Текст книги "Нулевой том (сборник)"

I. Утро

Утро делает обстановку менее таинственной и отчасти помогает нам разобраться, что к чему… Мы видим дом, сеновал, из тающих лужиц тумана высятся стожки, сооруженьица на метеоплощадке, и вдруг – ветвистые рога оленя…

Дом еще спит, а Екатерина Андреевна уже на ногах. Она задает корм своим питомцам: отгороженные весьма условно жердями, олень и две косули; за железной сеткой бегают два невыразительных волка; прекрасная Зинаида возлежит на крыше своей будки, свесив пластично лапу; вокруг Екатерины Андреевны, мешая ей, то садясь на голову, то на плечо, то вспархивая, под ногами, суетится ручная ворона.

– Клара, отстань! – говорит ей старуха. – Зинаида, потаскуха! Ты что овсянку не жрешь!.. Нет у меня мяса, не привезли еще! Тебе овсянку надо есть с морковью – у тебя авитаминоз!.. – Рысь прядет кисточкой и с интересом смотрит на старуху, а не на миску. – Дармоеды проклятые! – ворчит старуха, распихивая волков. – Ни псы, ни черт-те что, хуже собак, право… Ну, что с вами со всеми делать – скормить друг другу? Пшла… – она отпихивает ласкающуюся косулю. – Уйди, уйди, лошак рогатый! Клара, за мной! – Старуха кряхтя лезет на лесенку дождемера, пишет в книжицу.

Клара с ее плеча заглядывает, что она пишет…

Разгорается утро, и все роскошнее становится мир, окруживший владения Екатерины Андреевны. Птицы развели свой утренний гвалт, словно встрепенулись и проснулись кедры, над ними зарозовели первыми причудливые скалы-столбы; за птицами пробудились краски: все ярче зеленел лес и синело небо, белела река. Туман над рекой уже кое-где редел, обнажая быструю воду. Из тумана, наполовину в пару, словно оправдывая свое нелепое название, полз с того берега вдоль троса паром, или, как его здесь называют, плашкоут.

На плашкоуте, кроме паромщика, двое: мужчина в бороде, кепочке, затемненных очках, с фотоаппаратурой – нездешнего вида, и девушка лет двадцати. Корреспондент все кусает бороду – такая манера. Девушка волнуется, перебегает к противоположному борту, словно хочет вернуться. Но тот берег уже далеко. Этот – ближе. Она сжимает поручень.

– Да не беспокойся ты! – говорит паромщик, крепкий старик. Непонятно, кому он это говорит, потому что за пазухой у него испуганно тычется серый щенок. – Она женщина святая, всякую тварь жалеет.

– А меня жалеть не надо! – вспыхивает девушка.

– А ты не кипятись, я не про тебя говорю. Что, кутенок? Плохо без мамки?..

В доме вокруг чугуна с кашей – Екатерина Андреевна, Иван Модестович, девицы-кузины. При внешнем несходстве, девицы похожи, как близнецы, словно они одно существо: одинаково ленивы и развинченны, лохматы, вот-вот что-нибудь уронят или опрокинут – движения их, как отражения в воде, зыбко повторяют намерения, незавершенны.

– Вы знаете, Иван Модестович… – неожиданно мягко, почти заискивающе, говорит Екатерина Андреевна. – Я чувствую, что Сережа едет к нам. Я видела под утро сон…

– Сон… – пренебрежительно фыркает Иван Модестович. – Мясо?..

– Что вы, Иван Модестович, упаси господь!.. Мясо – это к болезни…

– А что, мяса нет? – спрашивает Иван Модестович.

– Что с вами, Иван Модестович, вы же мяса не едите!.. – изумляется Екатерина Андреевна.

– Вы знаете, что мне недавно рассказал наш директор?

– Представляю. Опять вы за столом про это ландскнехтское чудовище будет рассказывать? – содрогнулась Екатерина Андреевна.

– Во-первых, не ландскнехтское, а лохнесское. Это уже должен бы знать каждый образованный человек, – назидательно говорит Иван Модестович. – А во-вторых, вы ведь не станете спорить, что наш директор крупный специалист по жизни животных, он сказал, что вовсе собаки не предпочитают кости и жилы, просто им дают кости и жилы, а они бы предпочли то же, что и человек, – вырезку. Вам просто удобнее так считать, что они вырезку не так уж любят, как кость…

– Кому это – вам?

