Текст книги "Нулевой том (сборник)"

Удаление

Ю. А. по поводу отъезда В. А.

 
Под утро, когда сон некрепок,
увидел я двенадцать кепок.
И был ужасен этот сон,
поскольку неопределен
состав был лиц под каждой кепкой
(я спал, как сказано, некрепко).
 
 
И окружили мне постель
с фальшивой робостью гостей:
одно лицо из леденца,
одно лицо из холодца,
одно вареное лицо,
одно крутое, как яйцо,
одно светилося насквозь,
а между глаз был вогнан гвоздь,
одно в три стороны равно,
а три сливаются в одно,
лицо как моль,
лицо как соль,
все вместе – как зубная боль.
(Но кепка каждого – одна,
она у каждого видна.)
 
 
И этот стройный, зыбкий ряд
над спящим мною час подряд
и сокрушался и кивал,
а я как будто так лежал,
лежал, как спал,
лежал, как плыл,
лежал я – из последних сил,
расшатываясь в боли редкой
(как лепка черт под каждой кепкой…)
И вот один, шагнув вперед,
за всех раскрыл всеобщий рот
и, кепку натянув поглуше,
до подбородка смявши уши,
сквозь кепку ватно объявил:
КОНСИЛИУМ ПОСТАНОВИЛ!
 
 
«Поскольку ты давно нас дрочишь
И с нами по пути не хочешь,
И вслед способен отвалить,
ТЕБЯ ИЗ ЗУБА УДАЛИТЬ!»
 
 
(И долго их я умолял…)
 

7 июля

Невский проспект

Возблагодарение

Н. Г.

Приблизительно через год после смерти он явился во сне, достаточно вещем. На вопрос о том, сколько мне осталось, он, подумав, выкинул два пальца. Срок истекал 25 июля 1980 года.

 
Кто может знать, при слове «расстоянье»,
Какое время разделяет нас?
И когда пробил мой последний час,
Я Вам назначил наконец свиданье.
 
 
Я был способен на такую подлость,
Что, Вашим же ключом открыв замок,
Я в дом к Вам вполз и лег, как «рабунок»,
В районе сердца ощущая – область.
 
 
И, подводя последнюю черту,
Лишь в этом, дважды не своем жилище
Я показался сам себе не лишним
Средь толщи книг, которых не прочту.
 
 
И надо же, чтобы в последний миг,
Диван как ложе, иль как одр, освоив,
Средь сверхнаучных, недоступных книг
Евангелье найти под головою.
 
 
И я раскрыл его к исповеданью…
Не ведал я, что в тот же миг ко мне
Путем, неисповеданным вполне,
Приблизилась не смерть, а – наказанье.
 
 
Не важно, как приходит воскресенье
И как к нам откровенье снизошло —
Мне грудь живою жизнью обожгло,
И я – убийством справил новоселье!
 
 
Чужая жизнь меня развеселила,
И, умертвив полдюжины клопов,
Я к смерти оказался не готов,
И вдохновения во мне проснулась сила.
 
 
И понял я, ко вкусу не взыскуя,
Что клоп, живущий в Книге Бытия,
Не более кощунственен, чем я,
Что обращаюсь к Провиденью всуе.
 

24 июля

Петропавловская улица

Физ-ра и лит-ра
^(Финиш)

Если согласится с тем, что история делится на века, и представить себе их отдельность, как бы в виде каравана барж, груженных то готикой, то Ренесансом, барокко, то Просвещением, – тогда ХХ век, их которого почти две трети выпало на мою долю, будет загружен спортом. Не буду даже спорить (спорить – спорт), что не только им одним, но и, по крайней мере, от спорта настолько меньше вреда, чем от всего остального неперечисленного (империализм, коммунизм, фашизм, терроризм etc.), что стоит уделить спорту некоторое интеллектуальное внимание как не побочной ветви человеческой деятельности, наравне с наукой и искусством.

По крайней мере, все это область больше славы, чем власти.

Власть окончательно и навсегда принадлежала другим.

Слава еще могла принадлежать людям. И если Героем Советского Союза после войны уже сложно было стать, то мастером спорта или лауреатом Сталинской премии еще можно.

