Текст книги "Нулевой том (сборник)"

Наше море

Человек, который не видел моря

Отработал неделю в утро – воскресенье. Неделю в вечер – воскресенье. Неделю в ночь… снова воскресенье.

– Вот так всю жизнь, – говорит Саня.

Снова семьдесят километров по желтым раскаленным горам. В кузове. А сегодня еще жарче, чем вчера. Пропылились, пропеклись…

Пить!

Скоро уже, скоро город. Там и попьем…

А вот и река. Широкая, гладкая, такая прохладная на вид. Зеленые берега.

А вот и город. Сады, улицы.

А вот и мост.

– Приехали! Сейчас сразу – и купаться.

Выпрыгиваю из машины и чуть не падаю: ноги какие-то не свои. Тут же у моста раздеваюсь, а с моста – в воду. Течение быстрое, подхватывает и несет. Плаваю, плаваю… Так бы и плавал всю жизнь! Но еще больше я хочу пить. Стоило чуть освежиться, и стало ясно, что больше всего на свете я хочу пить. Пиво. Ларек на том берегу.

Одеваюсь, бегу через мост.

Еле дожидаюсь своей очереди. Кружка. Еще кружка. Холодное…

– Дай-ка еще кружечку, Миша, – говорю я. Все его так зовут, все кричат ему: «Миша, Миша!» – этому толстенькому усатому таджику, и я говорю: – Дай-ка еще кружечку, Миша…

Куда пойти: на базар или в ошхону? Все становится каким-то замедленным. Желания тоже.

– На. – Миша подает мне кружку. – Ты с горы?

– С горы…

– Вот видишь, я сразу увидел!

– Как это ты?

– Так… Я человек опытный. Здорово я отгадал?

– Здорово, – говорю я. Пиво ударило в голову. – Здорово, – говорю я, – хорошее у тебя пиво… Но больше всего хочется есть, – говорю я.

Как-то я совсем затормозился: ни идти, ни двигаться…

– О, в нашем городе можно съесть что хочешь! Нравится тебе наш город?

– Река у вас чудесная, – говорю я.

– Река – да. А ты был на нашем море?

– Море?

– Ну да, море. Он не был на нашем море… Эй, слушайте, он не видел моря!

– Кто? Кто?

– Вот этот человек.

– Бывает же…

– Там человек, который не видел моря!..

– Где?

– Нет, это вы серьезно?

– Что?

– Вы не видели моря?!

– Ну да.

– Так нельзя.

– Надо показать ему море.

– Гурам! Немедленно гони сюда свой мотоцикл.

Мы идем. Сзади эскорт. Прохожие попадаются навстречу, не понимают.

– Куда ведут этого человека?

– Так его! Так!

– Что он сделал?

– Этот человек не видел моря.

– Не видел моря?..

– Моря-а-а…

Меня ведут.

Вот и Гурам с мотоциклом.

Садимся, едем. Толпа машет нам вслед.

– Увидите наше море!

– Прекрасное наше море!

– Наше голубое…

– Наше синее…

Город – зелень. И от города вверх по реке, по пути нашего следования – тоже зелень. Но вот последняя глинобитка, кончились люди, и даже по берегам реки – пустыня. Словно все устелено шкурами верблюдов, желтое и многогорбое.

Мчатся слева и справа многогорбые желтые верблюды…

Я в коляске – почетный гость.

Мои проводники: за рулем Гурам, за Гурамом – Мурад.

Едем. Мои проводники перекрикиваются о чем-то по-своему.

– Сейчас мы немножечко остановимся, – говорит мне Мурад.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Мы немножечко поборемся, – говорит Гурам.

– А море?

– Море? Какое море?

– Куда мы едем? – спрашиваю я невольно. (Кругом пустыня, и мотоцикл я водить не умею.)

– Ну конечно, на море. Вот немножечко разомнемся и дальше поедем.

Мотоцикл стоит у обочины. Я сжался в коляске.

Гурам и Мурад кружат друг вокруг друга. Полусогнувшись на полусогнутых ногах. Вытягивают руки, пытаются ухватить друг друга.