– Людям…

– А вы что, не человек?.. – язвит Екатерина Андреевна.

– Вот именно! – радостно зацепил Иван Модестович. – У нас как раз звери – люди, им – все, а людям и косточки не дадите…

Оскорбленная Екатерина Андреевна углубляется в свою кашу. Иван Модестович приосанивается, похорошев. Девицы время от времени хихикают, но следует отметить, что не над стариками, чувства юмора у них нет, они хихикают сами по себе, параллельно, о чем-то бессмысленном и своем.

С пристани сразу виден дом, метеоплощадка… Корреспондент уже нацеливает свою «пушку». Девушка препирается с паромщиком:

– Нет, я не пойду, я здесь его подожду. Ты ему только скажи, чтобы он вышел.

– Господи! – удивляется паромщик. – Да с чего ты вообще взяла, что он приехал?.. Он что, написал тебе наконец?

– Нет. Я чувствую… – уверенно говорит девушка. – Я сон видела… – говорит она, по-детски шмыгнув.

– Со-он… – протянул паромщик. – Сон – другое дело. Только как бы он приехал, если я его не вез?

Девушка топнула ногой, а губы ее запрыгали.

– Ну, хорошо, хорошо. Идемте… – зовет он корреспондента.

– Позови и ничего больше не говори, – твердо говорит девушка.

Корреспондент следует за паромщиком, оглядываясь на девушку, покусывая бороду, не понимая, почему она не идет с ними, и не спрашивая. Как иностранец.

Как раз когда они подходят, на крыльцо с грохотом вылетает раскаленная Екатерина Андреевна с самоваром в руках.

Ни на кого не смотрит. Усаживается на ступеньку и начинает драить самовар.

– Здравствуйте, матушка Екатерина Андреевна!

Екатерина Андреевна взглядывает на паромщика, вернее, на щенка, скребущегося у него за пазухой, и еще яростнее трет самовар.

– Сынок приехал? – ласково осведомляется паромщик.

– С чего ты взял? – встрепенулась старуха. – Ты его вез?

– Нет, не вез… – вздыхает паромщик.

– А спрашиваешь. Ты что-нибудь слышал, что ли?

– Что?

– Ну, что он приезжает…

– Откуда я мог слышать?

– Ишь, прикинулся. Да от постоялицы своей!

– Нет, что ты! Он ей и не писал ни разу.

– То-то же, – удовлетворенно говорит старуха. – Чего подкатываешь? Волка я твоего не возьму.

– Какого волка?

– За пазухой который. Ты что, не видишь? – Она ткнула в сторону клеток. – Ну куда мне третий волк! Я и так вкус мяса забыла.

– Ах, волк… – паромщик словно сам удивлен, что это у него за пазухой оказалось. – Ну, это так… Я о другом поговорить с тобой хотел…

– О чем же? – цепко глянула старуха.

– Да нет, это я так… – опять стушевался паромщик. – Я наедине…

– Что здесь у нас может быть наедине?..

– Я у тебя травку хотел попросить… Ту, ты помнишь, давала… Пятки болят…

– Пятки! – рассердилась старуха. – Вот я тебе дам сухой травы, и жуй, как коза. Пить надо меньше…

– Да я… – замямлил паромщик.

Тут, привлеченная зайчиком от самовара, на плечо старухи слетела Клара. Корреспондент, грызший в стороне свою бороду, интеллигентно дожидавшийся своей очереди и приглядывавшийся не без удовольствия, не выдержал соблазна и стал наводить свою «пушку» на крыльцо.

Старуха вскочила с девичьей резвостью, самовар загрохотал по ступенькам, испуганная Клара с карканьем снялась с плеча…

– Как вам не стыдно! Интеллигентный, можно сказать, человек. Что вам здесь, зоопарк? Позорить меня на всю страну! Да у меня сын в Москве… если он меня в таком виде увидит!.. Вы с ума сошли!

– Простите… Я не знал… уверяю вас… – пятился корреспондент.

– Бог с тобой, Екатерина Андреевна! – осмелел паромщик. – Гость же. Ты что, не с той ноги встала?

– Да когда она с той вставала? – вышел на шум Иван Модестович. – У нее одна нога на это дело. Здравствуй, Харон. Здравствуй, дорогой товарищ.

Екатерина Андреевна скрылась в доме, хлопнув дверью.

– Вы не сердитесь, Екатерина Андреевна женщина с характером, но абсолютно святой человек. Вот вы ее получше узнаете…

Корреспондент ухмыльнулся, изобразив испуг.

