Текст книги "Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)"

ВДРУГ ВСКОЧИЛ, написал вдохновенно, не отрываясь, рассказик «Стук-грек!», встал, счастливый, демонстративно потягиваясь и похрустывая… из окна, как из груди, вылетела большая птица. То есть, естественно, от окна (что она под ним делала?). Скорее, это был он, такой большой. Орел! Летают здесь такие небольшие орлы, покрупнее ястреба.

 
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел тяжел и страшен
На чахлый пень?.. спроси его! —
 

процитировал я про себя любимые строчки.

Он вылетел из меня вперед, по мере размаха крыл как бы даже увеличиваясь в размерах. Так отпрянув от меня, он круто взял направо, на север, будто что-то унося в когтях…

 
Мышь бежала между пашен,
Птица падала на мышь,
Трупик, вмиг обезображен,
Убираем был в камыш, —
 

цитировал я про себя уже другие любимые строчки.

Все это происходило тягуче медленно и мучительно быстро, в такт мощному и медленному взмаху его крыл. Я наклонился влево, чтобы проводить его взглядом, за край окна, и увидел, как он выронил свою добычу, что было неправдоподобно.

Неправдоподобно это и было: он выронил и второй раз, будто у него было две мыши и, не удержав одну, он с досады выбросил и вторую.

Как в анекдоте… а … с ней, с мышью! – что было еще неправдоподобней.

Когда это произошло и в третий раз (мне пришлось совсем изогнуться влево, чтобы увидеть), я наконец понял: он – какал. Какал крупно и на лету, в такт взмаху крыл.

«Как непоэтично с его стороны», – ухмыльнулся я. Продемонстрировал мне, что я не поэт. Впрочем, «орлу… нет закона». Пушкин сказал. К тому же орлом сидят (кто летать не может).

И перечитал сейчас написанное: «…из окна, как из груди, вылетела большая птица».

И еще раз ухмыльнулся, уже над собой, возрадовавшись буквальности той великой поэзии, что всплыла в моей памяти.

Нет, это не тот сор, о котором так величественно упоминает Ахматова. Это та побуквенность впечатления, от которого некуда деться ребенку.

Буквальность – какое слово!

Зачем Пушкину этот «чахлый пень»? – и для рифмы не нужен. Может, когда он катил в некоем тарантасе в день своего тридцатилетия по Военно-Грузинской дороге, то то и увидел: от гор и мимо башен! Как обрадовался, поди, Заболоцкий, прочтя это у Пушкина, про чахлый пень! (если читал, конечно… может, уже и читал позднее, когда переводил Важа-Пшавела). И зачем же Николаю Алексеевичу тогда понадобились (кроме обэриутского щегольства) эти подробные неуклюжества: «…в миг обезображен, убираем был…» – если это не поэтическая кинохроника? Значит, было увидено.

Оттуда же, из тех же стихов Пушкина и Заболоцкого:

 
Гордись! Таков и ты, поэт!
И для тебя условий нет.
Тарантас бежал по полю,
В тарантасе я сидел,
И своих несчастий долю
Тоже на сердце имел.
 

Тоже, видите ли… Откуда же и вылетать птице, как не из грудной клетки! И снова счастье буквальности:

 
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди…
 

Я и не думал цитировать Мандельштама. Так со мной было. Впрочем:

 
Впереди густой туман клубится…
 

(Это у меня в окне, из которого выпал мой орел.)

 
И пустая клетка позади.
 

(Это значит, что я в нее снова возвращаюсь.)

28.2, 15 ч., 4 года Соне

И он мне грудь рассек мечом…

Свеча горела…

 
Мой друг сидел, не уходил,
бубнил, как эхо.
И не было взаимных сил,
чтоб он уехал.
 
 
А я сидел, а я кивал,
мне было плохо.
Пока он все-таки не встал —
простор для вздоха…
 
 
И я, с избытком широко,
раскрыл окошко:
мол, воздух зимний и покой —
не так, мол, тошно.
И отвратительный комок
из одеяла
в пододеяльнике, как мог,
расправил…
Стало
 
 
мне легче, тише, я остыл…
И было небо
рассветно-красным и пустым.
Сон сном и не был.
 
