Текст книги "Знак шпиона"

Полчаса Медников мерил шагами ухоженные тропинки и, наконец, вышел к реке. Остановившись возле ближайшей лавочки, положил на крашеные доски газету, чтобы не испачкать спортивные брюки, сел, стряхнул с рукава сосновую иголку. Неожиданно для себя Медников, не великий ценитель идиллических картин природы, залюбовался открывшимся пейзажем. К реке спускался высокий откос, покрытый выгоревшей на солнце жухлой травой и голым кустарником. Тихий ветер перегонял с места на место сухие листья. Речная гладкая вода, отражавшая небо, сделалась пронзительно голубой. На другом берегу линию горизонта отпечатал макушкам сосен далекий лес, ещё скрытый туманом.

Вчера вечером здесь же, на санаторной территории, Медников не без пользы провел время. После ужина спустился к реке, сдвинул в сторону серый камень, вытащил из-под него герметично запаянный пакет, оставленный Ричардом Дэвисом или кем-то из его помощников, и вернулся в номер. Заперевшись в ванной, пустил воду, разорвал обертку. В пакете лежали двадцать тысяч долларов и два английских паспорта, один для Медникова, второй для Дьякова. В отдельной упаковке сто пятьдесят тысяч долларов сотенными и украинский паспорт. Эти бабки и ксиву Медников обязан передать химику Ермоленко, получив препарат СТ – 575. Медников долго рассматривал документы через увеличительное стекло и остался доволен: паспорта не липовые.

Медников обхватил затылок ладонями, вытянул ноги и сладко потянулся, глядя, как внизу, у кромки реки, о бетонный парапет бьется мелкая волна. Вот он, дым отечества, который, по выражению поэта, нам сладок и приятен. И не имеет значения, что ты работаешь на спецслужбу другой страны… Хрустнула ветка под чьим-то башмаком. Мысль оборвалась. Медников повернул голову на звук. Вялотекущий приступ лирического настроения закончился также быстро и неожиданно, как начался.

С другой стороны тропинки к скамейке приближался коренастый мужчина в коротком сером плаще и кепочке, надвинутой на лоб. Толстый боксерский нос, тяжелый подбородок, прищуренные глаза. Дьяков, собственной персоной. Он же Уточкин, он же Сеничев, он же Тимофеев, он же Анатолий Горелов… В собственных паспортах, псевдонимах и кличках этот тип, кажется, сам легко запутается. Мужчина вытащил руку из кармана и в знак приветствия помахал ладонью. Медников не стал вставать, чтобы ветром не сдуло газету, просто протянул руку для пожатия.

– С приездом, – сказал он.

Мужчина сел рядом, достал сигареты и щелкнул зажигалкой.

– Спасибо. Часовая прогулка вдоль реки бодрит.

Дьяков снял кепку, положив её на колени, провел ладонью по вискам и лбу. После долгого блуждания по тропинкам в окрестностях санатория шрам над правой бровью налился краснотой.

– Вернулся через Францию?

– Нет, сначала я слегка запутал следы. Паромом из Плимута добрался до Франции. Там сел на поезд, доехал до Парижа, оттуда в Германию. Взял билет на самолет до Москвы. Пользовался двумя паспортами на разные имена.

Дьяков расстегнул пуговицы плаща, вытащил из кармана плоскую фляжку из нержавеющей стали и, сделав пару глотков, предложил выпить Медникову, тот отрицательно помотал головой.

– «Четыре розы», не хочешь? – удивился Дьяков. – Как знаешь. Видно, ты заболел в отпуске, если отказываешься.

– Как все прошло в Лондоне? Я ведь не был на службе. Но кое-что вычитал в газетах. Тут можно купить «Таймс».

– Ты дал мне хорошую наводку, слил всю информацию, поэтому работать было легко.

Дьяков пересказал последние Лондонские события.

По приезде он снял квартиру в квартале от гостиницы «Маленькая роза», стал наблюдать за Гойзманом, который с испугу приставил к себе вооруженного полуавтоматической пушкой Мишу Штейна, молодого телохранителя, своего племянника. Убрать хозяина притона и положить с ним Штейна не составляло труда. Пара выстрелов из винтовки с приличной оптикой – и нет вопросов. Но Фелл и Ходаков оставались недосягаемыми. Дьяков выжидал удобного случая, чтобы близко подобраться к Ходакову, но только напрасно тратил время.