– Нет-нет, вы убедитесь, добрейшей души!.. Вы, позвольте спросить, какой орган представляете?

Корреспондент протянул удостоверение. Иван Модестович разглядывал его на вытянутой руке, отставив голову.

– Что ж… Очень приятно. Постоянный ваш читатель. У вас интереснейшие материалы во второй тетради… Охрана среды, атмосферы… Вы оказываете нам существеннейшую помощь… Совсем не вижу уже без очков. Знаете, раньше у меня зрение было острейшее, я последнюю строчку в таблице читал… Но эта кропотливая лабораторная работа, микроскоп, чтение специальной литературы, сами видите, без электричества. И так – годы, понимаете, десятилетия… Конечно, мы вдали от столичной науки, от ее роскошных лабораторий, но и мы здесь вносим ту малую крупицу, но, может, необходимое зернышко, из мириад которых, и это все слышали, но, к сожалению, не все понимают, – вздыхая, пел Иван Модестович, – и состоит наша большая современная наука…

Паромщик задумчиво и обескураженно почесывал у волчонка за ухом.

– Как здоровье, Хароныч? Зверя привез? – милостиво осведомился Иван Модестович и тут же пояснил дальше: – Он вообще-то Харитонов, Хароныч – это я его так зову. Харон, вы, конечно, помните, перевозил через Стикс. Что ж, и мы здесь отчасти на том свете, – скорбно сказал Иван Модестович. – Эта река отделяет нас от всего большого цивилизованного света… Понимаете, вбила себе в голову, что непременно сегодня приезжает сын. Ну, никаких оснований! Тысяча дел, а она принялась самовар чистить – говорит: Сережа любит чаек из самовара. Сами-то мы никогда из самовара не пьем, никогда… Это темпы прошлого века, самовар разводить. – Иван Модестович огибает лежащий у ступеньки самовар. – Сережа у нас талантливый врач-педиатр, у него золотые руки… Он загружен работой, операции… Ему трудно сюда выбраться, а Екатерина Андреевна, сами понимаете, – мать. Она все равно ждет. Вот сегодня видела сон и стала драить самовар, не безумие ли?

– Сон? – воскликнул Харитоныч.

– Вот именно! Глубокого ума, образованнейшая женщина, знает языки… а в сны верит!

– Во что же еще верить… – кивает пораженный Харитоныч. – Женское сердце зрячее.

– Зряшное! – рассердился Иван Модестович. – Вот так, заметьте, просвещение протягивает руку темноте, поддерживая суеверия, пришедшие к нам из глубины дремучих веков!.. Ты, Хароныч, подожди Екатерину Андреевну, я уверен, ее добрейшее сердце дрогнет при виде этого милейшего создания. – Иван Модестович ласково погладил волчонка на расстоянии. – А я пока проведу Аркадия Ильича по нашим достопримечательностям. Ах, простите, я не представился – Иван Модестович… Наш обзор мы могли бы начать…

И, под локоток, он увлек за собою корреспондента. Харитоныч вздохнул. Нагнулся, поднял самовар и аккуратно поставил его на ступеньку.

На крыльцо, взявшись за руки, вышли две девицы, хихикнули и поставили на перильца пузырек с настойкой. Взялись с двух сторон за самовар и, не пролезая с ним в дверь и опять хихикая, скрылись в доме.

Около клетки с волками Харитоныч спустил на землю хроменького волчонка. Достал пузырек со снадобьем, откупорил, понюхал, отхлебнул.

– Ух, зла!

Еще отхлебнул, сощурился довольный.

– Ну, а ты что не признаешь своих-то? – спросил он волчонка. Тот не отходил от его сапога и жалобно смотрел вверх. – Ты думаешь, я волк, а не они? – Он приподнял волчонка поближе к сетке, чтобы тот видел и его видели. – Вон, и они тоже тебя не знают. Ну, звери и есть. – Волки так же отрешенно и безостановочно бегали по клетке, никого не видя.

– Дядя Харитон! – раздался громкий шепот.

Харитоныч допил лекарство и крикнул. Понюхал рукав, смахнул слезу.

– Дядя Харитон!..

Харитоныч сунул пустой пузырек в карман и осмотрелся: из-за сарайчика манила Варя.

– Ну что?.. – взволнованно шептала.

– Не приехал еще, Варенька…

– Но – приезжает?

