Текст книги "Нулевой том (сборник)"

Два соображения

И смотрю я на эту внезапную пересылку, возникшую на аэровокзале X. из-за нелетной погоды, и голова уже ничегошеньки не варит. Только в десятый раз, друг за другом, проворачиваются все одни и те же два соображения.

Одно, что Аэрофлот прочно вошел в быт народа, потому что кто же не летает? И старухи, уж до того древние, летят с Сахалина в Москву в гости и наоборот. И переселяются насовсем с Украины на Камчатку. И есть, да и полно таких, что поезда, например, никогда не видели, а летают не впервые. И дремлют старухи на чемоданах в боевой готовности: а вдруг хоть и завтра лететь, но сейчас объявят посадку. И нервничают старухи, и не спят: куда подевались их сыновья, опять застряли в буфете, – темные старухи, древние, не расстегиваются, не разуваются, а ноги болят-болят, неразутые, и не слезают с сундуков, и руками чемоданы придерживают, и не спят вовсе.

До чего все, если присмотреться, пронзительно и любимо в этом мире! И летают темные старухи над страной, раскидав огромные материнские крылья своих шалей, и обнимают они Землю и своих детей на ней и в ней, и уходят они в землю, а на сундуке сидит махонькая серьезная девочка, дочь мужика, который все понимает через себя, отец ее спит уже, а она не спит – сторожит, и принимает она от старух эстафету.

И такое тут переселение народов, что вспоминаю я войну, эшелоны, эвакуацию, и что-то хрипит радио, а люди все прислушиваются и прислушиваются, все ждут чего-то, и некоторые дожидаются в конце концов. Но тут только похоже, тут, слава богу, не то… И все же мерещится мне репетиция, а если не репетиция, то напоминание и урок. «Повторение – мать учения», а учиться надо с первого раза. И это мое второе соображение.

А радио хрипит, а люди все прислушиваются и ждут… И вдруг радио брякнуло, хрюкнуло, никто и не понял ничего, только ветер из общего вздоха всех людей закружил мусор по полу – и никого не стало.

Что общего у нас с тобой, Генрих? ВРЕМЯ.

И мы снова летим. И на этот раз прилетим. Потому что там, где мы сядем, так далеко, что и самолеты эти огромные дальше не летят, а лишь свои, местные, да и сядем мы в пункте моего назначения.

И взлетали мы из пурги и ночи, а тут светлеть стало, и зарозовела под нами и вдали полоса, и стала она шириться и расти, и стали видны под нами белые плотные облака.

Потом засверкало все невыносимо. Погасли плафоны. Настало утро. Но там-то, внизу, мы думали, все та же темень и пурга, и это только тут, на десяти тысячах, такое сверкание, потому что мы выше всех облаков – тут всегда сверкание.

И вдруг не стало под нами облаков. И не то чтобы мы уже пошли на посадку – просто мы влетели в хорошую погоду, а погода эта простиралась как раз над тем дальним краем, куда я летел. И там, глубоко под нами, были его горные цепи, как колотый сахар, и большие, голубые, конечно, озера – они разворачивались под крылом и то приходили, то уходили, будто кто поворачивал под нами это сизое блюдо с колотым сахаром. А старожилы кричали и тыкали пальцем в иллюминаторы: видишь, видишь! – и называли хитрые имена этих гор и этих озер.

А когда мы сели, то сели мы у подножия большого, отдельно стоящего вулкана. Над вершиной его было маленькое облачко, а внизу, у трапа, стоял мой знаменитый друг в кожаной куртке и широко улыбался.

Солнце, снег, друг и самое раннее в моей жизни утро, почти самое раннее во всей моей стране, а там, далеко, дома, еще спят вовсю.

Здравствуй, друг! Это дома мы – противоположности. А здесь у нас все будет общее: крыша тут и дом там, в воспоминаниях. Я рад тебе. Я не только прилетел, я как бы вернулся назад, увидев тебя. Ты – залог моего возвращения. Собственно, оно уже началось – возвращение домой. Получай свои письма и гостинцы. Да, папа здоров, и мама здорова. Хорошо-то у вас как! Весна! «У нас всегда так», – бормочет друг. А что это за облачко над горой? Почему всюду ни одного и лишь над ней? «А это не гора, а вулкан. И не облачко, а это он курится…» – бормочет друг. Рот его раскрылся, и его нет рядом со мной. Это я – здесь, а он сейчас там, в Ленинграде. Мой друг читает письмо.

– Здравствуй!