Удалось выяснить, что Гойзман прятал своих пленников на ферме, где управляющим его брат. Днем там вкалывают два десятка наемных рабочих, в основном иностранцы из Турции, которые живут в тамошней гостинице в поселке. На ночь на ферме спускают собак. Хозяин дома вооружен до зубов: охотничьи ружья, карабины, а если поискать, и гранатомет найдется. Штейн старший не выходил на воздух без ствола. Он очень осторожный человек. Дьяков представления не имел, что собой представляет дом фермера, что за ловушки там расставлены. Он даже не знал, в каких комнатах держат пленников. Подкупать турок не имело смысла. Они не владели никакой информацией, потому что наемных рабочих не пускали в дом управляющего. Их даже кормили в отдельном флигеле.

Несколько раз Дьяков звонил Гойзману, затевал мелочный торг по поводу выкупа за пленников. Он не собирался выкладывать бабки, просто хотел убедиться, что пленники живы. Неожиданно местные газеты распространили информацию о том, что труп Фелла найден в одном из трущобных районов. Дьяков долго не мог понять, с какой целью Гойзман и Штейн, эти проклятые вымогатели, решили избавиться от англичанина, ведь они не получили денег за его голову. У Фелла сломана голень, он жестоко избит… Эта информация наводила на размышления.

Пораскинув мозгами, Дьяков пришел к выводу, что Фелл пытался бежать или сдуру, не рассчитав силы, набросился на своих тюремщиков с кулаками, и был убит. Фелла мертвого или полуживого вывезли с фермы в город, с петлей на шее бросили умирать на пустыре. Впрочем, гибель англичанина опять же не снимала проблемы. А главная проблема – Ходаков. Он, видимо, оставался цел и невредим. Если товарищ Дима попадет к русским… О последствиях страшно подумать, но ясно одно: и Медникову, и Дьякову хана. Нужно было что-то делать. Но что?

Когда Дьяков получил сообщение, что в Лондон прибывает Колчин, который вместе с напарником должен найти Ходакова и вытащить его из страны живым, задача упростилась. Все действующие лица предстоящей драмы известны Дьякову. Для начала он познакомился с молодым охранником автомобильной стоянки, на которой Донцов держит на свой «ягуар». Парень баловался наркотиками и вечно пребывал в состоянии глубокой меланхолии, потому что нуждался в деньгах. Ночью вместе с охранником, получившим приличный гонорар, они вскрыли машину. Дьяков установил за панелями дверей два «жучка» с автономным питанием, дублирующие друг друга. Если одна из закладок накроется, второй передатчик будет действовать. По периметру багажника пустил скрытую антенну. Теперь сигнал из автомобиля, все разговоры, проходившие в салоне «ягуара» можно было услышать с расстояния двадцати миль.

Это был простой и верный расчет. Дьяков не сомневался, что на дело напарники отправятся именно в «ягуаре», оформленном на подставное лицо. Ведь Донцов не захочет засветить собственную тачку, машиной из русского посольства или корреспондентского пункта ТАСС, разумеется, пользоваться тоже не станут. И покупать новую машину нет смысла, если есть эта.

Ночью одиннадцатого октября Колчин и Донцов прибыли в «Маленькую розу» именно на «ягуаре», операция началась. Дьяков, готовый сорваться с места и поехать на стрелку, сидел на съемной квартире и слушал эфир. Как и следовало ожидать, Гойзмана с племянником, тихо вывели из заведения и повезли неизвестно куда. Самый напряженный момент операции обозначился, когда Колчин решал, ехать ли за Ходаковым на ферму или встретиться возле склада в районе порта. Склонились ко второму варианту, Дьяков перевел дух и вытер испарину. Где находится склад, он знал. Еще недавно Гойзман снимал эту мышиную нору, чтобы хранить там кокой-то левый товар.