– Кто его знает… – меланхолично и замедленно под действием лекарства сказал Харитоныч. – Может, едет…

– Так едет или не едет?!

– Не понял я, хозяйка вроде сон видела…

– Вы что, смеетесь надо мной?..

– Нет, что ты! И ты видела, и она видела.

– А вы ей рассказали про мой сон!.. – ужаснулась Варя.

– Нет, не успел.

– Так вы едете назад или не едете! – рассердилась Варя.

– Куда ж я поеду, я вон его не пристроил… – Харитоныч указал на волчонка.

– Так я сама поеду!

– Как же ты поедешь, когда ключ-то от реки у меня, – Харитоныч показал ключик от замка.

– С кем ты там шепчешься! – раздался зычный голос Екатерины Андреевны.

Варя отпрянула за угол, Харитоныч подхватил волчонка и снова показал его волкам.

– А вот с ними… Слушай, они будто своих не узнают…

– Отдай сюда, старый дурак! Что у него, ножка? А шину кто ставил?.. Варя? Ты что прячешься-то, я тебя уже видела, выходи.

Смущенная и злая, появилась Варя.

– Значит, берешь волчонка-то… – Харитоныч ретировался. – Ну и хорошо, а я пошел… Ждут там меня, поди, на том берегу…

Екатерина Андреевна в сарае. Здесь лопаты, метлы, птичьи клетки, флаг, сети, весла, завешенная мешком статуя с торчащим из-под нее сапогом, спасательный круг и шкаф-сейф. Повсюду развешаны пучки сухих трав. Сейф открыт, полки его уставлены бутылями и банками, колбами и пробирками, ретортами и мензурками. Наружу торчат банки с угрожающими этикетками: яд, череп и кости. Екатерина Андреевна колдует – просматривает свои настойки, сливает, фильтрует, варит – это ее лаборатория.

Варя ей ассистирует.

– А я думала, что ты на меня рассердилась…

– За что? – удивляется Варя.

– Ну, что я тебе тогда адрес Сережин не дала, когда ты поступать ездила…

– Адрес можно и в справочном узнать.

– А вот и нельзя, – по-детски говорит Екатерина Андреевна. – Он комнату снимает.

– Тогда на работе его можно найти.

– Да… Ну и что, нашла?

– Не искала.

– Ну и правильно. Он занят по горло. Да и вряд ли стал бы тебе помогать.

– И хотел бы, да не мог, – усмехнулась Варя.

– Ты откуда знаешь! – вспыхнула Екатерина Андреевна. – При его связях… Мог бы. Только я против этого. Теперь все по блату. Нельзя с этого жизнь начинать.

– Вот я с этого и не начала.

Екатерина Андреевна пристально взглядывает на Варю.

– Постой… Как-то ты странно со мной разговариваешь… Господи! Да ты никак беременная!..

Варя вздрогнула.

– Откуда вы знаете?

– Вижу. Ты лучше спроси: как я сразу-то не заметила! Я до того, как сюда приехала, около тридцати лет сестрою и фельдшерицей проработала, – заговорила Екатерина Андреевна не без самодовольства. – Ты спроси: у кого я работала!.. Пациент входил – профессор по лицу видел, чем человек болен. Это были врачи, теперь врачей нет, теперь кандидаты и доктора. Это сейчас человека анализами замучают, шарлатаны. А я без диплома тебе и срок скажу, не щупая, и пол, может быть, угадаю. Только от кого – этого не скажу… – Екатерина Андреевна даже ухмыльнулась, настолько ей понравилось, как это она точно угадала, но и Варя усмехнулась, чего «зрящая насквозь» Екатерина Андреевна уже не заметила.

– Вот и ваш сын – скоро кандидат…

– Сережа-то… Сережа – настоящий врач, мне кажется. У него пальцы видят. А что кандидат – хорошо, сейчас другого пути нет. Вот зря науку-то мою забросила, он у меня многому научился. Этому в институте не учат: у них болезнь сама по себе, а человек сам по себе, у них болезнь одна на всех, как закон, а я тебе скажу: сколько людей, столько болезней. Вот Иван Модестович, к примеру, разве же это болезнь? Это Иван Модестович… – Екатерина Андреевна вздохнула и обратилась к реальности: – Что делать-то будешь? Снова поступать?

– Не знаю, – неохотно сказала Варя.

– Постой, как же ты поступать-то будешь?!! Так вот зачем ты заявилась?! И не думай – я тебе ничего не дам! Это не болезнь. Я от этого не лечу.

