозен ли ты. Веришь ли ты в Бога?

– Верю ли я в Бога? – Джон глубоко вздохнул. – Года три-четыре назад я дал бы тебе четкий ответ на этот вопрос, но сегодня… Я не знаю. Ты ведь спрашиваешь из-за прорицания, да?

– Естественно. Если ты веришь, что Джакомо Фонтанелли получил свое видение от Бога, ты по логике должен верить в Бога.

Джон повесил голову:

– Скажем так, я стараюсь быть открытым для возможности, что за всем этим может стоять Божественный промысел… Может быть, даже надеюсь. Но чтобы верить?..

– Так, как верил Кристофоро Вакки?

– Нет. Так – нет, – Джон решительно помотал головой. – Но хотел бы.

– Я в последний раз во что-то верила при посвящении в пионеры. «Готовы ли вы отдать все ваши силы за счастливую жизнь трудящихся? – Да, клянемся. – За миролюбивую, демократическую и независимую Германию? – Да, клянемся». И так далее. Я хотела «жить в духе дружбы между народами, встать в ряды солидарности трудящихся…» А потом меня не допустили до окончания средней школы, хотя я была лучшей ученицей в классе. Когда я жаловалась, все только глаза отводили и норовили улизнуть – из солидарности трудящихся. Все только пустые фразы. Вера и идеализм – не что иное, как способ использовать другого.

Они помолчали. Снаружи доносился шум уличного движения.

– Так, как Якоб Фуггер использовал веру Джакомо Фонтанелли?

– И Микеланджело Вакки, не забывай.

Из алтаря вышел человек, видимо, церковный служка, с дребезгом передвинул два подсвечника на новое место и стал возиться со свечами. Все это казалось сокрушающе обыденным.

– Люди в то время – во что они верили? – спросил Джон. – Те, что приходили сюда, в церковь. Должны же были они во что-то верить.

Урсула пожала плечами:

– Не знаю. У меня было чувство, что они просто отчаялись, а больше некуда было пойти. Уж точно они не верили в то, что государство можно сокрушить.

– Нет?

– Никто не верил в это. Да и мало кто хотел. Большинство удовлетворилось бы чуть большей демократией и свободой передвижения. С того и началось, что имена людей, подавших заявление на выезд, вывешивались на доске объявлений в церкви, потому что они боялись внезапно и бесследно исчезнуть. – Она повернулась к нему. – Никто всерьез не ждал, что последует что-то вроде воссоединения, вот в чем штука, понимаешь? Несмотря на Горбачева в Москве, несмотря на гласность и перестройку ни один человек в мире на это даже не рассчитывал. Секретные службы не рассчитывали, правительства не рассчитывали, никто. Никакой ясновидец не предсказал этого, никакой компьютер не просчитал наперед, не было ни одного утопического произведения, которое отважилось бы изобразить воссоединение Германии и развал Варшавского пакта, да к тому же еще мирный, без единой капли крови. И я утверждаю, что это не было ни предсказуемо, ни неотвратимо. Все могло бы пойти и по-другому. Они могли бы расстрелять толпу девятого октября. А девятое ноября так же вероятно могло стать началом третьей мировой войны. Все балансировало на лезвии ножа. Это было просто везение.

– Или провидение.

– То же провидение, которое иногда допускает и другие пути развития событий? Нет уж, спасибо. Зачем мне провидение, которое точно так же могло предусматривать мою смерть? Уж лучше я скажу, что это было везение, если повезло.

– А что, действительно все было так плохо? Я совсем ничего не помню.

– Все это не особенно обсуждалось. Я специально проводила розыски; это была одна из моих первых работ, когда я стала изучать историю. Не было никаких военных планов на случай, если состоится мирное народное выступление и правительство пойдет на уступки. Кроме того, вечером девятого ноября люди только потому массами устремились к пограничным переходам, что они неправильно поняли соответствующее разъяснение правительства: открытие границ вообще не предусматривалось, а всего лишь упрощенное оформление заявлений. Что, если бы хоть один пограничник выстрелил?

Она смотрела на его реакцию и когда заметила, что это произвело на него впечатление, добавила:

– Для меня это значит, что все хитрые планы, экстраполяции и анализ тенденций можно просто брать с потолка. Происходит то, что происходит, и все по-настоящему важные события в этом веке произошли внезапно. Если теперь посмотреть на старые прогнозы, пятидесятилетней давности или старше, то просто смешно: практически ничего из предсказанного не сбылось. – Она взяла его под руку. – Поэтому говорю тебе, все это вздор. Пророчество – вздор. Человечество, лишившееся будущего, – вздор.

