Текст книги "Нулевой том (сборник)"

Ученик грузчика

Выйдя из автобуса, по дороге в общежитие, он свернул на почту, потому что давно уже собирался отписать домой.

Дорогая мама!

Вот и месяц, как я тут. Вот и кончился срок моего ученичества, и прошла неделя, как я уже «подземный трудящийся» в прямом смысле, и мне кажется, что я только и делаю, что выхожу на смену. Ночью работаю, днем сплю – и снова. Работа хоть и медвежья, но безопасная: уборка породы, т. е. после окончания всех других более опасных работ. Та к что ты о моей целости не беспокойся.

Ученичество мое было достаточно условным. Я был определен в «ученики навальщика», т. е. проще – в грузчики (загружать породой вагонетки). Что значит «ученик грузчика», мне до сих пор не совсем ясно. «Плоское – тащи, круглое – кати» – наверно, это. Стажировки мне полагался месяц, но мне сократили до двух с половиной недель, и, по-моему, справедливо: грузить как грузчику, а получать как ученику – неинтересно. Да и шахта – это шахта. «Гора – есть гора», – говорят работяги.

За этот месяц я понял о производстве следующее:

1. О «длинном рубле» всегда говорят, но его никогда не бывает хотя бы потому, что он, какой бы длинный ни был, всегда короток.

2. Денег даром не платят.

3. Что человек создан для очень короткого рабочего дня, если рассчитывать на интенсивность и производительность. 8 часов – много, и 6 часов – много. Минимум половина уходит в перекуры. Человек все равно будет работать ровно столько, сколько может.

4. Если масса людей не делает всего, что от нее требуют, но делает хоть что-нибудь, в результате получается что-то значительное. «То на то выходит», – как говорят работяги, и каждый получит, что ему причиталось.

Вот очевидная работяжья философия, без производных. Очевидность всего этого является чисто «гербовым» открытием.

Перед тем как покончить с ученичеством, я сдавал экзамен по технике безопасности. Ирония судьбы – опять экзамен! И опять у меня была с ним морока. Эта техника безопасности хотя и не представляет собой ничего сложного, но в ней масса сугубо формального, представляющего собой скорее снятие ответственности, нежели защиту людей. Основной принцип: «И кочерга раз в год стреляет». Однако люди, ею занимающиеся, требуют. Упомнить многие вещи в ней вне практики трудно. А требуется какое-то особое «понимание» ее, и члены комиссии важно именуют ее наукой. Я даже понимаю, что такое «понимание» действительно существует, но это опять же опыт. А у меня его еще нет. В общем, отвечал я неважно. Каждый ответ начинал: «По-видимому, это так-то и так-то…» Причем ужасно тянул, и это «по-видимому» сводило комиссию с ума. В общем, мне присвоили только третий разряд. Но за меня похлопотал мой прямой начальник, потому что я зарекомендовал себя в работе, и мне переправили на четвертый, что уже норма.

Мне гораздо приятнее с рабочими, чем со своими ребятами. Работяги какие-то цельные, ясные, конкретные, а ребята – только четвертинки и половинки того, чего они еще собой не представляют. Им дано вроде больше, но они какие-то непереварившие. Ты опять скажешь, что я завидую… Но это не так: я могу согласиться, что я тоже долька.

Ну, что еще…

Дописав, он опустил письмо и направился далее, к общежитию.

Кирюха

Однако – суббота.

В своей комнате он не обнаружил ни одного человека. Зато дальше по коридору дверь в одну из комнат была приоткрыта, и оттуда несся шум явственного свойства. Он направился туда и увидел там всех ребят, и дым коромыслом, и бутылки на столе.

– Кирюха пришел! Кирюха!.. – закричали в комнате. – Ну как, Кирюха? Ну что, Кирюха? – кричали они.

– Ничего, – сказал Кирюха. – Все пьете?

– Именинник есть! Именинник имеется! – кричали ребята. – К нам, к нам, Кирюха! – кричали они.

