Текст книги "Нулевой том (сборник)"

Рождение понедельника

Чертовски хотелось пить.

Человек ходил по пустынным незнакомым залам, и воды нигде не было. По длинной крытой галерее он прошел в бесконечный, залитый светом и зеркалами зал. Стол был накрыт. Человек прошел вдоль, и всюду стояли пустые тарелки, пустые стаканы, пустые графины и рюмки. Он дотрагивался до посуды, и пальцы поражались исключительной и неприятной сухостью. Наконец где-то на полпути вдоль тянувшегося в бесконечность стола оказалось блюдо. На нем лежал какой-то таинственный фрукт и весь истекал соком. Буквально плавал в собственном соку.

Человек схватил это блюдо и жадно прильнул к нему, придерживая фрукт одной рукой. Сок вливался в горло, как в широкую воронку. Изредка раздавался всхлеб, как бывает весной из дырки в снегу, куда втекает ручей. Струйки сока сбегали по углам губ, смыкались под подбородком. И за ворот рубашки, и по груди, и по рубашке… Все это случилось в секунду – блюдо стало пустым. Тогда человек схватил нежный мокрый фрукт и впился в него, громкими всхлипами всасывая брызнувший сок. Сок струился по пальцам и в рукава, а человек вгрызался и вгрызался, и лицо все глубже погружалось в липковатую прохладу мякоти.

И фрукт исчез. Человек облизал пальцы.

А внутри полыхала жажда.

И сколько видел глаз, вдаль уходил строй отвратительно сухих тарелок и стаканов, и все это перемалывалось в тысячах зеркал. И зеркальный зной усиливал жажду.

Человек бросился в ближайшую дверь и несся по коридорам. Выскакивал в какие-то залы, холлы, комнаты и проскакивал залы, холлы и комнаты. И всюду стояли пустые графины, пустые стаканы.

А жажда полыхала, и он чувствовал, как распухал язык и занял всю полость. И вот человеку приходится бежать, раскрыв рот, потому что язык уже не умещается. И человек выскочил в какие-то странные улочки – узкие, крытые, – и все окна были закрыты.

А он стучал в окна и двери, и никто не открывал.

«Кто там?» – спросили наконец.

Он хотел крикнуть: «Воды!» – и не мог. Язык разбух, заполнил всю полость и выдавливался между зубов. Трудно было дышать, нечем было говорить…

«Кто там?!» – спросили еще раз, и он стучал изо всех сил и не слышал собственных ударов, бился об дверь и ничего не мог сказать… И шаги удалились от двери.

А внутри клокотала жажда.

«Что за бред! – подумал он в отчаянии. – Что за город?! Такого не может быть!..»

И проснулся.

Чертовски хотелось пить.

Он направился в столовую. По всем столам сидели люди и пили чай, не выпуская стаканов из рук. И он сел. Подошла официантка с чайником, та самая – коротенькая, толстая, смешливая…

– Налейте чаю, – сказал он.

Она подняла чайник и стала лить прямо на стол. Лужа расползалась по клеенке. Струйки разбегались, и некоторые стекали по клеенке на пол. Тогда он встал на четвереньки и начал ловить их ртом. Горячие струйки попадали в глаза, в уши, но никак не удавалось поймать их ртом. Лишь изредка на язык попадала какая-нибудь капля – обжигала, осушала.

– Чертовски хочется пить, – сказал он, вставая.

Официантка снова засмеялась, положила в лужу тряпку, полила ее из чайника и подала человеку. Он схватил эту тряпку и, запрокинув голову, начал выжимать и ловить ртом воду. Он заглатывал, как рыба на берегу. И вода была нужней, чем воздух, потому что человек не только пил воду – он дышал ею.

Вдруг он обратил внимание, что ведет себя как-то странно. А вокруг сидели люди, пили чай, не выпуская стаканов из рук, и никто не обращал на него внимания. Все молчали.

– А почему нельзя налить в стакан? – сказал человек.

Она снова рассмеялась. И тогда он понял, что она и есть вода. И бросился к ней. Но она уже была просто коротенькая, толстая, смешливая – та самая.

А за руку его держал парень, и человек узнал его. Их было два брата, но этот был одновременно и тем и другим.

«Как он здесь очутился? Он не должен быть здесь! Он же – там. Что за чушь?..»

И проснулся.

Чертовски хотелось пить.

Он встал с постели, прошел по коридору и вошел в кухню. Взял кастрюлю и пустил воду. Он подставлял кастрюлю под струю, а потом выливал в горло. И снова подставлял. Он будто бы и не пил, а заливал жажду. Кастрюля за кастрюлей, а он не чувствовал тяжести.