 
Хотел я выскользнуть в окно
и, в одеяле,
взлетел как целое одно
на пьедестале.
 
 
Но воздух зимний охватил
нагое тело,
и я упал на пол без сил.
Такое дело.
 
 
Не узнавал себя в зеркальном
отраженье…
Как труп я на полу лежал,
как в пораженье.
 
 
Тогда приблизилось Оно —
не черт, не ангел, —
как будто бы влетел в окно
пришелец наглый.
 
 
Он был невидим, ощутим,
брезглив, печален —
не шестикрылый серафим,
а так – начальник…
 
 
И Он за член меня схватил,
как для упора.
И потянул, но отпустил
довольно скоро.
К моей груди Он приложил
как будто руки,
проник между костей и жил
с чутьем хирурга.
И было мне в Его тисках
совсем не больно,
когда б не жалкий этот страх:
мной – недовольны…
Я перед Ним лежал как труп,
не в силах всхлипнуть…
И Он нащупал во мне куб,
паралле… пипед.
И Он шкатулочку извлек,
чуть-чуть натужась…
тогда пустой мой кошелек
заполнил ужас.
Как будто бы я сейфом был,
комодом, шкафом…
А Он мне дверцу отворил,
полез за шарфом
или за чем-нибудь еще,
понастоящей…
И вот – нашел иль не нашел?..
задвинул ящик.
И впечатленье таково,
по удаленьи:
во мне лежала вещь Его
на сохраненьи…
Поковырявшись, Он исчез,
как снявши мерку,
и за окном шуршал, как лес,
ища тарелку…
 
 
Ах, что же сделал Он со мной?..
догадка тщится. —
С моей единственной, родной,
Его вещицей?
 
 
Кто это был?! Проверка, сон,
предупрежденье?
профилактический ремонт?
иль вновь рожденье?
 
 
Он удалил или принес?
вложил иль вынул?
вернул, почистив?.. – вот вопрос!
не только символ.
 
 
Лежал я, тая, не дыша, —
вершилось дело:
со мной творилася душа,
во мне болела.
 
 
Я гладил: Есть или не Есть?
в груди, за дыркой?..
И принимал Ее как Весть,
а не как пытку.
 
 
Я прижимал Ее, как тать…
И мы уснули.
Как будто бы хотели взять…
а нам – вернули.
 

 
С дорожденья горечь хины
Я познал как жизни вкус:
Выжить – нам важнее кино-
любых других искусств.
 
 
Начинал я – то, что надо —
С глада, хлада и свинца,
Но на жизнь мою блокады
Не хватило до конца.
 
 
Недоумер и от водки,
Не свалился со стропил,
И не сделалась короткой
Та, где я страдал и пил.
 
 
И кирпич не откололся
Ни один мне промеж рог,
И на нож не напоролся —
В этом тоже виден рок.
 
 
Потрясет лишь лихоманка,
Да помучает прострел…
Не сгорел я вместе с танком
И без танка – не сгорел.
И хотя не ведал броду,
Изживал в себе раба,
Но не умер за Свободу —
Ждал Судьбы, но не Судьба…
От разлуки, от печали,
Горя, боли и стыда —
Раз не умер я вначале,
Значит, больше никогда.
Горстка образного праха
Эти смерти… Знали б вы!
Как не умер я от страха…
Как не умер от любви!
В жизни, как звезда успеха,
Светит нам частица «не»:
Я не умер, не уехал
И не продался вполне.
Глубже истины не выдашь
И не превзойдешь умы:
«Раньше сядешь – раньше выйдешь»,
«От тюрьмы да от сумы…»
Дом казенный – свет в окошке —
Нас в обиду нам не даст.
Недомучит понарошке,
Через век переиздаст.
Я не умер, я не умер,
Я не умер… вот мотив!
Неужели это в сумме
Означает, что я жив?
 

28 июля 1980

Ты много переносил и имеешь терпение,

и для имени Моего трудился и не изнемогал.

Но имею против тебя то, что ты оставил

первую любовь твою.