Я полагал, что не обладаю двумя порокам: завистью и тщеславием. Какое зазнайство! Все мы завидовали Звезде Героя в 1955-м (помню, как важничала директриса Клавдия Ивановна, прогуливаясь на переменке по коридору 83-й средней мужской школы (где теперь Институт гриппа) с навестившим ее бывшим учеником со Звездой («на нем защитна гимнастерка и светлый орден на груди»)).

Это потом Звезда обесценилась (для ленинградцев – в связи с присвоением города-героя Москве). Звезде я уже не завидовал – а завидовал прямоугольненькому значку мастера спорта. Теперь о тщеславии… В дни Московской олимпиады я во сне выиграл бронзу в прыжках в высоту, это в сорок три-то года! (болел за Санеева…), а нынче – льстит, что моя секретарша мастер спорта по бриджу. Злой старичок…

Поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?».

Физ-ра и лит-ра… какого будущего мужчину могло увлечь такое: канаты и маты, козел и конь… потное, серое, БГТО и ГТО? Или образ деда Щукаря или Татьяны Лариной? В образе Рахметова привлекало, что упорно тренировался.

Иногда я объясняю свое начало занятия литературой тем, что с детства мне не удавались коллективные игры – ни в войну, ни в футбол. Зато судьба мне шепнула, а я услышал: «Бегай!» Было это на пляже в Гудаутах в 1951-м, и года четыре я бегал, не пропустив ни одного дня, вокруг Ботанического сада, прибавив к этому доморощенную атлетическую гимнастику и контрастный душ. Никто еще не ведал ни о беге трусцой, ни о бодибилдинге – я был чуть ли не первый «качок». Внешние мои параметры стали таковы, что тренеры вцеплялись в меня, но вскоре разочаровывались: никаких талантов. Я занимался физкультурой, а не спортом. Выходит, что готовил я себя к соревнованию только в литературе… «Чертовское, однако, здоровье изволил потратить автор за годы работы головой!» (Мих. Зощенко «Возвращенная молодость»). На полвека, однако, хватило.

У меня был все же шанс стать хотя бы великим альпинистом (Эверест еще не был покорен). В двенадцать лет я впервые увидел Эльбрус и влюбился в горы с силой первой любви, и уже в 1953 году, только что получив паспорт, стал самым молодым альпинистом СССР. И я бы высоко зашел, если бы не встретил и впрямь любовь первую. Дружба не победила любовь. Ее пожрала лит-ра.

Впрочем, что слава?.. В детстве, в последний год войны, мы играли под трибунами заброшенного стадиона и набрели там на пьедестал. В лохмотьях заплесневевшего кумача, он притулился в углу в компании лопат и метел, на правах инвентаря. Три ступеньки… нас тоже было трое. Двое постарше боролись за высшее место, у меня была повреждена нога – и я спокойно занял вторую ступеньку. «Назовем это опытом», – как назвал свою книжку о путешествии в Советский Союз один американский писатель.

Тогда же – первое золото: я съел свой первый мандарин. Это сейчас демократия, а тогда, при Сталине, со мной в классе учился сын первого секретаря горкома (впоследствии расстрелянного). Мальчик был красивый и нежный, другого цвета кожи. На большой перемене он разворачивал свой большой завтрак. Я был несколько замедленный мальчик, и когда протягивал руку, все бывало уже разобрано. И понял я, что за колбасой нечего и тянуться, и однажды спокойно забрал менее востребованный мандарин. Съев его в туалете вместе с кожурой.

Опыт этот пригодился мне и в армии. Мне с ней повезло: это был стройбат на территории бывшего лагеря в пятидесяти километрах от полярного круга. Нам полагалось сливочное масло. Его подавали на стол одним бесформенным куском, и старослужащий делил его на десять равных частей. Равными они по природе быть не могли: пока старшой делил, мы жадно располагали кусочки по росту. Старшой колдовал и втыкал нож в самый большой кусочек, и девять жадных рук сцеплялись над вторым по размеру. Опоздав раз, опоздав другой, я стал сразу выбирать третий и с тех пор ни разу не прогадал.