Он подошел к холодильнику и достал бутылку молока. Ледяное молоко приятно холодило раскаленный пищевод.

Он полез в лабаз и достал бочонок с солеными огурцами. Запрокинул голову, запрокинул бочонок и глотал рассол.

«Все-таки дом – это единственное место, где можно напиться!» – сказал он.

«Но почему – дом? Ведь дом – это там! И холодильник там, и молоко там… Что за чушь!»

И проснулся.

А проснуться было вовсе скверно.

Чертовски хотелось пить.

«Во рту словно эскадрон заночевал», – вспомнилось ему. Язык был твердый, засохший какой-то коркой и, казалось, слишком ощутимый и большой для языка. Лицо чувствовалось распухшим и тяжелым. А голова – голова трескалась, раскалывалась, разламывалась. На кусочки, мелкие-премелкие кусочки. И он буквально ощущал, как растрескивались, осыпались, стукались о пол эти кусочки. Потом голова снова оказывалась целой. И снова раскалывалась, осыпалась кусочками. А иногда кусочки были кусками. Голова взрывалась, и тяжело брякали о пол здоровые куски. Но голова все-таки была целой… Просто кто-то заколачивал в голову здоровый тупой гвоздь. Болела поясница.

– Однако перебрал я вчера! – проскрипел Кирюха.

Встал, прошлепал в уборную и долго пил из-под крана. Пошел обратно в комнату. Не дошел – вернулся и снова долго пил из-под крана. Пошел обратно в комнату, забрал бутылку и наполнил ее водой.

Тут он почувствовал боль в глазу. Пощупал – это был тяжелый, набряклый глаз. В зеркале он увидел то, что уже смутно предчувствовал, – огромный, разлитой синяк и красный глаз в узкой щелке. И еще он увидел в зеркале совершенно неприличную, плоскую, заплывшую, измятую рожу…

Кирюха лег обратно в кровать. А рядом встала бутылка с водой. А на глаз улегся мокрый носовой платок. А на стуле отстранился Лев Толстой.

Голова раскалывалась и осыпалась.

И было пора на смену.

На судового механика

– Что, Кирюша, здорово вчера хватил?

– Что и говорить!

– Ладно, ты уж тут посиди, Кирюша, отдохни. Там немного. Я как-нибудь сам справлюсь потихоньку.

– Спасибо, Коля.

– Да что ты! Что я – не понимаю… Я сам вот в субботу…

Коле лет сорок. Пятнадцать – тюрьмы, пять – войны и пять – горы. Невидный узловатый мужичок.

Коля ушел по штреку.

Таял и погас за поворотом свет Колиной лампы. Таял и растаял звук шагов. Кирюша устроился поудобнее, закурил.

Тихо-тихо. Далеко они зашли… Такого и не бывает. Любая тишина подтверждается звуком. А тут – ничего. «Как в могиле».

Подумал об этом – родились звуки. Тики-тики! Тики-тики! – часы на руке. А вот это – сердце: Т-тук-тук, т-тук-тук», – натужно. «Перепил я вчера!» И наплывами, фоном: ш-шу! Ш-шу! – ш-шум в уш-шах.

Тишина. Звуки. Часы еще можно трахнуть о стенку – замолчат. А все равно… «Живой – звучу. Забавно…»

Кирюша выключил лампу. Некоторое время ползали перед глазами радужные круги и пятна. Уплывали куда-то вверх, снова возникали, слабее, слабее. Красивые пятна. То с красной каемкой, то с зеленой.

Уплыли.

Можно раскрывать и закрывать глаза – и это все равно.

Темно-темно. Такого и не бывает. Темнота подтверждается светом. А это слепота.

Вряд ли где-нибудь еще можно встретить такую тишину и темноту.

Здорово!

Как в могиле.

Подумал об этом – вытащил из кулака сигарету. Затянулся. Как много света – затяжка! Можно увидеть стены и себя целиком.

Спрячешь – снова темнота.

Включить фонарь – и не бывало! Запеть чего-нибудь…

Пел.

Прикрыть рефлектор рукой – красные прозрачные пальцы. Раздвинуть пальцы, освободить свет – длинные, узкие, скрюченные, зашевелятся на камне полосы. Живые, страшные…

Подземелье, сокровища… Гигантский паук.

Снять руку – и не бывало! Запеть…

Пел.