Из книги, найденной Алексеем

 
Протоптал дорогу к Богу,
видно, трудную дорогу,
почти к самому порогу —
долгий путь.
Что-то – для конца маршрута —
здесь ступени слишком круты,
очертания их смутны —
лег передохнуть.
Отдышался – вдоль ступеней
в ряд стоят родные тени,
пустоваты, не при теле —
и туннель насквозь.
Это что же за загадка:
слева дедка, справа бабка? —
бабка с дедкой врозь,
это что же за загвоздка;
справа дядька, слева тетка… —
и зовут…
– Вы меня?.. родные, здрасте,
что за ужасы и страсти?
почему вы лишь отчасти? что вы тут?
– Подымайся пободрее,
поднимайся побыстрее,
обнимайся поскорее – успевай!
– Я сижу здесь не из лени:
слишком круты здесь ступени,
слишком дует из туннеля —
здесь не рай…
– Ничего теперь не бойся,
ни о чем не беспокойся,
потихонечку устройся —
здесь приют.
– Что за странная погода!
Что у вас за время года?
Как сурово! Нет природы —
птицы не поют…
– В вечность перехода нету:
песен нет, все песни спеты;
нету тьмы и нету свету…
– Это ад?..
– Света нет, зато нет тьмы:
нет богатства, нет сумы;
нет свободы, нет тюрьмы…
– Виноват!
Еще ноги мои целы,
еще руки мои белы,
еще жизнь не надоела!.. —
взяли бы в расчет!
– Ты не слишком хочешь много?
ты искал дорогу к Богу?
ты нашел к Нему дорогу?
что тебе еще?
– Я искал дорогу к Богу,
лишь к порогу,
лишь в подмогу —
а не к Самому!
Я не в этом смысле к Богу,
а в том смысле, что дорогу…
Не судите слишком строго,
мне не по уму…
– Как с живым с тобой нет сладу;
сила есть – ума не надо, —
здесь не рай, зато нет ада,
ада нет почти;
нету ада, нету рая —
не сухая, не сырая
здесь лишь яма долговая —
и плати!
– Ничего я здесь не должен!
Я не лягу в это ложе!
Я свой путь сейчас продолжу!.. —
и – застыл…
Силы нет назад вернуться,
обернуться,
оглянуться, —
нету сил.
– Видно, все же подкосила
меня жизненная сила,
видно, духу не хватило —
меня ждут…
И не так круты ступени,
и не так прозрачны тени,
ноги будто опустели —
сами вверх идут.
Видно, впрямь дорога к Богу —
слишком длинная дорога,
слишком дорого и много…
Господи, прости!
Значит, время свое справил,
значит, я уже отчалил,
значит, я уже причалил…
Боже, пропусти!
Бог сказал: твои печали…
и сказал: все так кончали…
и сказал: все так вначале…
проходи.
 

1982, Голузино

Погребение заживо

Опять Пушкин! Вот беспокойная личность…

Мих. Зощенко, 1937

ЕСЛИ МЫ НАЗЫВАЕМ кого-то давно мертвого бессмертным и даже вечно живым, то что мы имеем в виду? Он увлекает нас своим примером, подавляет своим величием, вдохновляет идеалом гораздо более, чем любой рядом живущий, – зачем? Этого ли он сам хотел? Хотел ли он, чтобы мы так уж его любили, чтобы мы отливали ему памятники и праздновали его юбилеи? Хотел ли он бессмертия в нашем понимании благодарных потомков? Ради этого ли преодолевал он немоту и находил неповторимые больше никем и никогда слова? Даже если принять за аксиому чье-то прижизненное заявление, что все великое создавалось из страха смерти, как преодоление ее?.. то – вряд ли. Вряд ли гений брался за перо, кисть или резец, чтобы пережить себя в нашей памяти.

И слава Богу, что не отравлено было непосильное существование гения еще и переводной картинкой нашего ему монумента, зрением нашего восхищенного лица, а то бы отбросил он к черту свой резец вместе с кистью и пером и ничего бы именно для нас с вами не создал.