– Я не за этим, – суховато сказала Варя. – Сами же хвалили свою науку – столько-то, если мне было бы нужно, я давно знаю.

– Ну, положим… Впрочем, и хорошо, раз ты так. А кто такой, не скажешь? Я что-то здесь никого тебе подобрать не могу… Ну, и не надо. Я не любопытна. Не вовремя, конечно… Ну, да эти дела вовремя теперь не бывают. А может, и лучше, что сразу… Я вот Сереженьку в сорок пять родила. В сорок пять и в сорок пятом. Родила, и только тогда поняла, что война – кончена. Каждый день бога хвалю, что успела. А жаль, что только одного его… Сережа-то мог бы внуком моим быть по возрасту-то… – Старуха вздохнула. – Так что ты не горюй…

– Я еще не горюю, – чуть нажимая на «еще», сказала Варя.

– Ну, особой радости у тебя я тоже не вижу. Пока не родишь, не поймешь. Ты вот что, ты меня не чурайся. Я и раньше не кусалась. Ну, сердилась, когда увидела, что Сергей вокруг тебя вьется… Так ведь, быть может, и не на тебя, а на него. Ведь он же взрослый мужик, соображать должен. А ты девица.

Варя хмыкнула.

– А ты перебиралась бы ко мне. Все бы перезимовали. Мне помощница нужна, я уже стара стала. Директор мне штатную единицу выделил, так я за нее мясом получаю… А ни мяса, ни единицы. И носила бы, и к институту бы готовилась. Иван Модестович бы тебя поднатаскал. Он каждый раз бреется, старый хрен, когда тебя видит. Скучно ему. Ну?

– Какая вы добрая сегодня, – смеется Варя. – А просилась тогда – не брали…

– Я-то бы тебя и тогда взяла. Я же тебя с каких пор знаю! Вроде родственница… Только теперь, скажу честно, тебе – забота, а мне – облегчение. Теперь уже Сергей к тебе не полезет.

– Вот как? – подобралась Варя.

– А ты не обижайся. Я ведь тактом не отличаюсь, это известно. Не пара он тебе.

Варя молчала.

– Ну, если хочешь, ты ему не пара. Какие все обидчивые стали! Все – намеки, вслух не скажи, а остальное – можно.

– Вот мне иногда интересно, – сказала Варя, – что в чужой голове делается? Например, какая пара у вас в воображении для сыночка вашего?

– Эк, поддела!.. А – права. Да ты и впрямь изменилась сильно. Характер. Говоришь: как я узнала?.. А все: глаза, овал, кожа… вот и речь другая. А вдруг я бы и хотела ему именно тебя в пару? Да ведь кто кому не пара – еще вопрос. Он же старый для тебя…

Варя хмыкнула.

– Это я ему мать навек, а он-то уже другой стал, он – не мы. Он с нами не живет, не будет он больше с нами. Он – гость. Я не знаю, с кем он там, а наверно – не понравился бы мне из них-то уж точно никто. Вот, скажем, директор наш новый, хороший человек… Вроде руки – ноги – голова, а вот чтобы сердце или душа… А Сережа ведь уже из них, а не из нас. Ты прости, что я так сказала: что ты ему не пара. Понять можно: у меня нет никого дороже… Только он бы и на мне не женился…

– На вас?!

– Ну, смех… Так говорят: если бы я была моложе… лет на пятьдесят.

Слышны автомобильные гудки.

– А вот и директор, легок на помине.

– Плясать, плясать, дражайшая Екатерина Андреевна! – приветствует ее директор, стоя у своего «газика» и помахивая телеграммой.

Екатерина Андреевна вырвала у него телеграмму и долго читала и читала.

Директор достал из «газика» обернутую в брезент коровью ногу.

– Еду… – шептала Екатерина Андреевна. – Господи, что за поколение! Куда еду, когда еду, даже кто едет – непонятно.

– Значит, понятно тому, кто едет, – смеется директор.

С разных концов поляны появляются Варя, Иван Модестович с корреспондентом, девицы… Варя останавливается в стороне, остальные приближаются к машине.