Дьяков выпил сто пятьдесят виски «Четыре розы», положил в карман коробку патронов и перчатки. Завернув в шерстяной плед винтовку, спустился к машине. На место он подъехал часом раньше того времени, когда появился «ягуар». Укрытый пледом, Дьяков сидел на крыше. Но одеяло не помогло, он продрог, промок до нитки, руки задубели и сделались непослушными. Однако все выстрелы попали в цель. У винтовки кучный бой и приличная оптика, а расстояние до цели – всего около ста пятидесяти метров. Видимо, Колчин не разобрался в темноте, что к чему, кто стреляет. Он положил из пистолета отца а и сына Штейнов. А Дьяков бросил оружие и ушел через заднюю лестницу.

– Я бы мог перестрелять их всех, – Дьяков отхлебнул из фляжки и вытер губы ладонью. – Запросто. Но ты сказал пока не трогать этих придурков. Колчина и Донцова.

Дьяков замолчал, видимо, ждал похвалы, но не дождался.

– Ты все обосрал, – сказал Медников. – И теперь был вынужден сам за собой подчищать дерьмо. Там, в гостинице, когда Ходаков передавал деньги Феллу, ты должен был сам… Сам их… А потом забрать наличку и уйти. Вместо этого ты передоверил свою работу этим жидам, которые тебя и натянули. Понимаю, не хотелось пачкаться. Но мы чуть не погибли.

– Без Гойзмана в «Маленькой розе» я ничего бы не смог сделать. Жиды взяли деньги и должны были их отработать.

– На этот раз нам помог случай, удачное стечение обстоятельств, – сказал Медников. – Твои заслуги минимальны. Все могло кончиться плохо, совсем плохо.

– Брось, все кончилась хорошо.

– Ничего ещё не кончилось.

Медников полез в карман, вытащил пакет с паспортом и десятью тысячами долларов.

– Тебе нужно вернуться в Лондон. И ещё кое-что подчистить.

– Почему мне вечно достается одна грязь?

– На этот раз в придачу к обычному гонорару получишь ящик мыла, – Медникову так понравилась собственная шутка, что он улыбнулся. – Вылетай завтра же. В руки Колчина попала фотография Джейн Уильямс, любовницы Ходакова. Я посоветовал Колчину выбросить фото, но он наверняка не послушался. Возможно, теперь эту женщину станут искать. Ты должен с ней кончить до того, как Уильямс найдут русские разведчики. Все должно выглядеть, как несчастный случай. Или убийство с целью ограбления.

– Почему ты не сказал об этом раньше?

– Информация об Уильямс попала ко мне, когда ты уже торчал в Лондоне. Я не рискнул связаться по телефону или через интернет, а других оказий не подвернулось. Кстати, теперь по новому паспорту ты Френк Бреннан. Гражданин Великобритании, но живешь в далекой канадской провинции и занимаешься вырубкой леса. Это обстоятельство как-то оправдает твой ужасный акцент. Об Уильямс ты уже многое знаешь. Но я напомню. Она работает экскурсоводом в агентстве «Смарт и Смарт» в Восточном Лондоне. Водит пешеходные экскурсии по всяким там памятным местам и подрабатывает на бизнес мероприятиях переводчицей. Главное, долго с ней не тяни, не раскачивайся. До тех пор, пока она жива, нам не будет покоя. Жду вестей.

Медников положил паспорт и деньги на скамейку, встал и быстро зашагал в обратном направлении, к санаторию.

Глава двенадцатая

Москва, район Басманной. 18 октября.

Вернувшись домой в семь вечера, Медников переоделся в халат, заперся в кабинете и, включив компьютер, стал просматривать сообщения электронной почты. Дьяков уже прибыл в Лондон, не сегодня так завтра он найдет экскурсовода Джейн Уильямс и даст знать, что все готово к делу. Ящик электронной почты был забит рекламой, но сообщений от Дьякова не было. Медников встал из-за стола, погремев ключами, открыл дверцу сейфа, вмонтированного в стену, вытащил свой новый английский паспорт, пошелестел страницами, пересчитал деньги. Дома хранить такие вещи опасно, поэтому завтра же следует перепрятать все это добро в надежный тайник.