– Суди! – кричат они мне.

Гурам ухватил Мурада. Нет, это Мурад ухватил Гурама. И Гурам и Мурад ухватили друг друга, полетели. Упали. Свалились. Мурад сверху. Нет, это Гурам сверху. Гурам. Нет, Мурад. Гурам – Мурад. Мурад – Гурам…

Ничего не разобрать! Пыль столбом.

Но вот они возвращаются. Обнявшись. Все в пыли, желтенькие. Довольные. Раскрасневшиеся.

– Гурам!

– Мурад! – похлопывают они друг друга по плечам.

Едем дальше. Изумительная дорога. Прямая, как стрела. Автострада! Удивительно приятно ехать на мотоцикле… Жара, пустыня. А тебя продувает, обдувает. Еще бы!.. Сто. Сто двадцать. Да… что и говорить, прекрасный мотоциклист.

Но дорога – это чудо. Такая мертвая пустыня… А в ней – такая дорога.

– В прошлом году построили, – говорит Гурам. – Теперь есть где гонять на мотоцикле.

– Для этого строили… – говорит Мурад. – Смешно сказать: строили, чтобы Гурам гонял на мотоцикле!

– И для этого, – настаивает Гурам.

– Я строил – я знаю.

– Только он и строил, – говорит Гурам. – Один Мурад построил всю дорогу!

– Не один.

– Вот именно. Я тоже строил.

– Мы оба строили эту дорогу, – соглашаются Гурам и Мурад.

Дорога – что и говорить! Но и Гурам мотоциклист что надо… Спорит на скорости сто двадцать километров. Как дома!

Мертвейшая пустыня вокруг.

– Это наша целина, – говорит Мурад.

– В будущем году тут будет хлопок! – говорит Гурам.

– Да, теперь у нас есть вода. Теперь у нас есть – море… – кивает Мурад.

Впереди, посреди пустыни, вдруг вырастает юрта.

– Сейчас мы немножечко остановимся, – говорит Гурам.

– Снова бороться?

– Тут наш друг один живет.

Ничего, ничего, думаю я.

Подъехали. Встали. Из юрты вышел молодой узбек.

Долго обнимались. Тщательно.

– Останьтесь у меня немножко. Как раз плов поспел. Чаю попьем. Послезавтра вернетесь.

– Нам нельзя, – сказал Гурам.

– Зачем обижать! Кого обижать! Больше я вас не знаю. И вы меня не знаете. Все.

Человек пошел к юрте.

– Ой! Ой! Ого! Ой! – закричали Гурам и Мурад и побежали за ним. Поймали, притащили обратно. – Дурная голова, спроси сначала, почему мы не можем?

– Почему вы не можете? – покорно спросил убитый горем человек.

– Мы везем человека, который вообще не видел моря!

– А! О! – трясет мне руки весь преобразившийся человек. – Очень рад.

– Что вы? Чему? – смущаюсь я.

– Вы должны ехать, – говорит он. – И немедленно. Только подождите минутку.

Он бежит в юрту и потом из юрты. В руках большой узел.

– Тут немного козленка, плов, сыр, дыня, лепешки и еще…

Мы прощаемся. Клянемся зайти на обратном пути. И снова едем.

А вот и море. Оно показалось справа. Тоненькая голубая полоска. В желтой горячей пустыне.

Дорога подбирается к морю. Действительно море! Того берега не видать. Барашки.

Мы едем по берегу моря…

День Военно-морского флота

Наверно, жители города очень обрадовались, когда стали справлять День Военно-морского флота с полным основанием. Еще бы, свое море! Правда, пресное. Но волны ходят в нем настоящие. И бывают штормы. И того берега не видать.

В парк культуры и отдыха на берегу моря съехался весь город.

Третий день, но программа еще не исчерпана.

Парк – это та же пустыня. Ни травинки. Лес фанеры. Будочки, ларечки. И крупные сооружения – рестораны – на суше и на море, всего – два. И аллея фанерных щитов. Благодаря им вы можете узнать, что вам есть-пить, курить, как обращаться с зелеными насаждениями, как не ходить по траве… Вы узнаете историю нашего флота, историю развития области и перспективы развития и план развития парка культуры и отдыха в ближайшие три года.