– Да нет… У меня сердце болит после этого, – сказал Кирюха таким тоном, что каждый мог понять, с одной стороны, что он шутит, с другой – что такой уж он много переживший человек, что и пил немало и вот теперь действительно побаливает сердце, и, с третьей, что выпить он не против. – Странное дело, чуть-чуть и выпиваю, а болит…

– Ничего себе чуть-чуть!.. – сказал кто-то восхищенно. – Да ты уж выпить не дурак!

– Не дурак! Не дурак! – закричали все.

– Да что вы его уговариваете? Смотрите, как у него глаза горят!

– Все! Все!

И все выпили. Кое-кто был уже хорош.

– Хорошо! – сказал Кирюха. – Нет, я не закусываю.

Кирюха – авторитет. Специалист по многим вопросам. Например, завели разговор о винах, умный, мужской. И тут же спор, и рядом ссора, и уже два лагеря: один, бесспорно, за второе, вторые – за первое, а остальные уже не разбирают, что к чему. Кто рассудит?..

– Кирюха, а ты пил «Лидию»?

– Да, прекрасное вино, – говорит Кирюха.

– Вот видишь! Вот видишь! – ликует сторонник «Лидии».

– Кирюха, а как ты относишься к восемнадцатому номеру?

Кирюха не помнит, что это за 18-й номер…

– Дерьмо, – говорит Кирюха.

– А «Ркацители»? – В голосе уже заискивающие нотки.

– Тоже дерьмо, – говорит Кирюха безжалостно.

Потом они говорят о женщинах. И тут Кирюхино мнение является окончательным.

Потом о писателях.

– Кирюха, ты читал Олдингтона?

– Дерьмо.

– А вот еще, Кирюха, книга такая – забыл автора, – «Замок Броуди»?

– Кронин. Ужасное дерьмо.

– «Римские рассказы» – вот это книга!

– Да, прекрасная книга, – говорит Кирюха.

– А Бабель?

– Бабель – хороший писатель.

– А Хемингуэй, Кирюха… Как ты смотришь на Хемингуэя?

– Это тоже хороший писатель.

Однако – суббота. Кто-то взял гитару и начал тренькать с серьезным лицом. Играть он, положим, не умел. Но все пели:

 
А мая кэро,
А мая кэро,
а мая кэро, а мая…
 

Орали так просто здорово. Кирюха не пел. С одной стороны, он совершенно не умел, с другой стороны – не хотел ронять достоинства и терять взрослость. Впрочем, мнения о песнях он тоже имел. Эта песня была дерьмо. Всего умнее было сохранять на лице добродушную и снисходительную полуулыбку. Кирюха погладил бутылку.

– А, моя керя… – сказал он ей, но так, чтобы слышали и остальные, и налил себе еще.

Однако – суббота. В субботу танцы в городском клубе.

– На танцы! На танцы! – закричали вдруг все.

– Кирюха, пошли на танцы?

Кирюха не ходил на танцы. Потому что танцевать не умел. Тут тоже уместней всего было сохранять снисходительную полуулыбку. Впрочем, о танцах у него тоже было совершенно определенное мнение.

– Ну, что танцы!.. – сказал Кирюха. – Давайте лучше еще выпьем.

– Выпьем, выпьем!

– А потом на танцы, на танцы! – закричали все.

Вдруг я понял, что начал не с того места, которого требует ясность повествования, а с которого мне самому было интересно повествовать. И все это потому, что мы с героем давно знакомы и мне решительно все про него известно. Так что мне все равно, откуда начать, и я начал, откуда мне показалось интересней. Я совсем упустил, что вы незнакомы и вам может показаться, что герой какой-то не такой или ведет себя как-то не так. Не торопитесь с выводом! Для начала надо объяснить, почему все произошло. Я уверяю вас, это решительно наипрекрасный человек, Кирюша. Я его тоже зову так. Может, все дело в том, что я слишком уж хорошо его знаю и люблю. Может, мне многое кажется на его счет. Но поскольку мне все-таки кажется, я постараюсь это доказать. Для этого я, собственно, и взялся за эту вещь. Я даже собираюсь написать ее художественно, хотя меня так и подмывает, так и подмывает написать нечто вроде анкеты. Ведь про Кирюшу я все и так знаю. Но вот я работал в отделе кадров, и анкеты незнакомых людей абсолютно ничего мне не говорили. Хотя все, что я собираюсь рассказать, события той же анкеты, даже много меньше событий, разбавленных всякими незначительными мелочами, которые, может, и писать-то не стоило. Да и события всего лишь полгода займут. Так что, наверно, и в анкету не попадут, а где-нибудь между пунктами. Полгода всего, не больше. Целиком, я чувствую, Кирюшину жизнь написать мне пока не под силу. Да ведь он и живой еще. И жить будет долго.