Это я про первое, второе и третье… На пьедестале – кусок масла и мандарин.

Но однажды я занял между ними первое место.

Тот же старшой обозвал меня жидом, я вместо того, чтобы отрицать это, сказал ему, что сам он… Этого ему нельзя было вынести: после отбоя была назначена дуэль. Трусил я ужасно: несмотря на свою «накачанность», я ни разу в жизни не дрался. И вот отбой, барак, тусклый свет, узкий проход меж двухъярусных нар… напротив разъяренный дембель, за ним его кодла, на подхвате, – вот оно, противостояние! Пропал, что делать?.. Тут-то они мне и подсказали, что такое противник. Они распоясываются… и я. Они наматывают ремни на кулаки, бляхами наружу… у меня ремень вываливается их рук, получается, что я его отбросил за ненадобностью.

Дембель играет желваками… я растерянно (получается с равнодушием) снимаю очки и протягиваю их своему единственному худосочному секунданту. Дембель расставляет ноги пошире… мне становится душно, и я рву ворот на гимнастерке. И это было решение! Не торопясь я стал стягивать гимнастерку. Мало что через голову, так под гимнастеркой был еще мамой связанный свитер, и когда я справился со всем этим, то оказался голым по пояс. По удивленным лицам кодлы я сообразил, что у меня появился шанс: мои бицепсы и трицепсы произвели впечатление. Рождение паузы – триумф актера. Я набрал полную грудь воздуха, приподнял плечи и, напружинив грудные мышцы и бицепсы, сделал резкий и звучный выдох… «И полно, – благодушно сказал дембель, – ну, скажи, за что ты на меня так взъелся?..» И я не стал качать права, и до конца срока мне доставалась лишняя порция, так что я разжирел, как боров. Шел 1958 год, никаких «видаков» еще не было, ни одного фильма про восточные единоборства никто из нас не видел.

Запоздалое развитие… в обратном порядке: с восемнадцати я стал разменивать свою накачанную форму на любовь, дружбу, путешествия и литературу, и лишь к сорока годам у меня стала появляться некоторая координация движений, которой мне так не хватало, когда я был в форме. Теперь, когда я утрачиваю и то и другое, вдруг стал что-то понимать – болеть (не за команду, а за красоту): то теннис, то футбол.

Так на что же я смотрю? Какую модель мира или жизни вижу, когда болею?..

«Самое невозможное в жизни, – рассуждал я позднее об окружившей меня действительности, – это ускорить время или повысить уровень». И я не подумал тогда. Что это опять о спорте: секунды, сантиметры, килограммы… что за таблица мер и весов?! Менделеев – с секундомером и динамометром в руках: ровно сорок градусов! Зачем так надрываться?.. потому что выпил рюмку или для того, чтобы ее выпить? Разница принципиальна – преодолев принцип, ты его утверждаешь… Священен ли грех? Чур, сатана!

(Действительно, чур… прервался на этой строчке, а тут и Рождество (опять!) случилось. Вот рекорд! Две тысячи лет не побит.)

Меня всегда интересовала планка. Не та, что орденская, а та, что дрожит и не падает, когда прыгун преодолел высоту. На грудь ее не наденешь, она остается за спиной, пока ты неловко кувыркаешься на матах, приземлившись. Владимир Высоцкий, наверное, завидовал тому же: «У всех толчковая левая, а у меня толчковая правая». Он и про бокс, и про альпинизм пел… тоже, поди, спортсмен-неудачник был.

Или штанга… казавшаяся мне максимально тупым видом спорта. Эта груда мяса, корчащаяся и пердящая от непомерного веса… Пока я Юрия Власова не увидел. А ведь тоже линия! Тот же уровень! Выше головы или над головой?

За спортсменами никто не подозревает интеллектуализма, а зря. Вот об уровне с ними как раз интересно поговорить. Это они как раз понимают не хуже, чем ученые и поэты. Рекордсмен, зависнув над планкой выше головы или удерживая судорогой всего тела неподъемный уровень над головой, тоже заглядывает туда, куда никто до него не заглядывал.

Там – тьма и риск. Там – победа. Поэт и ученый тут бок о бок, как на плакате: один – перелетает, другой – приподымает подол тайны.