Вернулся Коля. Кирюше стало совестно:

– Пойду чего-нибудь поделаю – замерз.

– Ты не очень-то там работай. Раз нездоров. Всей работы не переделаешь.

Кирюша вяло налег на лопату. Тело ощущалось студнем, и по нему пробежал неполноценный пот. Когда он наклонился и уперся, дикая изжога волной побежала к горлу, обожгла пищевод. Кирюша потоптался, поплевался и порычал, пока она не угасла. Бросил лопату и направился к Коле.

– Что – она?

– Что ты! Не говори…

– В горе завсегда она. Ты уж сядь отдохни. Я доделаю потом…

– А мастер придет?.. – сказал Кирюша.

– Ну, и черт с ним. Что он нам скажет? Сам без году неделя, а уже… Еще под своего играет…

Сидели на бревне Кирюша и Коля. Терялась в хилом свете, уходила в черноту выработка. Вдруг оттуда вырвался лучик света.

– Ишь ты, легок на помине… – Коля сделал движение встать, посмотрел на Кирюшу – осел.

Луч раскачивался, рисовал зигзаги по стенкам, приближался.

– Может, встанем? – сказал Кирюша.

– Да нет, чего уж там… – сжался Коля.

Луч остановился. Ослепил глаза. Черной длинной тенью встал над ними мастер.

– Сидите? – сказал он.

– Да вот, Женя, перекуриваем… только сели, – ласково заговорил Коля.

– Сидишь?

– Да что ты, в самом деле, – горько сказал Коля и сплюнул. – Я же тебе, как человеку…

– А работа как? – сказал мастер.

– А что – работа… Ничего – работа… Сделана работа.

– Да что ты мне мозги-то вкручиваешь! Ты по всей выработке прошел?

– По всей, по всей, Женя…

– А на западе кто убирать будет?

– Так ты же сам сказал, что здесь…

– Что тут – две лопаты! Ты посмотри, что там делается!

– Вот-те крест, проходил по всему – ничего не было. Это вот сейчас навалило.

– Ты мне это брось! Я тебе деньги плачу, за такие деньги и поработать можно.

– Так я что, разве я что говорю… Сделаем, Женя.

– Работничек… Его-то чему учишь? – ткнул он пальцем в Кирюшу. – Человек работать приехал учиться. Голова-то у тебя соображает?

– Вот верно, Женя. Истинные слова!

– То-то, – сказал мастер.

– С кем не бывает… – говорил Коля.

– Смотрите, я еще сюда зайду. Чтоб было вылизано.

Мастер ушел, унес качающийся луч. Осталась темная дырка выработки.

– Так бы и трахнул его лопатой, – сказал Коля. – «Я тебе деньги плачу…» Он мне платит! Ж-женя! Да что он думает – на него так и управы нет?.. Да здесь все не просто так… Отломится ему…

– А вот трахнули бы, – сказал Кирюша, – куда бы дели?

– Да сколько угодно. Спустили бы в грохот – только бы его и видели. Такой случай был.

– Работу-то все-таки сделать надо, – сказал Кирюша.

– Да что ты – работа, работа! Успеется. Что мы? Да мы вмиг перековыряем. Разве что – шум, а работы… Так какая же это работа. Уж я-то знаю, что такое работа. Ты лучше, Кирюша, дай-ка мне сигаретку свою, а то у меня от папирос кисло как-то во рту.

– А ты мне папироску.

Зажглись огоньки.

Коля как-то загрустил.

– Хорошо человеку, который спортом занимается, – сказал он. – Ему и квартира. И вкалывать не надо. Вот у нас есть такой мастер спорта, так он и не работает вовсе. Так – числится. А рабочему человеку – ему все самому надо…

Коля сплюнул. Плевок попал в мутный ручеек и уплыл.

Потом Коля долго рассматривал свой палец – кривой и желтый. Подставил под него лампу – палец не просвечивал…

– Ишь ты, какой! – сказал он. – И всего-то один годик поработать осталось. Деньжат подсобрать. Домик я на Волге куплю. Сговорился уже. Вдова одна хочет продать. Так вот туда лесником. Родился я там, мама, брат у меня там… Вот это жизнь! Он на лесопилке, а я, значит, лесником. Хозяйство свое – раз, дом – два, корову мне мама покупает – три, – загибал он корявые пальцы. – А то пойду на курсы судовых механиков. Летом плавать по Волге буду. Красиво там… Да что ты думаешь, – разволновался Коля, – я и не только туда могу! Вот меня и тесть к себе зовет. В Забайкалье. Он тоже лесником. А жизнь там!.. Охота. Хватит уж мне горбатиться… Годы не те. Вот выкуплю домик… или на судового механика…

Запрещенные приемы

Смена тянулась-тянулась… Тыщу лет… И все-таки кончилась. Вдруг.