И если жаждал бессмертия гений, если и впрямь так уж боялся смерти, то боялся он именно умереть как живой человек, как мы с вами. Только если уж боялся, то во столько же раз больше, во сколько его гений превышал наши с вами потомственные возможности. И разжег он свою огромную печь, прогорел и погас, протопив улицу… И так велик был этот жар, что остался он жив между нами не только в остывшем загробном памятнике, не только в скудной нашей памяти, но и на самом деле, как прохожий, как сосед в кафе или житель соседнего подъезда. Признание ли то или насмешка Провидения над ним самим? Не наказали ли его за преувеличенный страх смерти преуменьшенным правом жизни: быть живым среди нас с вами, но еще меньше, чем жива для нас кошка или птичка? под сенью собственного, птичкой же и собачкой оживающего монумента?

«МЛАДШИЙ БРАТИК восьмилетнего Володи Ульянова был, по-видимому, нежный, чувствительный мальчик. Он очень расстраивался от песенки “Жил-был у бабушки серенький козлик…”, а когда доходило до “рожек и ножек”, даже не мог удержать слез. Гимназист первого класса Ульянов решил отучить брата от этой вредной немужественной привычки и, когда они оставались наедине, делал свирепое лицо и страшным голосом неустанно распевал эту песню. Братик забивался под диван и там рыдал до икоты, но Володя не отступал и, через какое-то время, достиг цели: братик уже совсем не переживал за козлика, а лишь за самого себя» (со слов сестры В. И. Ленина).

«Вспоминая о своей деревенской жизни в Захарове, Пушкин рассказывал П. В. Нащокину следующий анекдот. В Захарове жила у них в доме одна дальняя родственница, молодая помешанная девушка, помещавшаяся в особой комнате. Говорили и думали, что ее можно вылечить испугом. Раз ребенок Пушкин ушел в рощу, где любил гулять: расхаживал, воображая себя богатырем, и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой, видит он на дороге свою сумасшедшую родственницу, в белом платье, растрепанную и встревоженную. “Братец, меня принимают за пожар!” – кричит она ему. Для испуга в ее комнату провели кишку пожарной трубы. Тотчас догадавшись, Пушкин начал уверять, что она напрасно так думает, что ее сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также из трубы поливают» (П. И. Бартенев).

БЫЛО 31 ДЕКАБРЯ: поезд прибывал в двадцать минут двенадцатого: сорок минут, чтобы поспеть к праздничному столу…

За час до прибытия заработал радиоузел. Спела Шульженко, еще кто-то… Номера следовали без объявления, и что споют, что сыграют, можно было лишь догадаться или не догадаться. Следующим номером выступал чтец. Голосом народного артиста, подменив мастерство вымогательством реакции, говорком деда Щукаря, подмигивая и выжидая, – стал «читать классику». Что это была именно классика, понималось сразу же по тому, какое большое значение придавал артист словам как раз незначительным: например, существительные у него были поглавнее глаголов; он выделял все время не те слова, но с такою уверенностью, какую могла придать этим лишним словам лишь очень большая слава, большая власть имени. Однако имени-то как раз мне угадать не удавалось, что несколько задевало мою профессиональную честь. И то, что я не сразу угадал текст, а лишь под подсказку имен собственных, как то: Киев, Хома, – совсем меня раздосадовало. И даже такое мысленное восклицание в адрес исполнителя: мол, до какой же неузнаваемости можно довести текст! – не умерило этой самолюбивой досады. Я отвернулся, перестав слушать. В ночном окне не было ничего – отражался тот же вагон, тот же я. Как всегда, шестой, последний час пути был особенно лишним. Люди истомились, приближаясь. Преждевременно сложили вещи, преждевременно надели пальто, преждевременно столпились в проходе…

«И вдруг настала тишина: послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви. Взглянув искоса, увидел он…» Все-таки странно, подумал я, – поезд, Новый год, Вий… Чушь абстрактная.