И я так подошел к теме: мол, рекордсмены и чемпионы – это два разных человека, две противоположных психофизики. Чемпион жаждет победы сейчас, рекордсмен жаждет превзойти всех. Бывает, рекордсмен не побеждает чемпиона, а чемпион так и не устанавливает рекорда. Так Жаботинский – победил Власова, а Роберт Шавлакадзе – Валерия Брумеля. То же с Бубкой. То же с Виктором Санеевым (правда, в четвертый раз). Как я понимаю Боба Бимона, прыгнувшего на 8.90 с первой попытки, перекрыв сразу на полметра десятилетия державшийся рекорд, поцеловавшего, перекрестившись, дорожку и ушедшего навсегда из спорта! Но я не Боб Бимон.

Я предпочитаю серебро: вторые – проницательнее. Они не могут стать первыми и потому становятся единственными. Впрочем, иногда и рекорд выводит в чемпионы… золото!

Так, один молодой рыжий мечтал стать футболистом и летчиком, и это было ему не дано – порок сердца – пришлось стать поэтом и получить Нобелевскую премию. Спорт бросить невозможно, даже если ты им не занимался. «Победила наша команда!» – с гордостью заявил он в первом же интервью, имея в виду тех несчастных, с кем начинал в Ленинграде. Команда… недоступный футбол. «Я самый молодой Нобелевский лауреат!» – первым делом похвастался он мне в Нью-Йорке. Не могу сказать, что меня так уж распирала зависть, но я сказал: «Нет, ты все-таки серебро. Камю был младше». Иосиф не мог скрыть своего огорчения.

Если я не играл в футбол по тупости, а Иосиф – по сердцу, то нашему общему другу и герою моей повести Генриху Ш. все это было дано (его даже приглашали в команду мастеров); он до сих пор не может перестать быть героем: как влез в 1961-м в жерло Авачи, так и вылез вчера из вулкана в Никарагуа.

Он был нашим общим другом, но дружили мы с ним по отдельности, как бы с разных сторон: для меня он был одногоршечником по пионерлагерю и Горному институту, для Иосифа – поклонником и человеком своего круга (Генрих собирался взять его в экспедицию на Камчатку, но не получилось).

Примечательно вот какое воспоминание…

«Путешествие к другу детства» было опубликовано в альманахе «Молодой Ленинград» за 1966 год. Тогда же я столкнулся с Иосифом на Невском проспекте и он отвел меня в скверик: «Надо поговорить». О чем бы это? Оказалось, о Генрихе. Иосиф уже прочитал мое «Путешествие…», и ему не понравилось. Мне и самому не очень нравилось, но я не хотел бы это слышать от других. Я надулся и сказал, что вещь была слишком заредактирована, что в оригинале лучше. «Все равно слишком однозначно, – заключил Иосиф, – меня интересует уже другой уровень». Этот «другой уровень» меня уже задел.

 
И медленно расходятся без драки:
Собака, будто нету петуха,
Петух, как будто не было собаки, —
 

писал Александр Кушнер в то же время.

Нас, как бы то ни было, печатали, Иосифа – нет.

Мы участвовали в городских соревнованиях, а он сразу собрался на первенство мира.

Примечательно в этом смысле другое воспоминание, через тридцать с лишним лет… 1988 год, Лондон, Королевское географическое общество, поэтическое чтение: два нобелевских лауреата – Чеслав Милош и Иосиф Бродский – и один арабский кандидат на ту же премию. Клубный, викторианский, чем-то родной имперский интерьер. Не слишком большой зал, своя публика. Я был взволнован, но не поэзией, а географией. С детства бредил я путешествиями: у меня был свой «культ личности» – Пржевальского. Сталинский фильм о нем я просмотрел энное количество раз. Фильм заканчивался как раз триумфальным шествием Николая Михайловича по ступеням парадной лестницы того Географического общества, в котором я разглядывал сейчас скромный стенд с портретами великих путешественников, разыскивая Пржевальского. Нашел Грум-Гржимайло и Тян-Шанского… и наконец! «Нашел?» – услышал я за плечом. И это был Иосиф. «Да! – радостно откликнулся я. – Пржевальский был моим кумиром». Иосиф хмыкнул: «И я на том же фильме сказал себе, что взойду по этой лестнице!»