– А то, что мне принадлежит половина планеты? Тоже вздор?

Урсула сощурила глаза:

– Тебе пришлось сбегать от собственных охранников, словно вору. Как это можно назвать? Свободной, полной жизнью?

* * *

Профессор раскрыл перед Маккейном на столе толстую папку и перелистывал ему диаграммы.

– Вот здесь, например. Возможные развития всех народных хозяйств. Легко увидеть, как огромно здесь ваше влияние. Вы можете взять почти любую страну мира и решать по собственному усмотрению, то ли привести ее экономику в состояние расцвета, то ли в состояние руин. Соответствующие стратегии – в приложении. Настольная книга власти над миром.

Маккейн полистал страницы.

– Меня не убеждает, что такого рода влияние может оказаться полезным.

– Потому что вы путаете две вещи – деньги и действительность. Все, что вы можете контролировать, – это деньги. Но деньги – лишь фикция, договоренность между людьми. Если вы контролируете деньги, вы можете контролировать экономику – но лишь до тех пор, пока все придерживаются молчаливых договоренностей. А на все, что не является частью экономического процесса, вы практически не имеете влияния. Например, на размножение. – Коллинз подошел к одной из иллюстраций и постучал по ней тыльной стороной кисти. – Это экстраполяция возможных изменений численности населения. Поразительно узкая область разброса, вы не находите? Еще до наступления 2000 года на свет появится шестимиллиардный житель, это неотвратимо. И это число еще раз удвоится, и в этом тоже мало чего можно изменить.

Маккейн мрачно смотрел на кривые, прижав ко рту кулак, и невольно качал головой.

– И это лишь половина правды, – продолжал ученый. – Потому что если посмотреть на стратегии, которые на этой диаграмме понижающе действуют на рост населения, то окажется, что они содействуют наступлению степей, росту пустынь и засолению почв. – Он указал на другую, меньшую иллюстрацию. – Вот развитие пахотных площадей. В 1980 году на каждого жителя земли приходилось по 0,31 гектара плодородной земли, в 2000 году ее будет лишь 0,16 гектара. И плодородные почвы убывают – как по площади, так и по качеству. Эрозия лишь усиливается из-за неизбежного культивирования: там, где необходимо орошение, почвы засаливаются; своей дани требует и заражение отравляющими веществами. Через двадцать пять лет дойдет предположительно до восьмисот квадратных метров на душу населения – то есть с огородик на человека. Как этого может хватить? – Он в отчаянии опустил руки. – На всех не хватит.

Оба затихли, предавшись своим мыслям. Затем Маккейн неторопливо откинулся в своем кресле, и оно опасно заскрипело под ним.

– И все равно я не могу поверить, – сказал он. – А что, например, с сырьем? Fontanelli Enterprises имеет фактическую монополию на многие металлы решающего технического значения. Мы можем остановить их добычу, если захотим. Или энергия? Мы контролируем хоть и не весь нефтяной рынок, но повышать цены можем по своему усмотрению. Это ведь должно возыметь свой эффект?!

Коллинз снова притулился к краешку своего письменного стола.

– Эффект есть. Но если вы окажете давление на комплексную систему, в ней возникнут стратегии уклонения – совершенно автоматически, поскольку вы тем самым повысите привлекательность альтернативных вариантов. Возьмите энергию. В том же масштабе, в каком поднимется цена на нефть, станут привлекательнее другие системы энергии, например солнечная.

– Я бы ничего не имел против.

– Но вы при этом лишитесь инструмента давления. То же самое с сырьем. Есть даже исторические прецеденты. В мировых войнах противники пытаются отрезать друг другу доступ к стратегическому сырью через бойкоты и блокады морских путей – с тем результатом, что изобретаются вещества-заменители, иногда с улучшенными характеристиками.

Маккейн с каменным лицом положил руки на подлокотники.

– Итак, это и есть ваш результат? Что все тщетно и остается лишь вопрос времени?

– Этого я не сказал. Мой результат таков, что ваши возможности влияния на систему недостаточны для того, чтобы помешать краху. Проще говоря, это не в вашей власти.

– О, спасибо, – сказал Маккейн.

– Это не значит, что нельзя через продолжительное воздействие – например, через международное сотрудничество…

Профессор запнулся, потому что при этих словах его гость запрокинул голову и исторг зычный не то крик, не то смех.