Сразу лучше. Изжога поуменьшилась. Да и Коля – хороший человек. Теплее как-то от него.

И все равно плохо… И голова, и тело, и мысли. И глаз еще больше отяжелел.

Вот и общежитие. Кирюха выпрыгнул из автобуса.

«Расскажут хоть… Чего это вчера со мной приключилось?»

В вестибюле – зеркало. В зеркале – Кирюха.

«А глаз изменил окрасочку…»

Проскочил парень. Хороший парень…

– Привет, – сказал Кирюха, бодро вскинув руку.

«Что это у тебя с глазом? – спросит сейчас парень. – Ай да ты! Ну-у, ты наддал!» – покивает он с уважением.

Но парень проскочил молча. Как-то чересчур независимо. Чуть ли не презрительно.

«Вот это да… – подумал Кирюха. – Да что – меня и узнать уже невозможно?»

– Здрасте, тетя Клава! – сказал Кирюха, поднимаясь по лестнице.

– Ну и гусь! Хорош гусь! – пропела тетя Клава. – Да я с тобой не то что здороваться, а чего попросишь – не дам.

– Да что вы! – изумился Кирюха.

– И не прикидывайся. Пьяный, он всегда говорит, что не помнит, а об стенку небось головой не бьется…

– О чем это вы?

– Да все о том же. Еще ребятам спасибо скажи – замяли. А то бы… Тьфу ты, да я с тобой и разговаривать не хочу!

«Что за цирк? – недоумевал Кирюха, взбираясь выше. – Что за мистерия! Словно куда переселился – что-то потустороннее…»

Однако, хоть и мало что понял, когда входил в комнату, чувствовал себя как-то неуверенно.

– Приве-е-ет! – сказал он и сам удивился, как это у него жалобно получилось.

Молчание.

Все сидели, будто и не они ржали над чем-то, когда Кирюха был еще за дверью. Опущенные такие, похоронные лица.

«Что же это я так жалобно их поприветствовал? Кость им кинул? Может, я еще и не виноват вовсе… Теперь-то уж они почувствуют силу, отыграются…»

– Что вы, черти, приуныли? – попробовал поправиться Кирюха, но получилось и вовсе жалко.

«Отыграются…» – с тоской – даже не подумал – почувствовал он.

Однако не остановился:

– И повесили носы-ы-ы…

И замолчал, как подавился.

– Послушай, Кирилл, – сказал Мишка красивым веским голосом, – ты с нами не заговаривай, мы с тобой все равно говорить не будем.

«У-у-у! – прогудело бессильно в Кирилле. – Выгибается».

От злости он обрел дар речи.

– Послушай, Михаил, – сказал Кирилл в тон и потом уже не в тон: – Послушайте, вы! К чему такая торжественность? Может, кто мне объяснит, в чем дело? И при чем тут подпольные формы борьбы в виде бойкота?

– Ты сам все великолепно знаешь, – сказал неколебимо Михаил. Он явно взял на себя миссию и роль. Остальные сидели, опустив носы, не встревая. – Ты сам все знаешь, а тебя мы просим перейти жить к специалисту. Он тебе подходящая компания. Ты и так с ним больше, чем с нами.

«У-у-у! У-у-у!! – гудело все в Кирилле. – Гады! Так мешать меня с дерьмом».

– Идиоты… – прошипел он.

– Ты можешь нас оскорблять, – словно обрадовавшись, подхватил Михаил, – это нас нисколько не трогает. Но если ты хоть пальцем еще раз тронешь Виталика, будешь иметь дело со мной! – закончил он звонким пионерским голосом.

Кирилл посмотрел на Виталика. Тот сидел, как обычно, рохлей, распустив губы. А губы были пухлее обычного, и само лицо было пухлее. И на лице были невинность, скорбь и смирение. И два здоровых синяка было тоже.

– Ягненочек… В восемьдесят кило весом… – сказал Кирилл.

– Будешь иметь дело со мной! – еще звонче повторил Михаил.

– Ну и буду! – зашелся Кирилл. – Думаешь, побоюсь? Да ты же… ты же мизинца моего не стоишь! Да ты кто! Да ты что видел! Сопляк ты…

– Я уже тебе сказал: ты можешь оскорблять нас сколько угодно – нам все равно. И разговаривать мы с тобой не будем.