Он хотел выключить компьютер, но в последний момент решил пересмотреть рекламные объявления, их ежедневно накапливалось в ящике две-три дюжины. И не напрасно. Вот она, весточка от Дьякова, прибыла ещё днем. Разумеется, это не открытый текст и не шифровка, Дьяков догадался прислать рекламное объявление экскурсионной фирмы «Смарт и Смарт», что-то вроде открытки. На берегу Темзы стоит двухэтажный красный автобус с логотипом фирмы вдоль кузова, на другой стороне реки здание Парламента, а на переднем плане длинноногая девица в короткой юбчонке куда-то показывает пальцем, что-то объясняя двум шикарно одетым господам. Ветер задирает юбочку, но девица так увлечена своим рассказом, что не замечает этих пустяков. Мужчин, видимо, мало интересует сам предмет экскурсии, они любуются стройными ногами фифочки, мысленно раздевают её, прикидывая, какой номер бюста скрывает тесный форменный пиджачок и сиреневая блузка.

Отлично, значит, Дьяков не терял времени даром, наверняка затесался в компанию провинциальных олухов со Среднего Запада США и, вертя головой из стороны в сторону, совершил пешую прогулку по центру Лондона. Хорошая зарядка для шейных мышц. Как только с девочкой случится несчастье, попадет ли она под машину или свернет шею в ванной комнате, якобы поскользнувшись на скользких плитках, Дьяков пришлет по электронке ту же рекламную открытку. Только силуэт экскурсовода будет перечеркнут крестом. Что ни говори, у Дьякова с юмором порядок, правда, юмор этот своеобразный, черный, с кладбищенским душком. Но что с того?

Вернувшись в гостиную, Медников сел в кресло, поставив перед собой на столик стакан с толстым дном и бутылку пива. Жена сидела на диване и, слюнявя палец, переворачивала страницы иллюстрированного журнала с множеством картинок, делая вид, что целиком поглощена этим в высшей степени полезным делом. После больницы она выглядела такой несчастной, с серыми тенями на скулах и нездоровой желтизной щек, что даже продавцы и рыночные торговцы стеснялись её обвешивать. Из человеческой жалости.

Медников хлебнул пива и уставился в телевизионный экран, где старик правозащитник с фарфоровыми зубами, проповедовал неприятным гугнивым голосом вечные ценности демократического общества, дескать, «холодная война» давно закончилась и теперь все цивилизованные страны, рука об руку должны идти вперед к светлому будущему человечества, к заре новой жизни.

– Какая чушь, – прошептал Медников.

Те же самые слова уже не первый год наперебой повторяют все телевизионные болтуны, не имеющие реального представления о том, что творится в мире: они талдычат о том, что надо выбираться из окопов «холодной войны», строиться в шеренги и под звуки оркестра топать вперед, к светлому будущему. Одно время Медников и сам верил в этот наивный постулат, но скоро иллюзии кончились, всем трезвым людям, знакомым с реальной расстановкой сил в мире, стало ясно, что впереди – не новая эра человечества, а новые линии окопов, а «холодной войне» не видно конца. И нет вопроса, на чьей ты стороне в этой войне, потому что каждый воюет сам за себя.

Разглядывая неприятное обрюзгшее лицо старика, всклокоченные седые патлы, очки в пластмассовой оправе, косо сидящие на носу, Медников вспоминал, что он лично несколько лет назад, ещё работая в ФСБ, без особых усилий завербовал старика, чтобы он, бессменный депутат Государственной думы, постукивал на своих коллег. Сейчас певец гражданских свобод получал второе жалование на Лубянке и был вполне доволен жирным куском пирога, который удалось ухватить на старости лет.

Зазвонил телефон.

– Але, – сказал Медников, но на другом конце провода молчали. – Але. Черт побери.

Он положил трубку на столик, отхлебнул из стакана.

– Кто это звонил? – спросила жена.

– Из больницы. С тобой хотели поговорить, – Медников улыбнулся. – Наверное, анализы уже готовы. Ты ведь сдавала анализы? Если в тот день ты не напилась, как скотина, результаты будут хорошими. Просто потрясающими.