Мы очень долго вместе: и детство, и учились, и работали, и служили в армии. Правда, случались у нас и размолвки и расхождения. Но это все кончилось благодаря событиям, о которых я расскажу в повести. Собственно, я как раз и хочу написать до того момента, с которого началась наша совсем уж дружба. Мы уже почти не расходились с тех пор. Мы многое поняли за это время вместе и с какого-то момента основное стали понимать одинаково. Объяснить, почему именно о Кирюше я начал эту повесть, довольно просто. Дело в том, что слишком уж долго мы не расставались. Мы настолько тесно связаны друг с другом, столько у нас появилось общих черт, мыслей, привычек, что временами мне кажется: мы – одно. Он – это я. И я – это он. Даже когда мы расходимся в чем-либо, я переживаю это так остро, словно расхожусь сам с собой. Словно, к примеру, это мое тело ведет себя не так на улице, а я сижу у окошка, смотрю и осуждаю. Надо хоть понять, где он, а где я. И конечно, о таком человеке, который почти что я, писать значительно проще. Ну, да не осудят меня за легкий путь. Я и так предвижу достаточно трудностей, с которыми бог весть как справлюсь.

Очень уж мне хочется доказать, что Кирюша хороший человек. Чтобы вы, если встретите Кирюшу или похожего на него, да вообще любого товарища, который с первого взгляда вам может не понравиться или показаться неблизким, не осуждали с ходу, а присмотрелись и, может, полюбили или хотя бы посочувствовали. А может даже, нашли что-нибудь общее с собой и хоть капельку почувствовали, что он – это и вы. У всех у нас одни трудности, честное слово. И еще я в какой-то мере и корыстные цели преследую: очень уж мы с ним похожи.

Ах, ведь я же собирался писать художественно! И вот разболтался без всякого подтекста. Так безвкусно и грубо вмешался в жизнь героя. Ведь собирался же не вмешиваться, а только через образы, художественные детали, оттенки психологических движений и ритмических движений прозы. Очень, правда, мне хотелось и самому появиться. Даже трудно как-то представить себе Кирюшу, и чтоб меня не было рядом. Но нельзя же, нельзя разрушать единство художественного повествования! Я все-таки в замысле позволил себе появиться один раз, но только в самом конце, в самом конце… И вот не сдержался. Но обещаю больше до самого конца не вмешиваться в Кирюшину жизнь, а отдать все на ваш суд, на ваш суд… нельзя же, в конце концов, позволить себе такую безвкусицу!

Но вкус, вкус!.. Это ведь тоже не очень просто. Иногда думаешь, что это вкус, а такого налепишь… Да и в жизни это не очень просто. Вот вы, например, преклоняетесь перед Бахом. Это для вас все. Выше музыки не было. Ну, соответственно, не любите Сен-Санса и оперетту. Если вы молоды, то любите еще и джаз, только не какой-нибудь, а настоящий, классический. И Баха. Но уж легкую музыку – никак. И вот идете один по улице, а из окошка песенка, заигранная, даже полузабытая уже (все поняли, что – дурной вкус). Уж такая она и пошленькая или сладенькая, уж такая простенькая, и слова тоже, а у вас вдруг защиплет глаза, защемит сердце, и так хорошо и грустно станет… Может, вы и на Баха так не реагировали. Да и то правда: Бах – ну какое может быть сравнение!

И подумать только, что все это я наговорил, а надо мне просто прикрыть художественное упущение, что не сделал понятным, кто такой Кирюша, из текста, а решил выкрутиться вот таким образом.

Каюсь.