1963–1965

P.S. Человек из параллельного мира[9]9
  Новая газета. 2010. № 15, 12 февраля.


[Закрыть]

С детства я бредил путешествиями. Над кроватью висела карта мира – два обозримых, но непостижимых круга – восточное и западное полушария. Меня манила Монголия. Пржевальский был моим кумиром. Но здесь меня ждало разочарование: весь мир был уже открыт еще в прошлом, XIX веке. В Горный институт я поступил, потому что любил горы. Но и их я забросил, потому что – не Эверест. Там я и встретил снова своего антипода. Он полез не вверх, а вглубь: как залез в вулкан, так из него и не вылез.

Мне гораздо легче относиться к нему с восхищением, чем всерьез. Хотя бы потому, что я знаю этого 75-летнего мальчика с 1946 года. Наш лагерь оказался через десятилетия выдающимся. В нем проходили пионерскую службу будущие прославленный герой-полярник и депутат Артур Чилингаров, увенчанный поэт и мэтр Евгений Рейн, выдающийся физик-теоретик Александр Штейнберг, а один выдающийся бандит даже был расстрелян. Все мы теперь выглядим и чувствуем себя, как говорят, «по паспорту». И только Генрих ни в чем не изменился. Неизменность такого рода настолько же граничит с ограниченностью, как и с феноменальностью. Эталон, как в городе Севре близ Парижа. Или как в анекдоте: один еврей увидел бегемота и сказал: «Не может быть!» Думаю, что отношение Генриха ко мне аналогично, то есть взаимно. Параллельность наша бесконечна, как у Лобачевского. Сколько бы я ни менялся, он себе не изменял.

«Выставка-проверка документов», по выражению Юза Алешковского. Тут будет и справка о включении в отряд космонавтов для полета на Луну; и справка о понижении в должности из директоров в кочегары; и права на вождение вертолета; и главный орден государства Никарагуа; и удостоверение академика и удостоверение генерала МЧС; и автограф-посвящение Иосифа Бродского; и свидетельство о рождении еще одного сына. Генрих был представлен и на Героя России и не получил звание лишь из-за чиновничьей придирки: по уставу он должен был иметь до этого хотя бы одну, хотя бы какую государственную награду – так у него ни одной не было. У нас до сих пор мало быть героем, чтобы стать еще и Героем… Остается лишь Книга рекордов Гиннесса: в ней есть результат Генриха, полученный в кратере действующего вулкана.

Есть что-то общее между танком, носорогом и гением: атака. Генрих никогда не отступит. Вот и сейчас я изо всех сил стараюсь ему позавидовать, а – не получается. Потому что он опять на своем месте, с которого не сойдет уже никогда. Но пройдет всюду. Каким-то образом.

Он проникает в любую приемную: мэра, министра, олигарха, губернатора. Причем без видимых или сомнительных ухищрений – главное, его несомненная уверенность, что его не могут не принять. Убедительно лишь отсутствие какой бы то ни было нервозности. Поэтому меня уже не удивляет появление его среди ночи у меня в больничной палате. Как он проник на охраняемую территорию, куда машины и днем не пускают? как проехал вплоть до моего корпуса? как его пропустили спящий охранник и дежурная медсестра? Удивляет меня лишь то, что он поручил охраннику присмотреть за машиной. И вот он везет меня по Третьему кольцу, прихватив за собой младшего своего отпрыска. Генрих ни секунды не сомневается, что знает, куда едет. Но едем мы как-то немножко долго. «Папа, а тебе не кажется, что мы проезжаем мимо нашего дома уже в третий раз?» – резонно спрашивает его сынок. Но главное, что мы доезжаем, и без аварий.

Поэтому я призываю всех чиновников и олигархов, замминистров и министров, премьеров и президентов проявить своевременно милость и сдаться на милость (все равно придется: прочитайте хотя бы мою повестушку) перед двумя его последними подвигами-проектами:

1. Промышленная добыча рения из вулканического газа (что выгодно и стратегически необходимо нашей оборонке и астронавтике); у академика Г.С. Штейнберга для этого уже готовы и вулкан, и лицензия, и технология, и патенты.

2. А также постройка действующего гейзера в Москве (уже выделен для этого островок за подписью мэра и прочих).

Я говорю Генриху: не проще ли построить такой гейзер прямо на территории Кремля? И он ничуть не удивляется. «Надо подумать», – ни тени сомнения, что и это возможно. Так что лучше сдаться. Расслабиться и получить удовольствие. «Удалиться под сень струй». Иначе забьет у вас однажды фонтан прямо из Лобного места. Генрих Ш. заслужил этот прижизненный памятник себе.