Пока зелени нет. Но не все сразу. Будет. Великое слово!

По территории парка разгуливают толпы голых людей. Чрезвычайно популярны тельняшки.

Часть купается.

Мы поставили мотоцикл в огромное стадо машин. Такое у нас бывает перед стадионом во время матча. Гурам и Мурад увидали тельняшки и загорелись.

– Сейчас мы пойдем за тельняшками, – сказал Мурад.

– Тут есть специальный ларек, – сказал Гурам.

Действительно была специальная будочка и ничем, кроме тельняшек и тюбетеек, не торговала. Шла бойкая торговля. Узбеки брали тельняшки, русские – тюбетейки.

Гурам и Мурад были крайне эффектны в своих обновках. Они сновали по парку в необычайном возбуждении и таскали меня за собой.

– Мы должны тебе все показать…

– Сначала покажем ему тир, – сказал Гурам.

– Нет, цирк, – сказал Мурад.

– Нет, тир!

– Нет, цирк!

– Слушай, – сказал мне Гурам, – ну скажи ему, что ты хочешь сначала в тир…

– Он хочет в цирк! – вскричал Мурад.

– Ну скажи, – сказали Гурам и Мурад, – куда ты хочешь сначала, в тир или в цирк?

– Мне все равно, – сказал я.

– Постой, постой, ты нас не так понял, – сказал Гурам.

– Ты не так сказал, – подхватил Мурад, – ты хотел сказать, что ты хочешь в цирк.

Был цирк, Мурад был вне себя от восторга. Был тир, и вне себя был Гурам: он попадал, мазал, кричал, что он мастер спорта, ссорился из-за винтовки.

Но это было не все.

По парку ходил голый человек в полосатых трусиках и кричал в рупор:

– Экскурсия на тот берег! Прогулки по морю. Прогулка по тому берегу. Возвращение обратно. Желающие, спешите!

– Сейчас мы поедем на тот берег! – сказал Гурам.

– Мы поедем по нашему морю…

– На этом большом теплоходе…

Меня повлекли к кассе. Гурам и Мурад оттеснили желающих.

– Пропустите, пропустите! Он не видел того берега, – предъявляли они меня. – Он вообще ничего не видел.

Маленький буксирчик запыхтел и отчалил.

Я стоял, придавленный к борту. Команда каким-то образом порхала над головами.

– Плясать? Плясать! – закричали за моей спиной.

Раздался круг. Это я почувствовал по тому, как врезался в меня поручень. Такая шишечка.

– Блоп! Блоп! – хлопали ладоши.

Я не мог повернуться, чтобы посмотреть, как пляшут. Мои проводники были где-то в другом конце. И теперь я спокойно плевал за борт и предавался грустным мыслям о туризме. Плевок быстро убегал назад.

– Сниматься? Сниматься! – закричали голоса.

На трубе висел фотограф. Сложная, как акробатическая пирамида, выросла на корме группа.

– Петь? Петь! – закричали голоса.

– Причал! – орал капитан в рупор.

Экскурсанты высадились на берег. Я осмотрелся. Здесь была дикая природа. Не было ни будочек, ни щитов. Была голая пустыня.

Ко мне подошли Гурам и Мурад.

– Здорово? – спросили они.

– Здорово! – восхищенно сказал я.

Тут обнаружилось, что никто ничего не захватил с собой: все думали, что тут будет ресторан.

Заспешили обратно.

Когда мы снова очутились в парке, Мурад сказал:

– Теперь – бал-маскарад!

Под большим тентом толпились люди. С краю примостился оркестр.

– Начинаем наш костюмированный бал-маскарад! – сказал длинноусый человек и снял усы, как пенсне.

Мы тут же потерялись.

…Наконец, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, Гурам и Мурад отыскали меня. И мы съели все, воздавая должное нашему замечательному другу.