«Ишь ты – мы… – кипел Кирилл. – То же мне – мы!» Он посмотрел на кислого Витальку и на Сашку-волейболиста, который держался так, словно был и за Мишку и за Кирилла.

– А ведь разговариваете! – съехидничал Кирилл. – Вон сколько наговорили.

– Не бойся, не будем. И ты переедешь в другую комнату. Мы с тобой жить не хотим.

Виталька был кислый, а Сашка-волейболист сделал вид, что ничего не слышит.

– Никуда я не перееду! Общежитие не ваше… Мое право, – сказал Кирюха и бросился на койку, лицом вниз, чуть не рыча.

«Мишка-то, друг, первенства не поделил… Первым, гад, быть хочет. Ну, и пожалуйста. Больно нужно мне это стадо…» – переваривал Кирюха все, что не успел сказать. Слова, обидные, меткие, смертельные, бродили в нем и просились наружу. Все бы так им и сказал… Но было уже поздно. Все сидели, будто занимаясь своим делом, будто не замечая его. Виталька читал немецкую книгу. Сашка-волейболист зашивал спортсменки. Мишка сохранял чистое и гордое выражение лица. Кирюха все полыхал и полыхал и вдруг поймал себя на том, что ковыряет в носу. «Однако я немного успокоился… Да стоят ли они того?» Ему даже стало легче физически. Свежий и невесомый, как бывает после слез. Только в горле стоял комок, как бывает тоже после слез. Расплывчатые, беловатые контуры комнаты стали четкими и цветными. «Странно, – подумал Кирюха, – действительно белая ярость…»

«Ей-богу! Все было белым. Какой я бешеный!..» – уже восхитился он.

Но Мишка все-таки вел себя возмутительно. Он сказал что-то Витальке и громко и самостоятельно смеялся. Потом он принес чайник, достал хлеб, шпик…

«Откажусь от чая…» – приятно подумал Кирилл.

– Саша! Виталик! – кликнул Мишка. – Давайте чай пить.

«У-у-у! – опять загудело в Кирюхе. – Да что ж это он… Что ж он думает – я и жрать не хочу?! Или думает, что я, как крыса, буду тихо жевать корку в углу? Ошибаешься!» Кирюха полез под кровать, стал шарить в мешке и вспомнил, что ничего-то он не вышарит. Еще вчера днем они с Мишкой съели последнюю банку… И тут вдруг наткнулся на банку. Действительно, сгущенка! Вот это да! Откуда бы? Впрочем, сегодня он уже ничему не удивлялся.

И он проколол банку и тут бы ее всю и высосал, да приостановился, словно смакуя, и поставил ее на стул у всех на виду, соблазнительно развернув ее этикеткой.

Но Мишка все-таки не сдавался. Он привстал, пошуршал в кармане. Подошел к стулу, что стоял рядом с Кирюхиной койкой. Аккуратно положил что-то. Кирюха не повернул головы.

– Мы сегодня сдали бутылки, это твоя доля – шесть рублей, тридцать семь копеек.

«У-у-у-у!»

Все поели и снова занялись будто своими делами.

Сашка-волейболист ушел играть в волейбол.

Мишка долго плевался на щетку и тер ботинки.

– Ты куда? – спросил Виталька.

– Да все к ней же, – самодовольно сказал Мишка. – Ты мне еще позавидуешь. Шутка ли, в столовой работает… Палтус буду кушать. Я уже ее про палтус спрашивал. Очень мне палтуса хочется попробовать.

Тут он что-то стал бродить по комнате, словно ему чего-то недоставало. А ходил он в начищенных ботинках и трусах. Еще на нем были подвязки, аккуратно подтягивавшие носки.

«А-а-а! – сообразил Кирюха. – Штанишки тебе свои парадные надеть надо… А они-то на мне!»

Краем глаза, не поворачивая головы, Кирюха с удовольствием смотрел на блестящие ботинки и голые волосатые ноги в подвязках. Ботинки потоптались у его кровати и отошли.

«А-а, боишься мелочным показаться…» – удовлетворенно подумал Кирюха.

– Ты, Виталик, не бойся, он тебя не посмеет тронуть, – достаточно громко и достаточно зло сказал Мишка.

«У-у-у! – загудело в Кирюхе. – Убью гада!» И вдруг отчетливо понял, что на нем Мишкины штаны. Его штаны!