Из первого сборника стихов
В четверг после дождя

Дядя

 
Изменившийся простор,
покосившийся забор,
под забором тот же мячик,
на заборе – тот же мальчик…
 
 
Серп луны, пустые стекла,
в горле имя пересохло —
покосившийся простор,
постаревший лезет вор.
 
 
Под ногою хрустнет палка,
за спиною каркнет галка,
оглянется он окрест —
не узнает этих мест,
 
 
отшвырнет сердито щепку,
на глаза надвинет кепку —
и останки мезонина
не узнают господина…
 
 
Да, последние полвека
изменили человека.
 

02.06.1972,

Аптекарский остров

Даме, желающей мне понравиться

 
Знакомое лицо лиц завершенье ряда.
За всё, за всё! – взимается награда…
Вы подняли жучка знакоменьким движеньем —
А это смерти оказалось приближеньем.
Уж мне знаком жучок! ясны повадки ваши,
И я не оживу. Со мной не сваришь каши.
И ваш изгиб спины, и резвость приседанья —
Уже не вкус еды, а привкус приеданья.
И я уже не я – а кто-то и когда-то,
И вы уже не вы – предшественница МХАТа.
Жучок уже не тот – а копия жучка.
И рифмы бывшие кропит рукой рука:
«Печальной осени опознан ранний вид», —
Гибрид сей никого не удивит.
Листы календаря, и смена времен года…
Как стала повторяться ты, природа!
Какое все в тебе одно и то же!
На что ж тогда мое отчаянье похоже?
Желание уйти? «Пора, мой друг, пора»?
Ах, это было уже завтра! не вчера.
Ведь то, что может предложить природа,
Не наша с вами жизнь – а продолженье рода.
Травинкой прежнею не щекоти мне ухо:
Она уже росла. Щекотно мне – но глухо.
 

15 августа, Рыбачий

Четверг

И. П.

 
В четверг, когда
ко мне пришел сосед,
чтоб рассмотреть следы разгрома,
сосед был, как всегда,
высок и сед —
а я был дома.
Зря приходил ко мне сосед —
меня уже с тобою нет,
тебя еще со мною нет —
давно…
 
 
…он не успел нам помешать. Среда
и вторник уж прошли. Они принадлежали
сегодня – лучшим временам, давно прошедшим.
Мне было все равно, на что не лень соседу
смотреть… Пожалуйста, любуйтесь!
 
 
Вот выгодная композиция,
свидетельствующая о разнообразнейшей позиции…
Вот кровать – которую я не успел постлать.
Вот селедки – хвост, окурки, смоченные в водке.
Вот ваза – которую я не донес до унитаза.
Вот кое-что в порядке:
так, натюрморт из ватки и помадки…
Любуйся, старый черт!
Ты думаешь, мы спрятаться хотели? Никогда!
Я однолюб и верный человек
на самом деле,
с нетерпеньем жду жену, свою
одну, без мужа, чтоб
встречаться с ней в кино, в подъезде,
под дождем…
Гарантий никаких не выдается в прошлом,
не можем мы сказать, что то, что было, —
было.
 
 
И вот – четверг. Вот дождь идет во имя
сестры жены любовника сестры жены моей…
приснившейся в четверг
после дождя…
Входи, мой друг!
здесь нету никого…
 

13 сентября, Невский проспект

Ночная ваза

1. Vaz nocturnum

 
«Ночная ваза» – есть стихотворенье,
что надо выводить как уравненье…
где нынешние дни и прошлые эпохи
равны друг другу, словно выдохи и вдохи.
 
 
…Нам суждено, девицу провожая,
площадки обживая этажей
и унижаясь или обижая,
увидеть мир искусных витражей.
(Воспоминание об этом мираже
настигнет на последнем этаже,
где цел еще витраж с фанерной вставкой,
а грация заколота булавкой…)
 
 
Условной девы худобы длина
и золото волос зеленого отлива,
напомнив очертанья валуна,
перенесут нас к Финскому заливу…
Пузатой пены лопнут пузыри,
сойдет волна, и кружево отлива
ракушку обнажит, медузы след ленивый
и водорослей клок… Попробуй, усмотри,
как прямизна крива и как прямое – криво.
Развитый локон линии модерна
природу отразил довольно верно.
 
 
Из-за фанерного листа средины века
нам видится яснее, чем тогда;
его начало – окончанье Человека…
И вянет под рукой фригидная звезда.
Мы утомимся этим предприятьем
и нежность ложную вручим рукопожатью.
 