Не однозначно ли это, Иосиф? Как тебе теперь мифы о том, что Сталин был сыном Пржевальского, а ты был назван в его честь?

История как стадион для соревнований по поведению…

Еще раз вспомню наше время, то есть юность.

Мечтой Пржевальского была Лхаса. Он отправился достичь ее в пятый раз и так и не достиг, умер на берегу Иссык-Куля. Я почему-то не сомневался, что мне удастся осуществить его мечту («Русский с китайцем братья навек!» – пели мы на гастролях китайского цирка).

Рекордсмен СССР Илясов (1.99) десятилетиями не мог выполнить норматив мастера спорта СССР (2.00), и когда я в пятнадцать лет с первой попытки взял («ножницами»!) 1.55, то мне показалось, что через два года я преодолею два метра.

Единственный мировой рекорд в СССР принадлежал тогда Григорию Новаку в жиме (виду, впоследствии отмененному). Он прибавлял по полкило в год и посвящал свой рекордный вес Сталину.

И вот что любопытно: стоило приподнять железный занавес и выпустить наших спортсменов за границу (хотя бы и в Финляндию), как рекорды прямо посыпались, впрочем, поначалу по тяжким видам спорта (метание у женщин).

Шел 1952 год, тогда-то я и начал свою атлетику, по собственной системе.

Сталин все-таки умер, сыновья Новака подросли, и он ушел с ними в цирк на силовое жонглирование. Но должен был случиться ХХ съезд, чтобы возникли Брумель и Власов, Стрельцов и Гагарин.

(Недавно я оказался на Новодевичьем кладбище по поводу внезапному и страшному: хоронили сгоревшую в собственной квартире на Страстную пятницу вдову Даниила Андреева, великого путешественника по иным мирам. Было о чем задуматься! Я бродил меж могил и вдруг наткнулся на могилу знакомого – академика Бориса Викторовича Раушенбаха, создателя того топлива, что вывезло Гагарина на орбиту… Каково же было мое удивление, когда соседней оказалась могила Валерия Брумеля! Две немецких фамилии, два борца с земным тяготением… «Бывают странные сближения», – сказал Пушкин.)

Что же такое тогда случилось, что Брумелю и Власову удалось сразу то – и лучше всех в мире поднять планку, и выше головы, и над головой, – что десятилетиями не давалось в нашей стране до них никому? Вопрос на засыпку. И ответ один: свобода. Хотя какая там свобода! Всего лишь надежда.

Однако уровень сразу был обозначен такой, что надежды другим не оставлял.

С китайцами поссорились, и Лхаса отдалилась на дистанцию Пржевальского. Пришлось браться за перо.

Если не путешественниками и спортсменами, то скитальцами пришлось стать. Спорт тоже как текст и текст как спорт – тоже дубль.

Только текст – это личный рекорд, а не соревнование за первое место. Литература – это не профессия, а состояние текста. Состоялся – не состоялся… Текст – это то, чего не было, а потому есть всегда. Все, что не подходит под это определение, текстом еще не является. Время – беспощадный судья.

Все настоящие тексты – рекорды.

 
Спортсмен ли Стерн?
Стерн не спортсмен.
Есть абсолютные рекорды —
Сраженье с мельницею есть
Не то, что бить друг другу морды.
Пройдут века, пройдут народы,
И только собственная честь
Лишь после смерти входит в моду.
Сервантес левою рукой
Писал копье и рвался в бой.
В бою бессмертны только бредни,
И не дописан «Тристан Шенди».
 

(04.07.05)

Итак, интеллектуализм и свобода оказываются в основе эволюции спорта. (А соревнование лежит ли в основе завоевания свободы и развития интеллекта? – слишком расширяется тема… надо брать вес по силам.)