Потом мы гнали по ночной пустыне. Тянуло свежестью и прохладой.

Вот это день! Мы ехали довольные и усталые.

Одна страна

Что лучше, Ленинабад или Фергана?

Никогда я не слышал, чтобы человек так смеялся! Это было на пути в Азию. Курящие собирались в тамбуре. Приближение родных мест определяло тему разговора.

– У нас в Намангане…

– А у нас в Ташкенте…

– А вот у нас в Канибадаме…

Люди возвращаются в родные места. Они и говорят. А едущие из родных мест – в командировку, в гости – прислушиваются. И я прислушиваюсь.

Один – очень симпатичный, большой и толстый узбек, с седым бобриком волос, флегматичного вида. Другой – противоположный ему…

Большой сказал:

– У нас в Фергане…

– В Фергане?.. Ну, что у вас в Фергане? – напал противоположный.

– Ты что… Фергана, знаешь, какой город!

– Что ваша Фергана перед Ленинабадом?!

– У-ах-ха-ха-ха-ха! – захлебнулся большой. – Ленинабад лучше?

– Вот и ты говоришь, что лучше.

– Я? И-иг-ги-ги-ги-ги! Я говорю?.. И-и-ог-го-го-го-го-го!

– А что у вас! Ишаки…

– Ишаки… – Большой словно не мог уже больше, так его рассмешил этот глупый человек. – Пш-ш-ш… Вш-ш-ш… – выпустил он воздух, как пар из паровоза. – Ишаки?.. Ох-гу! Ух-го! – ухал он. – А у вас… – Его душило, перехватывало дыхание. – А у вас текстильный комбинат есть?

– А у вас такси есть?

– У нас?! Хо-хо-хо…

– Кишлак – твоя Фергана…

– А твой Ленинабад… твой Ленинабад… твой… – Большой так и не мог сказать. Его выворачивало, его разрывало, с ним могло быть плохо.

Противоположный почти уже сдался. Он нападал, он говорил, но он ничего не мог поделать с противником: он не умел так великолепно смеяться… Наконец он выцарапал еще:

– У нас Сырдарья, а у вас так… арык жалкий.

– Он говорит, арык… Уох-хох! Уох-хоу-хох! – лаял большой. – Фьить-фьить! – свистнуло в нем. – Он говорит, Сырдарья… У-а-ах… Буль-бульк! – булькнуло в нем. – Арык?..

Тут нужен был магнитофон, чтобы записать пять минут самого искреннего, самого убежденного, самого заразительного и самого разнообразного смеха, на который был способен только этот великий человек.

Хохотал весь тамбур.

И действительно, что лучше, Ленинабад или Фергана?..

Боекомплект

Последнее время я все думаю об одном: очень мало может вместить в себя один человек. Чтобы по-настоящему, глубоко и вечно. Что дано человеку в боекомплект всего по одному:

одна страна, один язык, один город, одно дело, один любимый человек.

Можно жить повсюду, и изучать языки, и браться за многие и разные дела, и знать много людей… Но всегда, через всю жизнь проходит что-то одно, а остальное – второстепенное. Наверно, бывает, приходит и другое. Но тогда уходит первое. Вместе не бывает.

Очень редко дается человеку увидеть родину. Почувствовать ее рядом. К ней ведь мы тоже привыкаем и не замечаем. А она ведь всегда рядом, эта одна-единственная страна.

Где родина?

Я тоскую по родным местам. Я – русский. Но вот в смысле природы я тоскую по Карелии. Детство… Родные имена: Вуокса, Метсала, Линтула, Сайя-йоки – чужой язык. А самой России – средней полосы – я не знаю вовсе. Пока не успел. Но от этого я кажусь себе не менее русским. А вот в Средней Азии есть русские, мои сверстники, они снега не видели, травы, озер, леса, грибов, ягод не видели… И они тоже русские и никакие другие.

Когда я ехал в Азию, я стремился туда, и за окном вагона, от станции до станции, все явственней проступали приметы Азии. А когда ехал обратно, проступали приметы России. И Россия началась много раньше Оренбурга. Так мне хотелось.