Поезд стал сильнее покачиваться и подпрыгивать на стрелках, выбирая в дельте железной дороги свой, частный рукав, свой тупик. А чтец продолжал, веселым голосом ликвидируя ужасы и подчеркивая неистощимость народной фантазии, ее жизнеутверждающую силу… Как это ему удавалось? – это было и впрямь мастерство. Во всяком случае, звание свое он заслужил, он ему соответствовал…

«С ужасом заметил Хома, что лицо на нем было железное», – радостно воскликнул чтец, и тут в динамике щелкнуло и, показавшийся на этот раз таким естественным, железнодорожный голос произнес:

– Поезд прибывает в город-герой Ленинград…

Перрон. Клумба-могилка в конце пути. 23:25 на табло. Монумент, выбросивший руку: «Вот он!»

И лицо на нем было железное.

ГОГОЛЬ В ИЗДАНИИ А. Ф. Маркса, том четвертый – «две сцены, выключенные и при первом издании, как замедлявшие течение пьесы». Явление Растаковского… Заинтересовавшись, ищу, остался ли Растаковский где-нибудь в основном тексте; листаю, не нахожу, заскучав, захлопываю. Что такое?..

«Переплетная мастерская “Нивы”», – читаю внизу обложки. Так, аккуратно… Аккуратно тогда переплетали. Приятно в руке подержать… Зеленовато-голубой коленкор, золото все еще не вытерлось. Вензель – цветок-вьюнок – вопросом. Цены, однако, сзади нет. Но – что такое?!

Закрыл Гоголя – опять Гоголь. «Рисунок утвержд. Правительством», – набрано под этим цветком. То есть этот самый цветок утвержден. Трудно даже так себя утешить, что тогда у правительства был вкус неплохой, мол, вензель достаточно хорош… «Утвержд. Правительством». Мы – соотечественники.

ВООБЩЕ-то МНЕ ВСЕГДА казалось, я себя тешил, что легко нахожу любое место в книге, какое мне нужно. Даже давно читанной книги, в незнакомом издании. Раз-два, открыл, заглянул, вот оно, единственное место! Трудность – не заметить за собой этот шик.

Есть авторы, воды которых сразу смыкаются за читательской кормой, остается впечатление, даже потрясение, но почти такое же тотчас нерасчленимое, как сама закрытая книга. Так Достоевский. Пока читал, забыл слова, которыми было написано. Так вот, даже у Достоевского я сразу отыщу нужное мне место. Проблема только – вспомнить какое… Дуэль? Где у него дуэль?.. Не там, не там и не там. Значит, «Бесы». В «Бесах» – где? Не тут и не тут…

Казалось бы, у Гоголя мы помним все детали. С детства отчетлив, обведен каждый образ. Вот у него я никогда не могу отыскать, отворить томик там, где мне надо…

Пришла мне однажды идея взять эпиграфом описание чичиковской шкатулки. Что может быть отчетливее этого предмета! Вот она стоит у меня на столе, как произведение поп-артиста. Такой же будет и эпиграф, как переводная картинка! С радостью бросился я в то отчетливое место «Мертвых душ», где стояла шкатулка. Ее там не было. Там было лишь слово «шкатулка» и не то подмигнуто, что это замечательная шкатулка, не то обещано, что о ней еще не раз зайдет речь. С трудом отказавшись от того места, на котором она всегда для меня стояла (а именно – водворение Чичикова в гостиничном нумере), я направился в следующее, где она, во вторую очередь, могла быть, – но и там ее не было. Это меня уже обескуражило и задело – нехотя предположил я третье и почти был удовлетворен, когда ее и там не оказалось. Я стал листать вдоль и поперек, поневоле увлекаясь и перечитывая отдельные главы, – шкатулки не было нигде! Но я ее помнил, как видел!.. Я провел в этом ожесточении целый день, так и не принявшись за работу. К вечеру я уже стал натыкаться только на заново перечитанные места, а там, где она должна была быть, – я уже помнил почти наизусть. Шкатулки же не было, как сквозь землю… вернее, сквозь страницу, меж строк провалилась. Я уже стал подумывать о необычайном художественном феномене, некоем чуть ли не топографическом (предвосхищение!) эффекте, при котором Гоголь, ничего не затратив, заставил нас видеть буквально, физически… Да и повод перечитать «Мертвые души» под столь непривычным углом, в такой непоследовательности… за один этот повод можно было благодарить случай и не расстраиваться… Да и день прошел… Почти удовлетворенный, отложил я книгу, мечтая о силе художественного образа. И, потягиваясь ко сну, пролистнул книжку, как карточную колоду, как ногтем по клавишам… что такое? неужели! быть не может! Живой Гоголь усмехнулся с листа, да что там! я услышал, как он хихикнул, уткнувшись длинным носом в плечо…