Думал Кирюха:

«Сейчас скажу таким спокойным холодным голосом: “Ты собираешься уходить. Тебе нужны штаны? Вот они…” И сниму. Красиво!»

Думал Миша:

«Снимай штаны, – скажу я ему. – Нет, это не будет выглядеть…»

«Сейчас сниму штаны», – думал Кирюха.

И вдруг Мишка подошел к шкафу и вынул свои старые лыжные брюки…

Последний момент!

«Предложить ему брюки?»

«Спросить у него брюки?»

Кирюха не снял брюк. Мишка не спросил брюк.

Он надел лыжные и гордо хлопнул дверью.

За ним тихой и скорбной тенью вышел Виталька, унося под мышкой немецкую книгу.

– Тьфу, подонки! – выругался Кирюха. – Пусто-то как…

Запрещенные приемы
^{(Продолжение)}

Наконец-то я остался один. С ума можно сойти от такого сборища. Ни на чем не дадут сосредоточиться… Значит, так. Все ясно. Вчера я побил Витальку. Почему? Как? Неясно. И не расскажут, черти!..

Ему было стыдно. Виталька считался слабеньким. За собой Кирилл такого не знал. И вообще он терпеть не мог драки. А тут вот такое… С чего бы? Что это на него нашло? Неясно. И что за глупость этот бойкот! Только эти полудурки и могут такое придумать. До чего же неприятно, когда все против тебя… А ну их!.. Без них еще лучше. Может, извиниться перед Виталькой? Да, он бы, пожалуй, и извинился… Точно. Что такого? Ничего такого. Если бы не бойкот… Тут уж никак нельзя. Извиниться – и они будут считать себя правыми. Надо не показывать виду. Словно это тебя нисколько не трогает. Словно и нет этого Мишки!.. Если бы не бойкот, точно, извинился бы… А может, и извиняться не надо? Ведь я же ничего не знаю. Может, Виталька во всем виноват? Может, он начал? Но это не вязалось. Такого не могло быть, чтоб Виталька… Значит, он, Кирилл. И это тоже непонятно. И узнать негде.

По комнате кружила муха. Кирилл с удовольствием отвлекся и стал следить за ней. Она села на спинку кровати и стала умываться. Умывшись, вылетела в окно.

Что же делать?.. До чего же скучно.

«И это выход, – подумал Кирилл, – давно я не был в кино…»

В кино шла картина с неопределенным названием. «Заграничный фильм» было написано под заглавием. «Значит, китайская…» – подумал Кирюха.

В кино не хотелось.

Касса еще не открывалась. У окошка толклась группа круглоголовых ребятишек. За ними какой-то лысый старик. За ним две девушки. Девушки молчали. Машинально Кирюха втянул живот. Одна из них обернулась. Посмотрела в глаза. Внимательно.

«Где-то я видел… – пронеслось в Кирюхе. – Удивительно невзрачная особа».

Что-то сказала и повернулась к подруге вторая…

Люся!

Кирюха с досадой заметил, что покраснел. Небрежно поздоровался. Но вышло как-то вяло. И так как Кирюха усиленно искал фразу, легкую и веселую, то он молчал. Люся тоже молчала. Потом фразы начали приходить одна за другой, но все они подходили к внезапной встрече, их надо было сказать сразу, как поздоровались. И Кирюха молчал. Его грызло. Он все-таки сказал:

– Что – в кино?

– Да, в кино.

Помолчали.

– А вы в кино? – улыбнулась Люся.

– Да. – Кирюхе захотелось постучать ее за это головой о колонну, у которой они стояли. – Блеск… – сказал он.

– Что?

– Разговор.

– Что – разговор?

– Разговор, говорю, блеск, – злым голосом процедил Кирюха.

Люся пожала плечами.

– Ничего особенного.

Подруга смотрела умными глазами. Словно она что-то понимала… Кирюхе показалось, что она усмехается, и он посмотрел на нее злыми.

Достояли молча.

Поторговались, погалдели дети…

Кирюха с облегчением схватил билет и выскочил на улицу.

До начала сеанса было полчаса. Прошелся. Его крутило от собственной беспомощности. Зашел на почту – писем не было. Захотелось вовсе не идти в кино.

«А что я, собственно, занемог? – вдруг удивился он. – Ничего не произошло. Все еще впереди. Надо ковать железо, пока горячо, – сразу подвернулась чужая и удобная фраза. – Сяду с ними рядом. Поговорим. Потом провожу ее домой…

Все будет в порядке…»

Кирюха хотел подойти к Люсе еще в фойе, но прозвенел звонок.