И вот я думаю.

А если бы долго плутал по всему свету, а потом возвращался домой – может, Россия началась бы в Кушке?

А если бы вернулся с Марса и приземлился в Африке…

Где кончаются и где начинаются родные места?

Слово против туризма

Ничего не имею против туризма – спорта. Спорт есть спорт. К тому же это трудно. А раз трудно, значит, человек соединяется с природой. Объединяется с ней.

Но вот меня всегда удивляло, как это можно приехать осматривать что-либо. В три дня турист опрыгает все театры, музеи, достопримечательности – обскачет столько, сколько ты, старожил, не видел за всю свою жизнь здесь. Но разве станет турист ленинградцем или москвичом оттого, что успел все? Разве он сможет понять Ленинград, как ленинградец, и Москву, как москвич? По-моему, они не видят ровным счетом ничего. Вернее, все туристы видят одно и то же, будь это Америка или Африка, Париж или Рим, видят захватанные миллионами посторонних глаз случайные вещи.

Я не говорю: не надо ездить. Не говорю: сидите на месте. Всем известно – путешествие расширяет кругозор. Это верно. Но заключается это расширение в том, что шире видишь родину.

Смысл путешествия в том, что вернешься домой – кто вернется…

Люди путешествуют и возвращаются.

Возвращаюсь домой

I

Вот и кончились четыре месяца.

Я привык к природе, климату, людям. Мне уже не скучно. И я подумал: а не остаться ли мне еще на месяц? И уже совсем было склонился к этому. Даже написал об этом домой. Но вот подошел срок: я могу уехать, но могу и остаться. И вдруг пропадает всякая ко всему охота – скорей бы домой!

II

Странно, особенно трудно расставаться с теми, с кем чаще всего собачился и ссорился за эти четыре месяца, кто долго не принимал тебя всерьез, долго не открывался тебе. И им грустнее всех расставаться с тобой.

– Привыкли мы к тебе… Жалко, что уезжаешь.

Это сказал Саня. Мы долго были с ним не в ладах. Даже дрались.

– До свидания! Пиши! Приезжай снова…

Машина трогается. Я стою в кузове и машу рукой. Впереди та же дорога, изученная по субботам и понедельникам.

В последний раз увижу двух лошадей и поле люцерны…

До свидания.

А с теми, с кем с самого начала установились ровные, ласковые, в чем-то равнодушные отношения, с теми расстаться было не так трудно.

Мало я тут пробыл и уже многое хотел бы захватить с собой…

III

Интересно, что я везу с собой? В буквальном смысле: чем набит мой рюкзак?.. Оказывается, все, что я приобрел здесь, можно было купить и в Ленинграде. Просто здесь это напоминало о нем, о доме. И постепенно этим набился рюкзак. В основном это книги.

Все-таки я не так уж спешил домой. Я сделал лишнюю пересадку, чтобы посмотреть Ташкент. Рассчитывал пробыть там три дня.

Я знал, что в Ташкент приехал один мой хороший ленинградский знакомый. Но я не собирался идти к нему. Потому что и так мало времени, а надо все осмотреть, потому что он все равно через месяц вернется в Ленинград и я его там увижу и, наконец, потому что мне ни к чему расспрашивать его о Ленинграде, раз я сам в нем буду меньше чем через неделю.

Ташкент… прекрасный город! Но вдруг мне стало нестерпимо скучно быть в нем чужим, глазеть и ничего не делать. Пусто как-то.

И я пришел к своему знакомому, и мы целый день, не вылезая, проговорили о Ленинграде, о знакомых, о себе. А вечером я уехал из Ташкента, не пробыв в нем и суток.

IV

Едешь, едешь, едешь, едешь. И вдруг проснешься. Была ночь – стало утро. Посмотришь в окно. Речка, луг, роща, проселок. Столбы, столбы. Опять речка, роща… Избы. Луг. Дорога по лугу. Перековыляют дорогу гуси. И какой-то город, Ряжск или Мшанск…

Другое дело.