 
Ах, то, что было, было навсегда!
Никто нам нашу ночку не распишет
и восклицания немого не услышит,
и то, что есть, – не будет никогда.
Лишь брякнет крышкой люк с фамилией купца,
похожей на фамилию отца…
и ве́нзеля литая закорючка напомнит (хоть сравнение примерно)
последнее наследие от pere’а —
ночную вазу или ее ручку,
которая исполнена так нервно!
 
 
Да, страшное отсутствие кристалла
есть жизнь! Но и ее не стало.
И нерва нить уныла и сера
напоминает дерево пейзажа,
петровски-мокрого, с названием «Вчера»,
«Сегодня» или «Завтра» – с вернисажа
«Бродячей» там, иль «Голубой Собаки»,
что писан позже, чем Бердслей или Сера,
но ранее, чем скрылось все во мраке.
 

17 сентября, Невский проспект

2. Ночная ваза —

 
есть стихотворенье,
что надо выводить, как уравненье…
X, Y, Z…
Икс с Игреком прогулку
затеяли.
Чтоб не столкнуться с Зетом,
пришлось им по другому переулку
назад пройти
(о, северное лето!
а Игрек, как назло, легко одета,
дрожит…
и дом свой не узнала сразу…) —
с возлюбленной все выглядит иначе:
и на углу,
так непривычно глазу,
Икс видит вазу…
«Я говорила, Зет вернется с дачи!..» —
отпрянув, плача
прошептала Игрек…
…Зет —
руки в боки,
как большая гиря, светился
за углом белее мела,
возмездием сливаясь с ночью белой,
безвыходный подсказывая способ,
как Игрек защитить,
и изо всех вопросов
и страхов —
на один:
«Ты любишь?» —
«О, всегда!» —
ответил облегченно
Икс Игрек.
Ряд отточий…
 
 
О, белая вода
волшебней ночи!
…Но,
между прочим,
Икс Игрек минус Зет
чему-нибудь равно…
 
 
Икс – Игрек получил,
Зет не вернулся с дачи,
а все равно
Икс, в виде сдачи,
с его собакою гуляет.
Сеттер Альфа
обходит с Иксом регулярно
вазу,
дабы обнюхать и присесть…
Икс Альфу ждет…
Закончить фразу
мы можем лишь изгибом
коварным вазы
из эпохи «мо —
дерн», был русский,
русский был модерн
в начале века.
 
 
И, может быть, само
собой, что к ночи
напоминает
ваза
человека…
Хотя – не очень.
 

17.09.1971,

Невский проспект

3. Ночной горшок

^{(Воспоминание о Рыбачьем)}

Анне

 
И вот отлив… Среди мочалок тины
Выклевываю зерна янтаря.
Вдыхаю тлена запах непротивный
И время провожу свое не зря.
 
 
Бежав от суеты, системы и обид
В сень, мне любезную, – прекрасного пейзажа
в упор не вижу… Мне по силам вид —
Бутылки, поплавка, ракушки, пробки, скажем.
 
 
Мир за моей спиной, и мир вокруг меня,
И я в нем заключен, как следствие в причине,
Как выброшенный морем бытия
Тот янтарек. Как муха в паутине.
 
 
Последнее вниманье истребя
На гребешке волны, на донышке отлива,
Что мне найти еще внутри себя?..
Остановись! взгляни на гладь залива!
 
 
Там солнце и лазурь! Там парус и крыло!
Там не куриный – Бог! Там все, чем мы не нищи…
Здесь – лодочный скелет, обглодано весло,
Оборванная снасть, бочоночные днищи…
 
 
Здесь сон обуглился, как яви бахрома…
Ночной горшок слепит на солнцепеке.
Он бел, как кость, и чист, как смерть сама, —
В нем ничего ночного и в намеке!..
 
 
То тень иных богатств, наследственный настой
Из Стивенсона или Робинзона…
И я нашел горшок. Он полон пустотой.
И я забыл, что это погранзона.
 
 
«Стой! кто идет?» И ты встаешь как штык,
Как лист перед травой, стыдясь своей добычи.
Ты нарушать законы не привык
В одних трусах, средь знаков и отличий.
 
 
Они тебя простят, они тебя поймут,
Они отпустят, лишь прогонят с пляжа…
Лишь посмеются… даже не пугнут,
А ты придешь домой, и ты на койку ляжешь…
 
 
И будешь думать ты о том же, все о том,
Что есть и есть они, а нас как будто нету,
Что жизнь свою на берегу пустом
Нельзя воспринимать за чистую монету.
 