– С этикой, с моралью у тебя проблемы с самого рождения, – Любовь Юрьевна перевернула страничку. – Хам. Всегда был хамом.

Медников не слушал жену, он думал, что первый день на работе прошел спокойно. Никаких совещаний, никаких известий из Лондона. Руководители Службы смирились с провалом операции «Обелиск», потому что ничего другого не остается, дело скоро закроют и спишут в архив в связи с невозможностью установить имя убийцы русского дипломата. Что ж, лучшая новость – отсутствие новостей.

Опустошив стакан, он посмотрел на жену и увидел, что Люба что-то говорит и плачет. Господи… Опять эти слезы, которые пахнут не соленой водичкой, а водкой. И эти слова, от которых веет холодом слабоумия.

– Ты никогда не хотел ребенка, – говорила, всхлипывая, жена. – Несколько лет назад я была беременна, уже на пятом месяце. Я мечтала стать матерью. А ты по сто раз на дню повторял, что у меня слишком узкий таз. Ребенок не выйдет из меня. Говорил, что роды непременно кончатся смертью малыша, даже если сделать кесарево сечение. Говорил, что стать матерью мне не суждено, таковы особенности физиологии, такова судьба и с этим надо смириться. Следует избавиться от плода любыми способами. И так изо дня в день.

– Ты хочешь сейчас продолжить тот увлекательный спор? – Медников долил в стакан остатки пива. – Прямо сейчас, спустя многие годы?

– Я уже ничего не хочу. Порой ты звонил мне с работы, с ночного дежурства, будил меня среди ночи и снова заводил эту песню. Ты кричал в трубку: «У тебя узкий таз, слишком узкий. Ты это понимаешь? Ребенок обязательно погибнет. От асфиксии или родовых травм. И ты вместе с ним». А потом вешал трубку, а я не могла заснуть до утра. Меня трясло, поэтому я прикладывалась к бутылке. Вся наша жизнь день за днем, час за часом, эти разговоры об узком тазе и мертворожденном ребенке, все это напоминало безумие. В конце концов, я сдалась. Я сломалась и сделала, что ты хотел. Дура я, дура…

– Вот именно, дура, – подтвердил Медников. – Кстати, у нас сегодня что, вечер приятных воспоминаний? Хватит. Иначе я пущу слезу.

Жена не слушала.

– Ты объяснил, что врачи не возьмутся за операцию, когда плоду уже пять месяцев. И нашел женщину, какую-то грязную опустившуюся бабу, которая пообещала устроить выкидыш при помощи куска мыла, вязальной спицы и столовой вилки. И она, то есть мы сделали это, хотя все сроки для аборта давно вышли. Я помню ту ночь, этот вонючий сырой полуподвал, было очень много крови, я часто теряла сознание. Господи… Эта была девочка. Живая девочка. Маленький комочек. Я сидела, истекая койки, застеленной клеенкой, и гладила её рукой, гладила… Прижимала к груди и снова гладила. Мне казалось, что я рехнулась. Сидела и гладила. Это продолжалось целую вечность. А та баба, подпольная акушерка, отрывала от меня моего ребенка своими кровавыми ручищами, и все повторяла: «Успокойтесь, успокойтесь… Отдайте же. Она ведь мертвая». Но девочка была ещё живой, она дышала.

– Подойди к зеркалу и посмотри на себя, – Медников прикончил пиво. – На рожу свою посмотри. Какая из тебя мать? Как мать и как женщина ты давно умерла. Недоразумение природы, а не мать. Вместо бутылочки с молоком ты совала бы ребенку самодельную бражку.

– Я не пила тогда, это началось позже, с того вечера, с той ночи начался мой кошмар, – Любовь Юрьевна перестала плакать, глаза высохли за минуту. – Да, ты прав. В ту ночь, в том притоне я действительно умерла. Ребенок прожил полчаса и умер. И я умерла вместе с ней.

– Заткнись, дерьмо, – рявкнул Медников.