Он родился в семье очень славных и трудолюбивых людей. Он был нормальным мальчиком: рос нормально, развивался нормально и воспитывался нормально. К тому же у него были все условия. У них молодость была не такая, говорили родители. Они очень любили Кирюшу. Хотели видеть его человеком. Хотели видеть его инженером. И все для него делали, ну решительно все. Он тем не менее как-то не очень ценил это. Но поскольку он и сам не знал достаточно ясно, чего он хочет, постольку он подчинился требованиям родителей и сразу по окончании школы стал готовиться в институт. А было… Ах, какое было лето! Кирюша делал все что мог, чтобы лета ему досталось побольше: он то уходил заниматься в Ботанический сад, то ездил к друзьям, чтобы вместе готовиться. Но родители делали для него решительно все. В это все входил и репетитор, которого они наняли. И этот репетитор поглощал значительную часть семейного бюджета. И Кирюша, знавший, что родители ничего для него не жалеют, все-таки занимался. Он не переживал особенно на вступительных экзаменах – и поступил. Отучился первый курс, не блестяще, но вполне сносно, так что родительское неудовольствие выражалось только в: «Неужели ты не мог сдать без троек? Ведь, кажется, все условия тебе созданы. Тебе не приходится ни о чем думать, кроме учебы. Ну, что тебе стоит позаниматься иной раз лишний часок!» Кирюша огрызался, что он и так занимается достаточно, что больше ему просто в голову не лезет, что многие учатся много хуже, что он сам знает, как ему и что делать. Потом, замечая, как расстраивается мама, он говорил: «Постараюсь». И все были успокоены и довольны. И все шло так же.

Однако к концу второго курса он уже говорил, что у него ужасная специальность, что у него нет к ней никакого влечения, что учеба – сама по себе – самая бессмысленная вещь на свете и многое другое.

И потом еще не совсем понятное ощущение… Это часто бывает в детстве. Потом-то не так. А у Кирюши подзатянулось. Было стыдно. Было стыдно очень многого. Так, что идешь по улице, увидишь что-нибудь фальшивое, пакостное или лживое снаружи ли, внутри ли себя – и вдруг покраснеешь, густо, не остановить. Хотя это либо к тебе прямо не относится, либо никто не знает.

В кино ли увидит, что кто-то врет и так не бывает, в книге ли. Или на лицемера нарвется, который самодовольно и спокойно будет говорить: мы были не такие, а вы такие, или мы были такие, а вы не такие… А сам такой уж противный – жирный, тупой.

Тут уж и плюнуть хочется, и всем вызов бросить, и убежать куда-нибудь.

Да и внутри себя… Ну, разве он не понимает, что лениться нехорошо, что на него тратятся средства, что все вокруг трудятся на него и ждут. Вот это «ждут» и тяжелее всего выносить. Нельзя же обманывать ожидания! И в то же время… Ну, зачем это мне? Что это за долг такой?! Чтобы делать то, к чему сердце не лежит? С самого начала не лежит – и с самого начала делать? Делать то, что тебе чуть ли не противно, и еще полагать, что это счастье и при-ви-ле-гия? И тут же спохватиться: все – твоя лень. И сомнения твои – тоже лень твоя. Услужливость мозга. Нет чтобы сесть заниматься…

И вот все это – очень стыдно. Стыдно – не делать, и стыдно – делать что-либо с противодействием, протестом внутри, не хотеть – и делать, потому что это при-ви-ле-гия.

Привилегия – это тоже очень стыдно.

И в таком состоянии очень уж много внимания начинаешь обращать, как врут другие. И этих других оказывается много. Они просто заполняют мир – такое получается зрение. Врет ли кто-нибудь на собрании с трибуны, попадется ли мерзавец в трамвае или так столкнешься – стыдно и краснеешь, за самого себя стыдно. И тогда оказывается, что ложь, которая задевает нас снаружи, – отражение лжи внутри нас самих. И, в таком случае, мы уже не борцы против лжи – в лучшем случае, только ущемлены ею. Мы не можем бороться с ложью вокруг, пока не победим ее в себе.