Солнце уже высоко. Во дворе Екатерины Андреевны кипит жизнь. Они с Варей возятся у летней, уже дымящей плиты, на которой высится огромный чугун. Директор копается в движке под навесом. Корреспондент неумело колет дрова. Иван Модестович наконец бреется, но с таким видом, что это самое сложное дело (он это делает на крыльце, чтобы не покидать общество). Девицы, с тем же самоваром, спускаются к речке, они хихикают и дурачатся: ведут его, как маленького ребенка, за две руки – толстенький такой, ковыляющий самоварчик. С реки достигает далекая песня. Медленно ползет паром. Летает и всем интересуется Клара.

У директора наконец завелся движок – жалкие на солнце, зажглись две лампочки: над крыльцом и под навесом. Тарахтение приглушило песню с реки, а корреспондент воспользовался этим, чтобы отложить топор. На ступеньку времянки, прислоненной к навесу, уселась Клара. Почти удовлетворенный качеством щек, заканчивает бритье Иван Модестович.

– Я с этим паромом поеду, – говорит безучастно Варя.

– Как хочешь, я не неволю, – Екатерину Андреевну, похоже, это устраивает. – Но ты вернешься?

Варя кивнула.

Корреспондент робко приближается к Кларе. Видно, ему очень хочется вступить с ней в контакт, но он боится спугнуть ее. Умная Клара, наверно, это прекрасно понимает.

– Ну что, красавица, ну что, умница… – умоляюще говорит корреспондент, подкрадываясь к вороне. Протягивает руку и прикасается к перилам, на которых та сидит. Клара переступает, но не взлетает. Осмелев, корреспондент робко прикасается к ее когтю, гладит.

– Умница, красавица… – говорит он умильно, не замечая за плечом наблюдающего за ним директора. Пытается погладить ее по голове – она возмущенно взлетает.

– Надо было ее по клюву погладить, – говорит директор. – Их надо ласкать по оружию – тогда они не боятся. Вы ведь правильно начали: когти – тоже оружие…

– Очень интересно… – говорит смущенный корреспондент.

«Держись, геолог, держись, геолог…» – доносится с реки все более нестройное и упорное пение.

Варя спускается к реке.

– Держись, геолог… – провожая взглядом Варю, иронично говорит директор. – Пора скрываться, пока не хлынули эти гунны. Хотите, провезу вас по заповеднику?

– С радостью! – Корреспондент подхватывает свою сумку.

– Екатерина Андреевна! Я поехал… – говорит директор.

– Вовремя, – смеется Екатерина Андреевна, кивая на реку. – Жду вас к ужину. И вас… – кивает она корреспонденту.

Толпа туристов, бренча котелками, сходит с парома. Все озираются друг на друга: кто приотстал, кто поджидает – толпа клубится, пока не замирает, сосчитанная по головам. Никто не смотрит на природу.

Наши девицы наблюдают, хихикая, с мостков, на которых сидят, болтая в реке ногами. Между ними – самовар.

Последним с трапа сходит Сергей Андреевич, с плащом и чемоданчиком. Машет Харитонычу. Тот улыбается, подмигивает – дергается, оживленный.

По контрасту с туристами, Сергей Андреевич как раз блаженно смотрит по сторонам, глубоко вдыхает, задирает голову – видит небо, видит перед собою усадьбу – глаза его туманятся…

– Сережа!..

Сергей Андреевич удивленно, застигнуто вздрагивает и оборачивается – Варя. Не то чтобы он ее не узнал, но, по-видимому, никак не ожидал здесь увидеть. Он как бы не готов ее видеть.

Они отделены паромом от девиц с самоваром, туристами – от дома, их видит один лишь Харитоныч – все это как бы отмечает Сергей Андреевич, против волн оглянувшись и только тогда сделав шаг навстречу:

– Варя!

В позе Вари порыв, она силой удерживает себя на месте. Он делает еще скованный шаг ей навстречу, и она бросается ему на шею, припадает к груди.

– Господи! Наконец-то…

Сергей Андреевич неловко обнимает Варю, несколько деревянный и смущенный.

– Вот, получил твое письмо – и сразу приехал…

– Правда? Какой ты хороший…

– Нам надо серьезно поговорить, Варенька…

Варя, преданно глядя ему в глаза, готовно кивнула. Приобнимая за плечи, Сергей Андреевич уводит ее по берегу, пока дом не скрылся из виду.

 
Смеясь по-петушиному, по-шпанскому,
Ушла ты по осеннему шампанскому,
Настоянному листьями березы.
Настроенная страшно несерьезно… —
 

удалялся от них нестройный хор туристов.

– Как ты себя чувствуешь?