15 августа, Невский проспект

Баллада 7 августа

 
Однажды, поссорясь с женою,
Я вышел в сердцах на крыльцо
И долгою рыжей струею
Рыл землю, подъявши лицо.
 
 
Во время ж, пока я мочился,
Меж сосенкою и столбом
Пронзительный знак мне явился
На фоне небес голубом.
 
 
Увидел я зарево в клетку,
В небо когда взглянул:
Паук свою рваную сетку
На уровне глаз натянул.
 
 
Солнце садилось меж сосен…
Медленно я понимал…
Рыцарь! монах! крестоносец!..
Как он ее обнимал!
 
 
Серою лапкой за шею…
(Слабеет любительский стих…)
Плечистый, головкой своею
В груди ее страстно затих.
 
 
Толстая, нежная… С лепетом
Сник ее робкий протест.
И вот покорилась с трепетом.
И вот он ее уже ест.
Пускай недостойно поэта…
Но с подлинною тоской
Была их песенка спета
Про женский род и мужской.
 
 
И на краю паутины
(Рифмуется «кровь» и «любовь»…)
Будет болтаться хитиновый
Прозрачный мушиный покров.
 
 
В этом известном явленьи
Увидев особый знак
И не поняв значенья,
Я толковал его так:
 
 
Высасыванию причины
Кружением точных слов
Ткачество паутины —
Близкое ремесло.
 
 
Наружное пищеварение
Даром нам не пройдет:
Напишется стихотворение —
А время его не ждет.
 
 
Путаясь именно с мухами,
Блохами и комарьем,
Наружными, злыми муками
Мы постепенно умрем.
 
 
И по законам катарсиса
Пулю себе не отлив,
Максимова или Тарсиса
Судебность не разделив,
 
 
В ко’перативной банке
Писатель-паук умрет.
Даже в швейцарском банке
«Время идет вперед!».
 
 
Стряхнув предпоследнюю каплю,
В последний раз дернув плечом,
Как в сказке «Лиса и цапля»,
Я молча вернулся в дом.
 
 
И молвил: «Не хлопай дверью!
Не хлопай зря дверью, жена!
Каким бы я не был зверем,
С тобою – одна сатана.
 
 
Я наблюдал науку:
Каждый несет свой крест,
И если паук ест муху,
То муха, в конце, его съест.
 
 
Я видел: воскресла из мертвых,
Паук же висел недвижим
И толстая, сильная жертва
Победно жужжала над ним.
 
 
И нету в сравненье обиды,
Пусть муха ему не жена,
Пускай они разные виды,
Но все же – он и она».
 
 
И тихо жена отвечала,
Молча склонясь над шитьем:
«Поди вымой руки сначала,
И будем обедать вдвоем».
 

1972, Рыбачий

1 ноября 1973 года в Голицыно

 
За ночь время стало дыбом,
Твердь и небо – все одно;
Молчаливый, точно рыба,
Носом тычусь я в окно.
 
 
Ветерок стоит качаясь,
Пряжу тонкую сучит;
Баба с ватными плечами
На крыльце ведром стучит;
 
 
Все растения распухли,
Ель согнулася в дугу,
И глаза кота, как угли,
Зашипели на снегу.
 
 
Нет домов, не стало улиц,
Избы, бочки и стога,
Под сугробами сутулясь,
Погружаются в снега.
 
 
До чего ж бесповоротно
Время времени не ждет!
Вверх взлетает снег бесплотный,
А Земля на дно идет.
 

Прозаику – 74

 
Новаторство – подобье лени:
Вперед бежал иль вглубь копал?..
Тебе ль я размечал мишени,
Чтоб ты в них снова не попал?
 
 
Быстрее – шагом вместо бега:
Куда и с кем вперегонки…
Что раньше – альфа иль телега?
Всех лучше – старые стрелки.
 
 
Из старой пушки – новый выстрел:
Как твой прочел я свой рассказ…
Тебе ль в длину метал я бисер?
А нынче технику броска,
 
 
Смерть жанра, гибель атмосферы,
Разоблаченье суеты,
Крах гуманизма, кризис веры —
Все это уже знаешь ты.
 
 
Я постигал – а ты усвоил…
Дроча, как лампу Аладдин,
Один лишь я был в поле воин —
Ты в этом поле не один.
 
 
Меня сменило поколенье,
Мне изменяет вещество:
Порок и соль хрустят в колене —
Там отложилось мастерство.
 