– Международное сотрудничество?! – Профессор, на какой планете вы живете? Когда и где вы видели международное сотрудничество? Какие вам известны прецеденты? Мне известны только прецеденты катастроф. Все эти экологические конференции, от которых не было никакого проку… Нет уж, это вы оставьте. Это просто глупо.

– У нас имеются самые точные, самые обоснованные экстраполяции, какие когда-либо проводились. Во время международной конференции мы могли бы просчитать последствия любых предложенных программ и в тот же день доложить их делегатам.

Маккейн только фыркнул и отрицательно покачал головой:

– Забудьте об этом.

– Мы могли бы добиться через публикацию…

– Это не будет опубликовано.

– Дело ваше. – Тощая фигурка Коллинза, казалось, осела. – Но если быстро и решительно не произойдут чрезвычайно важные вещи, я больше ничего не смогу вам предложить, кроме голода и эпидемий за гранью всяких представлений, а в конце пустынную, отравленную, выщелоченную землю, на которой больше нельзя будет жить.

* * *

Они ждали их перед домом, в котором у родителей Урсулы была небольшая трехкомнатная квартира с балконом. Марко вырос перед ними словно из-под земли:

– Добрый день, мистер Фонтанелли, – он прилагал усилия, чтобы в его словах не прозвучала укоризна. Это не вполне ему удалось. Другие охранники, вышедшие из припаркованной машины, имели мрачный вид и не сказали ничего.

Семья Фален жила на пятом этаже, лифта не было. Они ждали в дверях, когда Урсула и Джон, запыхавшись, поднялись по лестнице. Лица пожилых людей заурядного вида просияли при виде дочери. Мать Урсулы хоть и сказала «Welcome», но тут же поспешила добавить «I don't speak English», и ей пришлось повторить эту фразу, чтобы Джон ее понял.

Отец немного говорил по-английски: компьютерная фирма, которая была когда-то в числе его клиентов, а теперь дала ему работу, была отделением американского концерна, и ему пришлось осваивать язык. В школе он учил только русский, рассказал он, но и того давно не помнил. Говоря, он много смеялся и приветствовал Джона так, будто они давно знали друг друга. За столом он то и дело откладывал приборы, чтобы размять ревматические суставы пальцев.

Сама Урсула походила на мать, которую можно было принять за ее старшую сестру, если бы не старушечье платье в цветочек и серый фартук поверх него. Урсуле приходилось переводить, потому что мать хотела побольше узнать о Джоне, о его родителях, о его братьях, хочет ли он иметь детей и сколько. Когда Джон ответил на это «десять», она отказалась переводить. Но отец понял и перевел жене, и все засмеялись, а Урсула покраснела.

– Здесь я выросла, – сказала Урсула, когда они смотрели с балкона на детскую площадку. – Качели все те же. Я их любила. А вон там, за мусорными баками, один мальчик хотел меня поцеловать, когда мне было одиннадцать.

– Неподходящее место.

– Мне тоже так показалось.

Квартира была тесная, заставленная мебелью и захламленная. Бывшая детская комната Урсулы была занята моделью железной дороги, которую увлеченно собирал ее отец. Перед ужином было шампанское, названное по имени какого-то сказочного героя, не известного Джону, а после десерта извлекли фотоальбом, и Джон увидел Урсулу голеньким младенцем, потом в детском саду, потом первоклассницей и подростком на каникулах в Венгрии. Им пришлось посмотреть диапозитивы о поездке родителей на Канары, где они праздновали тридцатилетие свадьбы, и когда пришло время прощаться, была почти полночь.

Шел легкий дождь. Поразительно молчаливые телохранители отвезли их в квартиру Урсулы на другой конец города и лишь осклабились, когда Джон заверил их, что в эту ночь они ему больше не понадобятся.

* * *

Когда Маккейн поздним вечером покидал институт, упали первые капли, а когда он парковался перед гостиницей в Хартфорде, где был заказан для него номер, тучи словно прорвало. Он был в эту ночь единственным гостем, и комната, которую он получил, была даже великовата для одного человека. Он бросил дорожную сумку и мокрое пальто на двуспальную кровать и, не включая свет, подошел к двери на террасу.

О сне нечего было и думать. Дождь барабанил с такой силой, будто ковчег уже снова ждал где-то всемирного потопа, сверкали молнии, и гремел гром, раскалывая небо на куски.