– Замечательно, – радостно заглядывая сбоку, сказала Варя. – Какой ты красивый…

– Да ну!.. – смеется Сергей Андреевич, в любом случае польщенный. – Это ты красивая.

«Но ты забыла, как за твой успех мы пили газированную воду…» – в последний раз прорывается песня.

– Послушай, а ты как узнала, что я приеду? – спросил Сергей Андреевич, снова озабоченный каким-то соображением.

– Чувствовала…

– И только?

– Сон видела… – смеется Варя. – Правда! Не веришь! Будто ты в бане, а на полу – лед.

– Голый? – поежился Сергей Андреевич.

– В бане же… – Варю тоже преследует свое соображение. – Слушай, а почему ты мне не написал ни разу?

– Я же тебя предупреждал: с эпистолярным жанром я не в ладах… Ты не представляешь, какая у меня сейчас ужасная полоса перед защитой… Чего мне стоило вырваться!

– Когда я была в Москве, у тебя нашлось время.

– Варя! Что ты говоришь!..

– Прости! Я слишком тебя ждала…

– Слушай, – говорит Сергей Андреевич, опять со своим соображением. – Ты же мне писала, что ни разу маму не видела.

– Да.

– А почему?

– Трудно мне стало ее видеть… И ты не писал.

– А сегодня?

– Я же говорю: сон видела. И попросила дядю Харитона тебя позвать. Я почему-то была уверена, что ты еще вчера приехал…

– Верно, самолет на целые сутки задержался… – изумляется Сергей Андреевич. – Ну?

– Что ну?

– Ты попросила Хароныча меня позвать…

– А как же он мог тебя позвать, если ты не приехал… – Варя потускнела (по-видимому, Сергей Андреевич не мог скрыть своей частичной успокоенности) и добавила сухо: – А я здесь ждала.

– Вот ведь… Как все у человека сразу, – жаловался Сергей Андреевич несколько механически. – Никогда по одному, а все – сразу. И то, и другое, и третье – лавина. И что-нибудь еще – сверху, по черепу. Невозможная жизнь…

– Ты что, не ожидал, что от этого дети бывают? Я лет с пяти об этом знала…

– Варенька, зачем ты так говоришь!.. Я же тебя очень люблю… – говорит он неубедительно. – Ну как ты не понимаешь… Бывают такие ситуации, когда… ну, когда просто ничто не умещается в жизнь, она трещит по швам… и трудно даже упрекнуть кого-нибудь – никто не виноват, – но все невозможно… Именно сейчас, только сейчас невозможно…

– Что ж тут такого невероятного? Это во все времена не новость, – криво усмехается Варя.

– Да ты пойми…

– Я поняла.

– Нет, ты не поняла! – восклицает Сергей Андреевич со страстностью. – Это не такой разговор. Мы должны серьезно поговорить. Я тут ни при чем – ты решаешь. Ты умная девочка, взрослый человек… Ну, не могу же я сразу тут все на причале решить! – возмущается он. – Я еще маму не видел, дядю Ваню… Не одни же мы с тобой на свете! Я не на полчаса приехал. Я для этого приехал! Как ты не понимаешь! Для тебя. – Он с силой привлекает ее к себе – она безучастная, как бы ватная. – Варя! Очнись! Ну, Варька же!.. – опускает руки.

Варя словно бы удалилась, погаснув. Он смотрит на нее со стороны: отрешенная от него, она снова для него привлекательна.

– Ну, Варя! Варя… – лепечет он, обнимая ее и с чувством целуя бесчувственную. – Мы же еще и не встретились. Мы еще поговорим. Обязательно. У нас все впереди… Ты приедешь сегодня?

– Приеду… – шепчет, оттаивая, Варя.

Сергей Андреевич, отрешаясь от разговора, подчеркнуто счастливо вдыхая, подходит к родному дому по боковой тропке. Волнуясь, он отчасти любуется и самим собой, словно бы играет «возвращение блудного сына», словно кто-то его еще со стороны наблюдает (мы и наблюдаем…). Он нарочно медлит, может, таким способом «вычитая» из времени приезда парома разговор с Варей…

Незаметно, накинув плащ на чемоданчик, подмешивается он к толпе туристов, которую ведет, конечно же, Иван Модестович. В этот момент тот как раз заманивает туристов от клеток с зверьми в соседнюю дряхлую времяночку. Остаться незамеченным несложно: тот ничего не видит, токуя…

– А теперь прошу вас в наш музей… Он, конечно, скромен, но в нем вы найдете кое-что, что поможет вам уяснить, чем же, кроме разглядывания белочек в бинокль (кто-нибудь непременно хихикает), заняты работники заповедника… – Иван Модестович, гладко выбритый, седой, в свежей рубашке, суров и импозантен, его роль: человек, постоянно и непосредственно сталкивающийся с грозными силами природы.