 
Болит мозоль, скрипит сустав,
И узы отношений ржавы…
На подъездных путях устав,
Мы трогаемся… Как вы правы!
 
 
Могу сказать, но неохота,
Хочу молчать – но не могу.
И подступает в порах рвота
Приязни к старому врагу.
 
 
Ах, эта польза усвоенья! —
Редеет зуб, тусклеет глаз…
И заклеймит меня в измене
Стареющий поздней на час!
 

Врозь

Д. У.

1. Посвящение

 
Сапог не одинок —
у сапога есть пара.
Жить одному – порок,
отнюдь не только кара.
 
 
И мы два сапога,
нас пара – вот удача!
Но врозь, как два врага,
стоим. Стоим и плачем.
 
 
Я в этом изнемог:
холодный, как сапожник,
один над нами Бог,
но две зато таможни.
 

2. Писание романа

 
Спит в поселке каждый дом,
Свет лишь в домике пустом…
 
 
Тень выходит на балкон,
Издает глубокий стон:
«Синий воздух, белый свет!
Нету счастья, жизни нет…»
 
 
Спотыкнулся о порог,
Оросил себе сапог…
 
 
«Помрачает меня бес!» —
Некто в домике исчез.
 
 
Неудачу дня постиг,
Написал вот этот стих.
 
 
Первый прокричал петух —
Свет в том домике потух.
 
 
…Наступает новый день,
Жить в котором будет лень.
 

3. На ненаписание романа

 
В голове – прозрачная пустыня,
Чистая страница – пистолет…
Смесь чернил и крови в жилах стынет —
Гибнет автор, сорока двух лет.
 
 
Жен и деток в жизни не устроив,
Бросив их на произвол судьбы,
Разделить судьбу своих героев
Он спешит… хотя – не надо бы…
 
 
Он старался – выразить полнее,
Печень прожигал ему глагол…
Срока сдачи день в окне бледнеет,
Автор пьет из горла холагол.
 
 
Ах, зачем он требовал аванса!
Брал взаймы! вымучивал сюжет!..
Но оставил он себе полшанса
На осуществленье – как поэт…
 
 
И ему мерещится награда:
«Птица прилетит из-за горы…»[10]10
  Загреб (хрв.) – за горой.


[Закрыть]
Не готов он к завершенью ряда,
Не готов он выйти из игры.
 

4. Письмо

^{(Подражание арабскому)}

Не упрекай меня: упрек —

соблазна полон и жесток.

А. Нувас, IX в.

 
Лжец премудрый! о, как прав ты!..
Не хочу ни грамма правды.
 
 
Чаша испита до дна…
Ты – одна, одна, одна!
 
 
Если не одна, то – вот как:
остается верной водка,
все, кроме нее, вода…
Обмани меня всегда!
 
 
Старый дурень, что ты просишь?!.
Написал, не сразу бросил…
 
 
Два-три дня таскал в карманах,
в ящик его бросит – мама.
 
 
Сей измученный конверт
ты получишь лишь в четверг.
 
 
Станешь думать о признаньях,
на письмо поставишь чайник…
 
 
Пусть тепло его нутра
сохранится до утра.
 

5. Слайд

 
Любитель так расположил предметы,
чтоб я не мог понять, насколько ты одета…
Где он, мне ясно: за твоим плечом
(за левым), – что опять же ни о чем
не говорит ревнивому страдальцу
(мне). Слайд, как бабочка, дрожит в неверных пальцах.
 
 
Я щурю глаз сквозь слайд на лампы свет,
с волнением ноздрей – ищейки, взявшей след…
 
 
…И вазочка с цветком, и тюбик с вазелином,
и пачка сигарет… – в старании невинном
составить натюрморт – так сдвинуты прилично,
как будто их застукали с поличным…
И тут же зеркальце, в котором, как в окне,
твое лицо,
не влезшее вполне
в его формат продолговатый
(за зеркальцем невидим шарик ваты…) —
все это создает интим этюда,
невидимый для тех, кто не отсюда
глядит,
таясь за гранью и за краем
стола и кадра…
 
 
Я не умираю
лишь потому, что в зеркальце лицо
отводит взгляд, и прошлого кольцо
разомкнуто, и угол отраженья
уже не равен… и законы зренья
(твои) спасут, и дуло объектива
любителя, стреляющего криво,
невидимо тебе…
И под углом паденья
отражено в углу – мое ночное бденье.
 

Июль 1979

Токсово