А на станциях нет людей в халатах и нету фруктов. Слава богу, нету фруктов! Бабы в платочках выносят на перрон горячую картошку, соленые грибы, соленые огурцы, морошку, чернику…

Как хорошо.

Едешь, едешь, едешь, едешь. И вдруг проснешься – ЛЕНИНГРАД!

Эпилог

Вернувшись из путешествия, он впал в глубокую тоску по бескрайним просторам своих пустынь. Жизнь в имении была ему постыла. Он уходил с ружьем на целый день в лес, чтобы как можно больше устать и вернуться прямо ко сну. Тюфяк, на котором спал, он набил хвостами яков.

Из книги о Пржевальском

Странно сознавать себя одновременно домоседом и бродягой. Когда я уезжаю, мне кажется, я прирожденный домосед и зря все это затеял. Разлука приводит к переоценке ценностей. Все дороже становится то, что оставил. Вернее, не переоценка, а возвращение ценности. Только бы вернуться… Теперь-то я все понял и оценил. И знаю, что мне всего дороже и что мне нужно.

И вот я дома.

И уже совсем не понимаю, для чего меня тянет из дому… Для того ли, чтобы увидеть что-то новое, или для того, чтобы еще раз расстаться со всем родным, чтобы оценить его еще раз и полюбить еще больше?

Я уезжал из дому и все оставил дома. И не мог забыть то, что оставил. И стремился домой.

А теперь что-то оставил там, в Азии…

Это, конечно, наивно и глупо, но вчера произошел такой случай: я захотел зеленого чая.

– Есть у вас зеленый чай? – спросил я в магазине в полной уверенности, что его не может быть.

Оказалось – есть.

Вот и все. Я пью дома зеленый чай. Удивляю родственников: как можно пить такую гадость?

– Чудаки, – говорю я, – вы просто не понимаете, насколько он незаменим в жару. Только им и можно напиться!

– Какая же тут жара… – говорят они.

Вот и все.

1960

Первый роман
Он – это я
^{(Юношеский роман)}

 
Я пошел по дороге со всеми
И этим себя утешал…
 

Гильен

Кирюша

Сегодня особенно долго тянулась смена. И так ждали конца ее, что, неизбежно и расплывчато, проступало ожидание чего-то большего, чем просто конец смены. И когда он спрятал инструмент и поднялся в разнарядку; и когда он сидел в разнарядке и курил там папироску, а мастер сказал: «Ну, что ж, двигайте потихоньку»; и когда они шли по материальной штольне, и лампы раскачивались в их руках, а об стенки выработок стукались их чрезмерные тени, и кто-то сказал: «Вот и суббота кончилась», – а еще кто-то: «Нет, только началась»; и когда мощная струя воздуха из вентиляционного ствола наклонила их фигуры и похлопала крыльями их брезентовок; и когда вдали показалась дырка и пока эта дырка яснела, ощущение чего-то большего, чем просто конец смены, утвердилось вполне. И когда они вынырнули на поверхность, и небо оказалось над головой, и на склоне была трава, и тихий туман стлался по озеру, а за озером был город, розовый и чистый, – он ощутил это как рождение.

В душе было хорошо. Было много горячей воды, и сосед дал ему мочалку. Работяги, раздевшись, были здоровые и молодые. А гардеробщица улыбнулась ему и сказала: «Сто и кружку пива?» – и сняла платье со 150-го номера. Одежда оказалась легкой-легкой. Одеваясь, он смотрел на свою грудь, и руки, и ноги тоже были хороши. Все это перекатывалось и закатывалось под фуфайку и брюки, а поверх – ватник.

Направляясь к столовой, он шел как-то особенно упруго и время от времени надувал бицепсы и грудь. И ему казалось, что он с легкостью сделает сейчас сальто, двойное или даже тройное, и пойдет дальше, словно это ничего ему не стоило. А навстречу вырулила десятитонка и ревела, задрав радиатор, и он еле вывернулся из-под колеса. Но ощущение силы вернулось, и походка была красивая, и, пожалуй, он вырос этим летом, потому что вон все его как-то ниже. Потом он вдруг вспомнил про свое лицо, а оно ведь, наверно, осунулось и теперь уже не такое нестерпимо круглое. Тогда он придал лицу твердость, и щеки прилипли к скулам, и ноздри вздулись изящным рисунком. Он придал взгляду живость и с легкостью взбежал по склону и через ступеньку по лестнице, а выходящая девушка взглянула на него в упор, испытующе и с интересом.