Туристы набиваются в «музей». Здесь не повернуться. Несколько самодельных стендов, чучело филина, когтящее змею, ящик с бабочками, фотографии.

– Тут немножко темновато, сами понимаете, не Лувр… – говорит Иван Модестович, гордясь и боясь за свое любимое детище, готовый к отпору, если кто-нибудь посмеет согласиться, что это и впрямь не Лувр. – Но и тут есть редчайшие экспонаты. Вот, – Иван Модестович лезет под стекло стенда и достает плоский камень с двумя выщерблинками по краям, – пожалуйста, ни в каком музее вам не позволят подержать это в руках… Пожалуйста, передайте по кругу. – Иван Модестович смело, словно демонстрируя смертельный трюк под барабанную дробь, провожает взглядом камень, который бессмысленно вертится в руках туристов. – Это изделие человека каменного века! Мне удалось установить, что здесь, прямо на территории, где мы сейчас стоим, находилось стойбище древнего человека. То, что вы держите в руках, орудие охоты и рыболовства первого такого же, как мы, человека, кроманьонца… Взгляните на фотографию: правильные черты лица, прямая посадка головы… Этому «булыжнику», как изволил здесь сейчас кто-то выразиться… не менее тридцати тысяч лет! – Иван Модестович изучил этот эффект – пронесся девичий вздох «о»! – Чувствуете, как сразу потяжелел в ваших руках этот «булыжничек»?.. Да, возможно, это метательный снаряд, род первобытной пращи… но я скорее склоняюсь к гипотезе, что это грузило… Да, да, грузило! Орудие рыболовства… Сети, естественно, не могли сохраниться до наших дней…

Сергей Андреевич, блаженно улыбаясь, слушал из-за косяка эти речи, по-видимому, столь давно ему знакомые…

– А мясо для зверей вам как выписывают, по какой норме? – спрашивает пожилой турист.

– Я понял ваш намек, – с горьким вздохом понизил голос Иван Модестович, – это обыкновенная человеческая пошлость и неблагодарность – не верить в бескорыстное служение науке… Взгляните вот в это благороднейшее лицо! – На стене висела молодая фотография Екатерины Андреевны. – Это портрет основательницы, как вы изволили выразиться, «зверинца». Это человек подвига и бескорыстия… Должен вас огорчить и поправить: звери содержатся здесь исключительно для научных целей, и средства на их содержание до самого недавнего времени никакие не отпускались. Мы кормили их исключительно из собственных средств…

Вздох изумления, превышающий «тридцать тысяч лет».

Сергей Андреевич, не замеченный Иваном Модестовичем, покидает музей. Он идет к дому и уже видит вдали фигуру Екатерины Андреевны рядом с печкой. Он приближается, и вся игра в нем сходит на нет, неподдельная нежность освещает его лицо. Екатерина Андреевна не замечает его, чистит картошку.

Сергей Андреевич не доходит несколько шагов и останавливается.

– Ма-ма!.. – наконец разлепляет он губы, как в младенчестве, по складам.

Екатерина Андреевна встает, вот так, с ножом и картошкой, и смотрит подслеповато.

– Сереженька! – вскрикивает она. – Ну подойди же! Что-то у меня с ногами… – Она даже с недоумением посмотрела на свои разрезанные тапки. – Не идут…

И Сергей Андреевич бросается к ней на шею. Она так и обнимает его, с ножом и с картофелиной в руках, а он не догадался еще выпустить из руки чемодан.

 
Суровая наша молодость
Манит нас просторов горечью,
Разлуки полынной гордостью
И первая прядка с проседью… —
 

слышим мы самодельную песню. Туристы скрываются в тайге.

– Дай хоть потрогать тебя… – говорит Екатерина Андреевна изменившимся голосом и как раз отодвигая от себя Сергея Андреевича. – Ты на чем же приехал? – удивляется она, глядя в сторону парома, которого нет. – Похудел… Что же это я стою, дура! Ты что на меня так смотришь? Неужели я такая старая?.. Подожди, я сейчас…