И тогда особенно ощутимым становится, что человек должен стоить того, что имеет. И даже во много раз превышать эту меру.

А мама говорит: «Это тебе неинтересно, пока ты не знаешь. А как будешь знать достаточно – станет интересно. Надо много положить труда – и тогда откроется интерес. Обязательно откроется».

Она права, мама…

Ну, а что, как хочется именно сейчас, сию секунду стоить самого себя? И ведь где-то Кирюша считал, что стоит он немало…

Однако все это было исключительно неясно в Кирюше. Хотя временами и очень сильно. Кирюше не нравилось то, что он делает. Из института он тем не менее не уходил, потому что не знал, что именно ему тогда делать, и еще больше потому, что боялся огорчать маму.

А в том году была чудесная весна, и он ходил заниматься к приятелям в общежитие или в Ботанический сад. Все очень разболталось в нем к этому времени. Он не мог видеть равнодушно ни одной молодой женщины или девушки. Решительно все волновало его в них: и волосы, и походка, и голос.

Однако он был поразительно робок в этом отношении. Он не мог оставаться самим собой в их присутствии ни при каких обстоятельствах. Его решительно было не узнать в такие моменты. Однако среди приятелей он пользовался достаточным авторитетом в этих делах, но объяснялось это просто тем, что у него был старший двоюродный брат. Они росли вместе, но брат, соответственно, оставался все время старше. Они были очень дружны, и Кирюша очень многое почерпнул из рассказов брата. К тому же он много и рано читал, а родители, придерживаясь передовых взглядов и прежде всего приветствуя то, что их ребенок так много читает, не ограничивали. Таким образом, в молодой холостой компании он мог многое порассказать и, при этом обладая чувством юмора и вообще чувством, мог сделать рассказ достаточно правдоподобным. Однако он решительно не мог связать двух слов при встрече с молодыми женщинами или девушками. Обычно то, что он не мог связать двух слов, кончалось тем, что он грубил или даже хамил. Приятели же толковали это в байроническом смысле. А Кирюша даже не умел танцевать. Он шатался целыми днями по улицам один, смотрел на молодых женщин и девушек и чуть не сходил с ума.

В этом году была прекрасная весна. Однако Кирюша умудрился сдать все зачеты. Наступили экзамены. Тут мама уехала в отпуск, очень наставляя Кирюшу подналечь, что главное позади и он должен держаться. Кирюша обещал все это, и мама уехала. А отец, надо сказать, уехал в длительную командировку еще раньше.

И Кирюша остался один.

Об этом сразу же узнал недавний его близкий приятель, кстати, тоже Кирилл. В то время многое сближало их, хотя, в принципе, они были совершенно противоположные люди. Кир – так звал приятель Кирюшу. Смысл это имело тот, что на некотором жаргоне «кирять» означает «пить», а «кир» – «пьянку». А объяснялось такое прозвище тем, что Кирюша, имея в свое время старшего брата, узнал от него много и в вопросе, как пить и что пить, и мог рассказывать об этом от первого лица достаточно много и достаточно правдоподобно, чтобы считаться специалистом. А Кирюша звал своего приятеля Ки, что уже решительно ничего не значило. Ки сразу же узнал о том, что у Кира появилась «хата», и предложить устроить «кир», а девочек он приведет.

Кирюша, с одной стороны, не очень хотел видеть своего приятеля: слишком уж разные они были люди. С другой стороны, он всегда старался попасть в компанию с девушками, все-таки надеясь связать два слова. Кирюша согласился на предложение приятеля, и эти встречи затянулись надолго. После каждой Кирюша говорил своему приятелю, что ему очень уж не понравилась та девушка, которую он ему привел, что неужели он не мог достать чего-нибудь получше, а что так – у него никакого вдохновения. Но объяснялись Кирюшины неудачи не этим. Он решительно не мог подойти к этим девушкам «просто так». Все у него было в этом отношении не просто.