Дети стояли у дверей наготове. Одинокие взрослые стеклись туда же из разных углов. Жиденькая струйка потекла в зал.

Кирюха хотел подойти к Люсе в проходе, чтобы было естественно сесть рядом.

Люся с подругой независимо прошла мимо.

Кирюха отстал.

Девушка села, и Люся слишком непринужденно разговаривала.

«Вот сейчас пройду – подсяду», – думал Кирюха.

Все расселись, как им было удобней, и с готовностью смотрели на экран.

Кирюха сковался.

«Как это я вдруг подсяду?» – с тоской думал он, стоя в проходе, и словно выбирая место, и словно не зная, куда сесть. – Ни с того ни с сего… И все будут смотреть».

Звонкий Люсин смех по внезапному поводу раздался в зале. Люся была очень непринужденна.

«Раз я уже так долго стоял в нерешительности, – ныло в Кирюхе, – то теперь-то уж вовсе нельзя. Сразу будет видно, что не мог решиться…»

Погас свет.

Кирюха плюхнулся на ближайшее место.

«Вот кретин, вот размазня, вот тряпка…» – ругал он себя.

Картина шла без журнала.

«Надо же – упустить такой случай!..»

Картина оказалась мексиканской.

«Пересесть или не пересесть? Конечно, пересесть. Ну, как же я теперь так – бух! – и сяду… Раньше надо было думать. Может, пересесть…»

На экране уже стреляли.

Сквозь распахнувшуюся дверь салуна в зрительный зал ввалился стройный, в тонких черных усиках молодой человек. На породистых полусогнутых ногах, шедших чуть не из-под мышек, прошел к стойке и постучал по экрану стеком. Облокотился. Стакан вырос во весь зал, хороший стакан, тонкостенный, с толстым дном. Пальцы нервно бегают по стакану. Нагловато-возбужденный взгляд смотрит на кинозрителя и одновременно – на длинноволосую блондинку, танцующую темпераментный танец.

Кино – прибой. Сбежала первая волна, набежала вторая…

Роскошный дом. Пальмы. Бананы. Фикусы-кактусы. Вышколенная прислуга. В бараке умирает избитый гаучо. Горящие глаза. И еще горящие глаза – его брат. Он клянется. Благородный камердинер бледнеет. Хозяин в гневе. Исчезла дочь.

Волна.

Блондинка танцует в салуне. Тонкий смотрит. Поднимает стакан. Выстрел. Стакан рассыпается. Тонкий, не меняя выражения лица, разряжает пистолет в зал.

Блондинка танцует. Длинные ноги. Горящие глаза в углу. Выпрыгивают в окно. Прямо в седло лошади, стоявшей внизу.

Прислуга мечется. Гаучо умер. Народ ропщет.

Волна, волна. Волны.

Загнав три лошади и разрядив многократно свой многозарядный пистолет, поцеловав в заключение очаровательную блондинку, Кирюха вышел из зала небрежной походкой, на своих длинных, чуть полусогнутых ногах. Многозначительно закурил сигарету (яркая вспышка спички выхватила из темноты его резкие мужественные черты лица). Взгляд был устремлен мимо выходивших зрителей, пристальный такой, отвлеченный, немного усталый взгляд (все видело это надолго запоминающееся лицо). Ботинки впечатывались в тротуар с неумолимостью крупного плана.

Кирюха нагнал девушек, перекинул сигарету в противоположный угол рта, посмотрел на них взглядом. Снисходительно и лукаво. Так, словно он подошел между прочим, а вообще-то они видели только что его действительную сферу.

– Ну, как? – спросил он.

– А, это вы? – как бы совсем уже забыв и только сию секунду отряхнувшись от своей действительности, сказала Люся и улыбнулась ему скользящей светской улыбкой.

«Чего она так скалится? – подумал Кирюха. – Что за идиотское выражение?»

– Понравилось? – спросил он.

Люся шла рядом, но так, будто Кирюха случайно оказался рядом, а вообще…

– Ничего, – сказала она, будто просто так получилось, что она отвечает.

– Прекрасная картина, – сказал Кирюха, понемногу начиная злиться.

– Вам понравилась? Правда, замечательная? – оживилась Люся.

Кирюха отразился в витрине и увидел, что ноги его как-то нелепо согнуты и оттого еще более видно, какими уродливыми мешками оттянулись на коленях брюки.

– Дерьмо! – отрезал Кирюха, разгибая колени.