– А ты ждал, когда все это кончится в соседней комнатенке, в этом подвале. Сидел, трясся, смолил сигареты и ждал. Ты не жалел ни меня, ни нашего ребенка. Ты думал только об одном: лишь бы твоя жена не подохла в этом подпольном абортарии. Дело могло получить огласку. Тогда на службе будут большие неприятности, пойдут разговоры. Все узнают, какая ты сволочь и мразь. Турнуть могут запросто. Но на твое счастье все обошлось. Тебе всегда удавалось выходить сухим из воды. Эта баба акушерка накрыла меня каким-то вонючим мокрым одеялом, позвала тебя. Ты отдал деньги и сказал, чтобы от тела младенца избавились этой же ночью. А потом довел меня до машины и полумертвую привез сюда, на квартиру.

– Замолчи немедленно. Это был не только мой выбор. Ты сама согласилась…

Но жена расхохоталась в лицо Медникову. Любу было уже не остановить.

– И только потом, спустя несколько месяцев, я узнала, почему с таким ослиным упорством ты настаивал на позднем аборте. У тебя в то время появилась другая женщина, дочка какого-то там заместителя министра. Ты всерьез раздумывал, не уйти ли от меня, раз уж подворачивается такая выгодная партия. А там уж, если все гладко получится с той дамочкой, твой общественный статус, твоя карьера стараниями тестя попрет вверх, как на дожах. Ты не будешь карабкаться, как все прочие чинушки, ступенька за ступенькой. Ты помчишься к блистательным высотам на скоростном лифте.

– Между прочим, неплохая идея, – вставил Медников.

– Но оставлять жену с младенцем на руках это, даже по меркам вашего поганого МИДа, ФСБ и СВР, – сволочизм, пятно на чистый лист карьеры, на репутацию. А слово «карьера» для тебя всегда было священным. Ты долго думал, очень долго все взвешивал на аптекарских весах своей душонки… А твоя подружка тем временем подыскала себе другую партию. И забыла господина Медникова. А ты остался со мной. Вынужден был остаться. Потом подвернулась загранкомандировка, и жизнь покатилась дальше. И катится, и катится…

Люба снова рассмеялась. Этот смех с истерической надрывной ноткой, который хуже слез, это бормотание жены заставляли Медникова сжимать кулаки, сердце билось неровно и тяжело, будто он не в кресле сидел, а карабкался вверх по горному склону, с трудом преодолевая силу земного притяжения. Он чувствовал: если монолог жены продлится ещё несколько минут, он встанет с кресла, и тогда… Тогда он за себя не ручается. Бросит в лицо жены пустую бутылку из-под пива и несколько раз приложит её по морде кулаком. Чтобы язык не распускала, не вякала.

Но телефон снова зазвонил, Медников узнал голос старого мидовского приятеля Сергея Пескова. Поднявшись на ноги, взял стакан и отправился на кухню за новой порцией пива, прижимая трубку радиотелефона плечом к уху. Беспокоили по пустяковому делу, точнее, без дела. Песков проводил жену к теще и, заложив за воротник по случаю радостного события, готов был потрепаться на общие темы, например, о новом сотруднике отдела, некоем Васе Ермоленко, подхалиме, выискивающим подходы к заднице начальника. Поддакивая собеседнику, Медников плотно закрыл дверь, чтобы сюда не долетали стенания жены. Достал из холодильника пару пива, сковырнув пробку ножом, устроился за кухонным столом, налил стакан, принялся пить пиво небольшими глотками.

– Короче, я с ним почти поругался, – говорил Песков. – Я прямо в лоб сказал: зайди в кабинет советника посланника и в теплой интимной обстановке, один на один, вылижи ему задницу. Без спешки, обстоятельно. Но зачем же заниматься этим святым делом публично, на людях… А как же гигиена, которую мы обязаны соблюдать в общественных местах? Представляешь, этот хрен даже не обиделся, даже не покраснел. А в комнате присутствовало кроме меня ещё пять рыл. Впрочем, способность краснеть от стыда он потерял раньше собственной девственности.

Задрав ноги на стол, Медников допил бутылку, откупорил вторую. Песков все не умолкал, пылал гневом, не успокаивался, хотя сам с исступленной настойчивостью искал случая лизнуть начальнику мягкое место. И чего это он так завелся? С женой что ли поругался перед её отъездом? С женой… Медников не додумал мысль до конца, снял ноги со стола, подскочил, извинился перед Песковым и нажал на отбой.