Проскользнул в дверь, и вот он в вестибюле столовой. А перед ним зеркало в рост. И в зеркале возмутительно круглое его лицо, распаренное, красное, и блестящий нос, и нелепо выпяченная губа, и круглые бессмысленные глаза, что-то невозможное на голове, то есть волосы, мало сказать, не лежат, и вся фигура неожиданно широкая и короткая. А рядом смеялись две девушки.

Тогда он вспомнил, что свой профталон он проел еще до смены и придется опять с безразличным видом тащить тарелку из-под носа раздатчицы. Стало неуютно. Но поесть-то было надо. «И потом у них все равно не убудет», – подумал он. «Мы всегда так делаем, – говорили работяги. – Неужели ты думаешь, что они позволяли бы таскать, если бы с них требовали за каждую порцию. Не такой народ! Сами тащут».

Сегодня хорошая раздатчица. Толстая, коротенькая, смешливая. Ей всегда можно заговорить зубы. Вот сейчас, эдак свободно и развязно: «Ну, чем сегодня кормите, милая?»

– Здрасте! – выпалил он и замолчал. И покраснел.

– Здравствуйте, – сказала она. – Ну, что – отработали?

Рядом подошел один работяга и без слов забрал два вторых.

И второй – два компота. И третий. Они все сидели перед сменой за соседним столиком и уже съели свой обед.

– Да, – вздохнул он, – отработал вот.

«Теперь-то уж и не взять», – подумал он и отошел от окна. И совсем она не такая уж хорошая. Вот разве… Блестящая идея! У него же есть талоны на молоко! Подойдет и спросит, а пока она будет ходить за молоком, стянет второе. «Ловко, – подумал он, – красиво».

И снова подошел к окошку.

– А молоко у вас есть? – деревянно сказал он.

Но молоко уже стояло рядом на подносе. Она забрала талон и подвинула кружку.

Не везет!

И еще идея:

– Послушайте, а нельзя ли обменять два талона на стакан сметаны?

Очень славная эта раздатчица.

– Сейчас узнаю, – сказала она и скрылась с талонами. Он схватил два вторых – две жареные колбасы с картошкой – и, не смотря по сторонам, понесся за колонну – там столики. Из-за колонны внезапно появилась тетка в белом халате и с грязной посудой. Они столкнулись. И одна колбаса упала, и одна посудина упала. Кричала женщина в белом. Но посудина оказалась целой.

– Что вы орете? – грозно сказал он.

– Где же вы пропадали? – сказала раздатчица. – Вот ваша сметана.

– Да вот помогал… Посуду убирал.

– Да? – сказала она.

– Спасибо, – стушевался он.

Колбаса, картошка, сметана. А хлеба – так целая бесплатная гора! К нему подсел работяга.

– Ну как, Кирюша, отработал?

– Отработал, – радостно сообщил Кирюша.

– Обедаешь?

– Стащил! – заликовал Кирюша.

– Правильно. Я же тебе говорил: так и надо. Что же тебе, голодному ходить, что ли?

– И потом, – добавил Кирюша, – если бы им попадало за это, так они бы следили – дай бог!

– Да они сами как тащут! – подтвердил работяга. – Тут работать и не таскать…

– Конечно, тащут, – сказал Кирюша.

У проходной скапливался народ. Ждали автобуса.

– Закуривай, Кирюша!

Вот и прекрасно. Сытость разлилась по телу и подкатывала волнами. И затяжка расплылась в сытости. И сегодня – суббота, а завтра – воскресенье.

– Автобус!! – рявкнули хором.