Подруга сохраняла свое выражение. Так же внимательно и спокойно, словно приглядываясь, смотрела она то на Люсю, то на Кирюху.

«И чего она тут увязалась?» – раздражался Кирюха.

Шли молча. Шли рядом. Люся – так же независимо, словно он, Кирюха, тут случайно. Исчез салун. Ускакали норовистые лошади. Удалились тонконогие брюнеты, длинноволосые блондинки. Миновали «Пиво-воды», проползла пузатая кобылка, шли ширококостные парни в кепочках. Надо было говорить о чем-то. А то поднималось безрадостное ощущение, что он зря идет рядом, что просто неловко Люсе попросить его отойти.

«Хоть бы эта уродина ушла куда-нибудь…»

А в голове крутилось: «Вот тогда ушла, а сейчас – не уходит. Почему-то, когда надо, подруги всегда исчезают. Незаметно так… А тут вот идет и идет».

И все молчали. Кирюхе стало невмоготу.

– А я уж и не надеялся вас встретить. Вы неуловимы… – галантно сказал он фразу, приготовленную еще в очереди за билетами.

Люся словно не слышала.

Слова бессмысленно повисли в воздухе. Повисели…

– Почему же неуловима? – наконец сказала она.

– А я вчера заходил к вам – нет. Второй раз – нет. Я уже стал бояться этой женщины, что открывала дверь… И третий раз – нет. Даже неудобно перед этой женщиной.

– Неудобно, – выронила Люся, не глядя на него.

– Так что ж было делать?

– Зачем зря ходить.

– Как – зря?

– Надо знать когда.

– А как это, позвольте спросить, узнать! – распалился Кирюха.

Люся пожала плечами. Она шла, глядя вперед.

А Кирюхе стало вовсе неуютно. Ему казалось, что он идет, словно забегая, как собачонка, вперед и заглядывая в глаза. И говорит, говорит, а его все не замечают, не замечают. И ему казалось, что все это видят, как он забегает и как его не замечают.

Навстречу прошел Мишка, держа под руку красивенькую, словно механическую девочку. Небрежно наклонив голову, с улыбкой обольстителя, он ронял ей в ухо неслышные слова, как будто опуская монетки в автомат. А она отвечала порциями смеха.

«Словно ей щекотно в ухе…» – подумал Кирюха и максимально напрягся, чтобы пройти так же небрежно, что он не где-то сбоку припека от Люси, а в самом что ни на есть ее сердце.

Они разминулись, и чья-то рука легла Кирюхе на плечо. Кирюха вздрогнул и обернулся. Длиннющий парень со свирепой физиономией стоял сзади. И рядом с ним еще два довольно-таки здоровых парня.

«Вот-те дела… – подумал Кирюха. – Вроде как толковать придется. И ведь игра-то свеч не стоит – что я ей». Но не испугался, а обрадовался, что отвлекли его от беспомощной ходьбы сбоку и ощущения, что он ни при чем. И обрадовался, что сочли все-таки нужным толковать – значит, не так уж безразлично выглядели они с Люсей со стороны.

И все это в одно мгновение. Пока рука парня лежала на его плече. Пока Кирюха сказал девушкам без тени беспокойства: «Я вас нагоню сейчас». Пока в нем все напряглось и он ощутил ловкость и силу и способность нанести ослепляющий кинематографический удар, одновременно сделав подножку второму и опрокинув ударом головы третьего.

Парень снял руку.

Наклонился и тихим, доверительным и извиняющимся голосом сказал:

– У вас сзади – белое…

Кирюха не сразу понял.

– Мы шли сзади, и я подумал… что вот вы сзади испачкались… что вы с девушками… так надо вам все-таки сказать… – окончательно смутился парень.

И Кирюха вспомнил, что тогда, когда он не помнил, что было, где-то измазал брюки. И утром долго и безуспешно пытался оттереть.

Ему стало смешно. «Хороший парень! – подумал он. – Такая добродушная морда. И драться не надо». Ему захотелось сделать парню что-нибудь приятное или сказать, но он решительно не знал что.

– Так это я знаю! – радостно смеясь, сказал он. – Знаю – но не оттирается.

– А-то я не знал… – промямлил парень. – Я думал – все-таки…

– Ничего. Спасибо! – крикнул Кирюха. Ему стало вдруг легко-легко. Он догнал девушек. – У вас есть что-нибудь выводить пятна?

Круглые глаза.

– А то, видите, я испачкался на самом ответственном месте, – обрадованно говорил Кирюха. – Мне-то наплевать, а выходит неприлично.