Медников бросил трубку на стол, распахнул кухонную дверь, выскочил в коридор и заглянул в гостиную. Никого. Только что-то бормочет по телевизору очередная откормленная рожа, на этот раз из московского правительства.

Медников, свернув в узкий коридорчик, заглянул в спальню.

Темно. Видно, жена выговорилась, отплакалась и легла. Он зажег свет: и здесь никого, постель даже не помята. Он побежал обратно по коридору в свой кабинет. Остановился в дверях и выругался. Жена стояла посередине комнаты, держа в руках пачку валюты и английский паспорт на чужое имя с фотографией Медникова. Ее лицо было бледным, а верхняя губа подрагивала. Черт, как он мог так облажаться? Не запер сейф, даже дверцу не прикрыл. Любовь зачем-то сунулась в кабинет и, раз уж представился такой случай, заглянула в сейф. Бабское любопытство… Бытовое будничное дело…

– Ты уже сосчитала? – тихо спросил Медников.

Он опустил руки и сделал шаг вперед.

– Ну, ты сосчитала деньги?

Жена не ответила. Медников почувствовал, как напряглось, сделавшись резиновым, его лицо. Он сделал вперед ещё один шаг. Жена попятилась.

– Я спрашиваю, ты сосчитала деньги? – Медников сжал зубы. – Я ведь по-русски говорю. Но могу перейти, скажем, на испанский. Компренде? Отвечай, тварь.

– Не… Нет. Я не…

Жена, не зная, что теперь делать с этими деньгами и паспортом, протянула их мужу и снова попятилась. Дальше отступать некуда, стена. Медников отвел руку назад и открытой ладонью, ударил Любу по щеке. Другой ладонью залепил ей в нос. Деньги выпали из рук и, купюры, вращаясь в воздухе, разлетелись по комнате.

Медников ударил жену кулаком в худой поджатый живот, в печень хронической алкоголички, увеличенную, вылезающую из-под ребер. Люба вскрикнула, паспорт упал на пол. Он ударил по шее слева и справа. Теперь бил не ладонями, кулаками. Левой рукой он ухватил за ворот халата, дернул, в руке остался розовый воротничок, обшитый белой тесьмой.

– Ну, сука, сколько денег насчитала? Ну, скажи, сколько? Если много, мы порадуемся вместе. А себе не заначила? Не отложила на черный день? На бутылку не отложила? На опохмелку?

– Я только…

Он не дослушал, ударил ребром ладони в лицо, попал в основание носа. Халат широко распахнулся, на голую грудь брызнула кровь. Он вцепился в рукав, дернул его и вырвал с нитками, даже не услышав, как затрещала лопнувшая ткань. Схватил жену за волосы, потянул голову на себя до упора, а затем резко толкнул ладонью в лоб. Люба ударилась затылком о застекленную карточку, висевшую на стене.

На фотографии, сделанной во время какого-то дипломатического приема, Медников, облаченный во фрак, белую сорочку с кружевами на груди, стоял рядом с американским послом в Лондоне. Кажется, на том приеме подавали красное французское вино урожая девяносто пятого года. Этим вином Медников тогда испортил свою шикарную сорочку с рюшками на груди.

Посыпались осколки стекла, упала и разбилась деревянная рамочка. На карточке остался кровавый след. Жена глубоко рассекла кожу на затылке.

– Ну, я, кажется, спросил, сколько там было денег? Мне надо это знать.

Жена не ответила. Кажется, перестала понимать смысл человеческих слов. Она уже ничего не слышала. Не плакала, даже не стонала. Медников, держал женщину за плечо, сграбастал в горсти халат, чтобы не упала. Несколько раз ударил её кулаком в грудь и в шею. Из уголков рта вылезли кровавые капельки. Он разжал кулак. Люба медленно села на пол. Медников отвел ногу назад, соскочил тапочек. Он ударил жену голой стопой в грудь. Люба повалилась боком на пол, оставив кровавым затылком след на обоях.

– Отвечай, – высоким не своим голосом заорал Медников. – Отвечай, когда спрашивают. Ты меня слышишь? Хватит притворяться. Вставай. Сколько денег ты украла?