Коробочка! В «Коробочке» помещалась шкатулка! Не знаю, с чего это именно «Коробочку» не тянуло меня перечитывать, почему именно в ней для меня шкатулки быть не могло?.. Точно одно, что это была единственная не перечитанная мною глава в этот впустую потерянный день.

Но этого мало – я же говорю, что услышал в своей комнате смех… Ибо что же я прочел, наконец, отыскав злополучную мебель?

«“Эк уморила как, проклятая старуха!” – сказал он, немного отдохнувши, и отпер шкатулку. Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки. Пожалуй, почему же и не удовлетворить? Вот оно, внутреннее расположение…»

Гоголь хихикнул.

P. S. Сейчас, когда я пишу все это, решил уточнить и ту фразу, что слышал в вагоне и запомнил очень отчетливо, про «железное лицо». И что же? История со шкатулкой почти повторилась, с той разницей, что «Вий» – покороче. Я нашел эту фразу в caмом верху предпоследней страницы, отказавшись от поверхностных поисков и перечитав подряд. Ну и не жалею.

Очень трудно находить что-нибудь в Гоголе, вплоть до смысла – тогда Гоголь как-то скукоживается, увертывается. Гоголь прячется, а когда вы наконец найдете – это будет не то, не он: не вы его нашли, он сам высунулся, где не ждали, где нет места вашим о нем представлениям, где его вчера не было. Тот Гоголь уже не там, где его помнишь, этот – не там, где его ждешь. Очередность Ноздрева и Собакевича не очевидна, а где Плюшкин – вы просто никогда не узнаете… И сколько ни листай, сколько ни старайся узнать ПРО Гоголя, в комнате останется только след смеха, тень носа и запах легкой нечистой силы.

ИТАК, ПОГРЕБЕНИЕ ЗАЖИВО – условие бессмертия трупа.

История с завещанием, захоронением, перезахоронением, надгробной плитой для Булгакова, передвижкой памятников по Бульвару – все это столетнее скитание его беспризорного бессмертия, маета воскресшей души вокруг безвременно предавшего ее тела. И эти посмертные воспоминания о нем принадлежат не нам, а самому Гоголю.

Однако желание увидеть в предельности искусства Гоголя непременно нечто сатанинское, инфернальное, нечистую силу хотя бы, – есть желание польстить себе. Мы не такие, не настолько, зато и не дьяволы – люди, с их слабостями, грешками, неокончательностью усилий и дел, но – люди. Якобы нам за нашу расплывчатость, ленивость, слабость, за принадлежность к роду человеческому, по самому жалкому счету и низшему пределу, зато уж обеспечено прощение, отпущение; слабость – наш земной вклад в кооператив на небесах. Человек же, не прощающий себе за страдания свои, не подменивший страданием совесть, не утешающий себя страданием, ничего не искупивший этим страданием, потому что до конца видел, что вещи эти сами по себе – страдание и совесть: страдание – жизнь, а совесть – Бог, – и нет тут способа устроиться, а совесть не подкупается страданием… такой человек для нас обуян гордыней и дьяволом. Как-то очень справедливыми кажутся нам гоголевские страдания, потому что он – не человек.

У Розанова есть «опавший лист» о том, что, мол, что угодно способен он, Розанов, о Гоголе представить – то-то, то-то и то-то (перечисляет, кажется, чрезвычайно добродетельные, редкие, подвижнические вещи), – одного никак не может представить: «того, что Гоголь перекрестился».

Однако вот его последние строки:

«Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста!

Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить в сердце моем полученный урок?»

Как поступить…

Это больше, чем перекреститься.