В этот автобус не входят с передней площадки, не уступают женщинам и старикам дорогу, как когда-то давно, месяц назад в Ленинграде. Здесь едут с работы, и здесь надо суметь занять место. Вот так – раз-раз! – дергался Кирюша в серой грозди спецовок, такой большой, что фантастически узкой казалась щелка двери. Но вот он внутри, и еще свободные места. «Слева или справа?» – подумал Кирюша. И кинулся налево. А там как раз смачно хрустнул сиденьем здоровенный парень. Направо?

Но там тоже уже кто-то сел и, держа широкую черную ладонь на сиденье, кричал: «Ваня! Ваня!» «Это не меня…» – подумал Кирюша, обреченно хватаясь за поручень. И вдруг: «Кирюша! Садись скорей – я занял!» – донеслось до него.

Он занял место у окошка.

А в окошке заключался рабочий поселок и кончался рабочий поселок. Заключался кусок озера и кусок торы, и низкорослые, хватающиеся за воздух и за землю, сосенки и березки. И заключался еще один рабочий поселок. Входили люди. А на заднем сиденье сидели семь человек, и было почти свободно. «А в Ленинграде едва умещаются пять», – подумал Кирюша. Автобус дребезжал до невозможности. В щели пробивалась пыль и ложилась толстым слоем на плечи и колени.

– Что-то ты больно игриво трешься, бабушка! – сказал молодой скалозубый работяга замотанной в платки и ватники старухе с ведром.

– А я и не прочь, – сказала она, – пошли со мной за ягодой…

Заржал он, заржали его друзья, а он вывел пальцем слово на ее пыльной спине. И они снова ржали. И Кирюша тоже. Были они здоровые и молодые.

Вошла чистая, круглая, красивая девка.

– А что? Ничего… – толкнул соседа в бок Кирюша.

– Да, в самый раз, – согласился сосед. – Да у тебя, я вижу, губа не дура. Эй, милая, – крикнул он ей, указывая на Кирюшу, – смотри, парень-то хоть куда!

– Ишь ты, миленький, – пропела она. – Розовенький-то какой, прямо пряник. – И потрепала Кирюшу за щеку.

– Но-о-о! – пробасил Кирюша. – Ты не очень-то – здесь не сеновал!

– А что – хочется тебе на сеновал? – рассмеялась она.

Вошли трое пьяных. А один был совсем не пьяный. Высокий такой, стройный, зубы белые и все прочее. «Красивый парень, – подумал Кирюша и с удовольствием стал смотреть, как парень двигается, говорит, смеется. – Лицо-то какое правильное. Прямо странно…»

А парень обхватил девку и что-то шептал ей жарко в ухо. Девка осыпалась смехом, а глаза ее все утекали и утекали, все в сторону, в сторону. А рядом с парнем был его приятель. Голова болталась у приятеля по груди, а иногда вскидывалась, и было слышно: «Со мной по-хорошему, и я – по-хорошему». Или: «А уж если со мной по-плохому, то берегись!» Парень бросил девку, обнял приятеля и легким движением вытащил у него из кармана четвертной. И так же спокойно улыбался, и ничего не изменилось в нем – все было совершенно открыто. Поэтому-то никто и не заметил.

Парень поймал восторженный Кирюшин взгляд.

– Ловко?

– Ловко.

– Видел?

– Видел.

– Ну и дурак же ты, парень! – рассмеялся он.

Кирюша улыбнулся.

– И в Ленинграде ты был?

– Я из Ленинграда.

– Ну и дурак же ты, парень! – залился он.

– И в Москве был?

– И в Москве был.

– Ну и дурак же ты, парень! – хохотал он.

– Чего же дурак? – сохранял достоинство Кирюша. Уж больно нравился ему парень!

– А так – дурак. Видел?

– Видел.

– Вот и дурак. Ты видел, а вот он, – красивый парень ткнул пальцем в соседа, – не видел. А видел бы, так я бы ему глаза вынул, – сказал парень и сделал из двух пальцев вилку. – Видел?

– Не видел, – засмеялся Кирюша.

– Вот и умница, – сказал парень.