Он навернул ногой жене в живот. Отступил на шаг, чтобы сделать замах пошире и ударил снова. По бедрам, по бедрам… Еще раз, еще…

На кухне долго и требовательно звонил телефон. Наверняка, Песков посидел в одиночестве и вспомнил что-то важное, ему не терпелось поделиться новой технологией вылизывания начальственных задниц или кого-то осудить за чрезмерное рвение.

Медников остановился, отступил на шаг.

Стоп, стоп… Что он делает? Эти доллары, этот паспорт, они того не стоят. Он ведь не допрос ведет. Он у себя дома, в своей квартире… Это его законная жена. Господи. Хорошо, что зазвонил телефон. Спокойно. Ничего страшного не произошло. Подумаешь, паспорт на чужое имя. Он разведчик, значит, ни в чем не должен отчитываться перед женой, мало ли какая служебная надобность возникла. А и после глубокого нокаута она ничего не вспомнит ни о паспорте, ни о тех деньгах. Тут нечего беспокоиться. Но как он мог так сорваться? Ведь ещё несколько таких ударов, и он забил бы Любу до смерти. Все, хватит, надо… Надо держать себя в руках, а не психовать, как истеричная сучка.

Дыша тяжело, словно паровоз, тянущий в гору состав с углем, Медников отступил в сторону. Черт, да что же такое с нервами….

Жена лежала на полу, поджав одну ногу к животу и выпрямив другую. Лицо залито кровью, от нового халата остались какие-то испачканные тряпки. Она не дышала, а хрюкала, шумно, с заметным усилием втягивая в себя воздух. Медников на ватных ногах прошел в ванную комнату, скинул забрызганный кровью халат и, скомкав его, засунул в стиральную машинку. А потом долго натирался мылом, смывая водой кровь, попавшую на руки и на лицо. Телефон продолжал надрываться. Откуда-то снизу из желудка поднимался столб тошноты, он сплюнул с раковину тягучую слюну, напоминавшую вкусом молоко, прогорклое, скисшее ещё неделю назад.

Вернувшись в кабинет, наклонился, поднял жену на руки и донес до спальни. Положил на кровать поверх одеяла, переворачивая с боку на бок, снял с неё кровавые тряпки, накрыл пледом с кресла. Люба заворочалась, провела ладонью по лицу. Она открыла глаза и стала смотреть на мужа, стоявшего возле кровати, будто хотела спросить, за что ей это мучение под названием человеческая жизнь, но так ничего и не спросила. В глазах Любы Медников разглядел такую ненависть, такое безграничное презрение, которого прежде не видел никогда. Холодок неизвестно откуда появившегося страха пробежал вверх по спине, от поясницы до самой шеи. Жена отвернулась, стала смотреть в черное не зашторенное окно. Она не шевелилась, просто лежала и смотрела в окно.

Он вышел, снова умылся, вернулся в кабинет и долго ползал по полу, собирая разлетевшиеся деньги. Несколько банкнот были порваны, на некоторых отпечатались кровавые брызги. Черт с ними.

В восемь утра придет нянька, которую он нанял. Можно завернуть её прямо с порога. Но, хочешь того или нет, придется поступить иначе, ведь завтра нельзя оставить Любу одну, иначе черт знает что будет. На её лице, груди, на бедрах к утру проявятся фиолетовые разводы синяков. Возможно, у жены трещина в ребре. Хотя синяки и ссадины заживают на ней быстрее, чем на беспородной собаке… Няньке он объяснит, что Люба накануне куда-то спрятала бутылку и, отхлебывая тайком, крепко напилась, когда он разговаривал по телефону с другом. А потом начался приступ буйства, она ругалась последними словами, скандалила так, что у нижних соседей на потолке дрожала люстра, рвалась в магазин за новой порцией спиртного. Он хотел её остановить. Он тоже человек, у него нервы, а не стальная проволока. Сорвался, не сдержался, поднял руку… Любы оступилась, неловко упала, ударилась о столик. Ну, и так далее. Потом муж волосы на себе рвал, выпрашивал извинения на коленях, но что толку.