Когда я думаю о будущем спорта, то все чаще, что дисциплины спорта в XXI веке отойдут, доведя до человеческого предела сантиметры, секунды и килограммы, уступив пока что экзотическим и экстремальным – фристайлу и серфингу всякого рода: координации владения центром тяжести, то есть гармонической общей ловкости: свободе и красоте, то есть стилю. А то что такое: один бегает, другой прыгает, третий железки ворочает? Неестественный отбор. Выращиваются из людей кенгуру и медведи – зоопарк какой-то.

Возможности человека эксплуатируются и преувеличиваются – как операции на конвейере: один гайку крутит, другой гвоздь забивает… Молодым это уже не нравится. В спорте их начинает манить не карьера, а свобода.

На моих глазах отмирал жим, хоккей с мячом, отмирает ходьба… Марафонский бег и десятиборье сохраняются как дань античности. Зато возникает вдруг стрельба из лука.

Мы вступили в эпоху, когда уже виды спорта борются между собой: вольная борьба с классической, самбо с дзюдо, бокс с карате, косясь в сторону еще более редких единоборств. Идет разговор о введении в олимпийскую программу то тенниса, то гольфа, то бильярда, то бриджа.

Иногда мне нравится человек: он все-таки хочет подчинить себе порожденные им технологии, освободив их для себя. Спорт все-таки высвобождает возможности, а не закрепощает их.

Ибо на что мы смотрим и за что болеем? что со-переживаем?

Восхищаясь, мы не завидуем – вот урок! Еще Пушкин говорил: «Зависть – сестра соревнования, следственно, из хорошего роду».

«В чужой славе мы любим свой вклад…» – опять Пушкин.

Финиш

За десятки лет повести из современных превратились в биографические. Я задумал было некий комментарий в конце: изложить, как дело было на самом деле.

Я попробовал. Разбежался… произошел заступ. Попытка не засчитана.

Забыл, что с детства ничего так не ненавидел, как изложения! «своими словами»… Это после-то Толстого и Чехова!

Свои уже были. Пусть даже мои.

Если подойти к соревнованию, например к бегу, с этологической точки зрения, то бежать первым – это убегать от, а бежать за – это догонять врага, то тогда перегонять – стремиться к добыче, то ли к туше, то ли к кушу (к медали).

Так в физ-ре, в лит-ре – иначе. В лит-ре каждый бежит свою дистанцию, призом которой может быть лишь последняя точка.

В физ-ре важно быть первым, в лит-ре – единственным.

Текст – тот же бег. Не сразу переходишь на шаг. Там опять чистая бумага. Дата.

С возрастом я наконец стал что-то понимать: кто такой не я. Разделил их на неленивых людей (не стану здесь определять) и серьезных пацанов (не стану говорить кто). Мол, эти две категории ничего с нами (спортсменами и писателями) общего не имеют. Мол, мы между ними, как зернышки меж жерновами (зато разделяем судьбу народа).

В результате я не знаю, что лучше или точнее, что что́ уподобляет себе или имитирует, или моделирует: литература – жизнь или жизнь – спорт, жизнь – литературу или спорт – жизнь?.. может, потому и искусство – спорт, что спорт – искусство?.. Так или иначе все это тянется за жизнью, которая сама по себе неизвестно что, если ее не выразить в чем-то меньшем, но более однородном.

Например, в собственной жизни.

Финиш, известно, один. Хорошо лечь грудью на ленточку первым. Хорошо доползти на четвереньках, но не сойти с дистанции. Утешительные заезды тоже неплохи: дорога́ не победа, а участие или, опять же, победила дружба. Возраст – это срок или дистанция?

Маразм и марафон – чем-то созвучны. Возраст – это тоже вид спорта. Не зазорно и в борозду упасть.

Результат – конечен. Что мы преодолеваем, достигая его? Чего мы достигаем, его преодолев? Только лишь права на новую попытку?.. вряд ли. Победа встает над нами, как рассвет следующего дня. Недаром же салют… И вот что окончательно непонятно: как такое страстное стремление к финишу может означать самое большое наполнение жизни и постоянное ее подтверждение?

Спорт остается загадкой, поэтому-то мы и болельщики.

А жизнь еще более непонятна, потому что мы в ней участники.

Каждый человек победитель, потому что жив.

Хорошо, если после тебя прозвучит чей-то возглас: а как бежал!

5 сентября 2005