Первый экзамен он, однако, сдал. На второй – заболел. Мама слала частые письма, волнуясь, как дела. Кирюша писал, что все в порядке. На третий экзамен он опоздал, и эта нелепая случайность явилась причиной того, что он получил «неуд». Просто этот негодяй, рассердившись, что ему пришлось ждать Кирюшу, не дал ему как следует подготовиться, а потом нарочно засыпал. На следующий экзамен Кирюша просто не явился. Маме он писал, что все в порядке, потому что ничего еще не было потеряно и он был уверен, что выдюжит, а волновать маму, да еще когда она отдыхает, не хотел. Он приободрил себя, и они с приятелем закатили выдающийся «кир». Тем не менее к последнему экзамену Кирюша подготовился неплохо и шел в полной уверенности. И тут произошло опять непредвиденное: эта подлая старуха имела на него зуб и приложила все усилия к тому, чтобы завалить Кирюшу. Кирюша доблестно боролся и ответил почти все, но она таки поставила ему «неуд», придравшись к совершенному пустяку и представив этот пустяк как самую принципиальную ошибку, свидетельствующую о полном незнании предмета.

Это было ужасно… Кирюша и злился и переживал, но еще не все было потеряно. И он написал маме, что все в порядке. Он явился в деканат, чтобы уточнить сроки пересдач, и тут узнал, что уже подан директору рапорт на отчисление его, Капустина Кирилла, из института. Кирюша пробовал возражать, что два завала еще разрешается пересдать, что, в конце концов, он болел во время сессии, и это тоже нельзя не учесть. Но ему объяснили, что помимо двух двоек и болезни у него была еще неявка без уважительной причины, что само по себе расценивается как третья двойка, а уж с тремя двойками, извините, но мы вынуждены были подать рапорт. Кирюша еще пробовал доказать, что у него все-таки не три двойки, а две, и что две двойки – это не то, что три. Но его уже не слушали. И он нахамил и хлопнул дверью.

И рапорт был утвержден.

В таком жутком положении он оказался. Мама должна была скоро вернуться. Папа тоже прислал телеграмму. Соседи с Кирюшей не разговаривали, и Кирюша легко мог себе представить, чего только они не расскажут родителям о его «кирах». Но, как ни странно, он не только не был расстроен или обескуражен, но даже ощущал подъем и какую-то непонятную радость. Как-то, сам собой, получился исход. Правда, что дальше, было неясно. И что действительно было очень грустно, это предстоящие объяснения с родителями и их огорчения. Но к чему было об этом думать, пока они еще не приехали? Все равно ничего не придумаешь… И Кирюша постарался забыть об этих действительно очень грустных и предстоящих вещах, и не без успеха.

А было уже лето, и погода была все такой же прекрасной, всем на удивление. И Кирюша прошатался два дня по улицам, и молодые женщины и девушки волновали его еще больше, и при этом ощущение подъема и какой-то непонятной радости не проходило. Только вот поделиться было не с кем…

А ребята, с которыми он проучился два года, очень ему сочувствовали, но ему не нравилось это сочувствие. Оно казалось ему неискренним, равнодушным, просто так. Кирюша был уже не с ними. Они ему стали чужими как-то сразу. И еще они все время напоминали ему о случившемся и своим присутствием, и своими сочувственными словами. А Кирюша стремился забыть, потому что не знал, что ему делать, и придумать было уже решительно нечего. И вот-вот должны были приехать родители…

Он был уже не с ними. Но он не был и ни с кем другим. У второго Кирилла началась сессия, и он успешно сдавал один экзамен за другим.

Поделиться было не с кем… И когда быть одному становилось невмоготу, Кирюша снова и снова приходил к ребятам в общежитие, и там они напоминали ему о случившемся своим присутствием и своими сочувственными словами. И Кирюша все больше злился на них.

На третий день ребята уезжали на практику в Заполярье. И это было единственным, чему завидовал Кирюша. В остальном он ощущал даже какое-то непонятное свое преимущество. Но вот они уезжают… А он остается. А уехать вообще-то надо бы ему. Это даже вроде решение. Но уехать было нельзя. Родители…

На третий день Кирюша, с утра решив не растравлять себя тем, что ребята уезжают, а он остается, и не идти поэтому провожать их, к вечеру сам собой прибрел на вокзал чуть ли не за час до отхода поезда.