Текст книги "Слепой в зоне"

Глава 22

Съемочная группа уже вторые сутки колесила по зоне. Было отснято около десяти кассет, но Хворостецкому все было мало. Ему хотелось запечатлеть что-нибудь «этакое зубодробительное». И Виталию Семаге приходилось изгаляться из последних сил.

– Где-то здесь должна быть заброшенная церковь, ограбленная, разрушенная – зрелище ужасное. В алтаре – кучи дерьма, на полу – грибы растут, вот такие шампиньоны – мутанты. Но не могу вспомнить, где я ее видел. Понимаешь, Юра? – говорил Семага, затягиваясь сигаретой, – Я тогда был такой пьяный, такой… Ну, в общем, ничего но помню. Знаю лишь одно – она где-то здесь стоит, на небольшой горке, а вокруг нее кладбище. Церковь такая голубая, обшитая досками. Воняло еще возле нее…

– Да где твоя церковь, черт тебя подери! – разнервничался Хворостецкий. – Ездим, ездим, бензин кончается. Еще застрянем где-нибудь, потом не выберешься отсюда.

– Спокойно, командир, – сказал водитель Кошевников, – бензина у нас хватит еще километров на двести.

– И то слава Богу, – сказал Хворостецкий.

Оператор дремал, покачиваясь в кресле. Он устал, ему приходилось работать больше всех. Хворостецкий то и дело просил водителя остановиться и расталкивал Бархотина:

– Эй, Валер, вставай! Смотри, какой хороший план, давай снимем.

«Хорошие планы» являлись всевозможными кошмарами: полуразрушенные дома, сгнившие детские игрушки, ржавые качели… Все то, что подчеркивало ужас запустения. Хворостецкий уже прикидывал, как он смонтирует тот или иной кусок фильма, какую подберет музыку. Вот ржавые качели. Когда они будут в кадре, обязательно должны слышаться детские голоса, веселый смех. А затем, сразу же после качелей – план кладбища с теми же детскими голосами. Или, может быть, лучше вместо детских голосов запустить марш Фредерика Шопена?..

– Это будет потрясно! – радовался Хвороетецкий. –Гран-при у нас, считайте, в кармане!

Ханна Гельмгольц смотрела вокруг себя широко открытыми глазами. Подобного она никак не ожидала увидеть. Ее поражало все – и пышная природа, и буйное цветение, и благодатная земля, а самое главное безлюдье и заброшенность.

Пустые дома, в которых еще как бы бродили тени жильцов, души хозяев; большущие своры собак, с воем и лаем несущиеся по полям; стаи птиц – гигантские стаи птиц. Такие можно увидеть только в заповедных местах, не иначе, где-нибудь в раю.

И Ханна Гельмгольц тоже время от времени брала оператора за руку и говорила:

– Снимите, пожалуйста, вот это! Для меня.

– Зачем?

– Мне на память, я заплачу.

– Хорошо, хорошо, – оператор недовольно морщился, но снимал.

Ему в принципе было все равно, что снимать, главное, чтоб платили.

Водитель исполнительно подъезжал к тем точкам, на которые ему указывали. И пока съемочная группа работала, он возился с мотором или доливал в бак горючее из канистр. Все были при деле. А после съемки, по установленной традиции, Хворостецкий щелкал пальцами и громко провозглашал:

– А теперь надо закусить, надо вывести из организма радиацию.

– А как же!

Все дружно брали одноразовые пластиковые стаканчики, водку, минералку и с рвением выводили радиацию из организма, отчего лица членов съемочной группы становились красными. Но Хворостецкий успокаивал:

– Это не от алкоголя, это от солнца, от свежего ветра, от избытка кислорода. Так что не беспокойтесь, все прекрасно, друзья. И фильм мы сделаем гениальный.

– Вот никак не пойму, – говорила Ханна, – сколько уже раз приходилось бывать на съемках, а как посмотришь отснятый материал, то начинает казаться, будто я сама этого и не видела.

– Глаз нужно иметь особенный, – Хворостецкий, прижмурив левый глаз, безошибочно делил по стаканчикам остатки водки из бутылки – поровну, хоть и не проверяй!

Естественно, никаких мутантов отснять не получилось. Правда, пару собак без шерсти они все-таки запечатлели. Тут Хворостецкий проявил весь свой героизм и преданность работе. Он взял два куска колбасы и смело приблизился к плешивым псам. Те опасливо жались к земле, готовые в любой момент броситься от человека.

Но Хворостецкий приманил их колбасой поближе, и оператору, присевшему на корточки, удалось снять этих псов с очень близкого расстояния, чтобы зритель не ошибся – они облезлые, а не гладкошерстные. Когда оператор закончил снимать, Хворостецкий поделил с ним собачью приманку, а на собак закричал и замахал руками, да так страшно, что те, поджав хвосты, пустились Наутек и скрылись в высокой траве, но вскоре вновь показались, на этот раз привели с собой еще двоих.

– Вот это будут кадры! – режиссер просматривал снятое, гладя в окуляр камеры.

– Эй, они вернулись…

– Теперь пошли вон! – Хворостецкий схватил камень и бросил в собак.

Псы злобно залаяли и понеслись по заросшей бурьяном улице небольшой деревеньки на берегу одной из многочисленных речушек.

– Класс! – Хворостецкий похлопал в ладоши. – Такого я еще нигде не видел.

Вот это будет экологический фильм! Вот это будет взрыв! Все в зале рыдать станут. Первый приз за мной. Так что, Ханна, все денежки к нам вернутся, это я гарантирую.

– Да при чем здесь деньги? – Ханна Гельмгольц качала головой.

Она была ошарашена увиденным в зоне, и с каждым часом, с каждой минутой ее настроение становилось все тягостнее и тягостнее. Единственное, что могло спасти немку, так это алкоголь. Поэтому Ханна пила и курила, хотя обещала себе перед отъездом не пить, не курить и не…

Водитель тоже позволял себе выпить лишнего. Кто в зоне станет останавливать телевизионную машину? Тем более, у съемочной группы было огромное количество бумаг с печатями и штампами, разрешающими проводить съемки в закрытой зоне.

– Нам бы теперь людей поснимать.

– Я знаю одного человека, – сказал Виталий. – Очень хороший мужик.

– Что за он? – заинтересовался Хворостецкий.

– Бомж. Он живет здесь, в зоне, уже лет десять, с самой аварии.

– Этого не может быть! – не поверил Хворостецкий. – Десять лет здесь не проживешь, сдохнешь!

– Сам ты сдохнешь, он же здесь не пьет и не курит, – сказал Семага. – Его зовут Володька Кондаков, он мой, можно сказать, друг.

– Ну и друзья у тебя! – захохотал Бархотин.

– А что тебе? Это настоящие ребята, настоящие люди, не то что ты.

– У тебя друзья, Семага, – отбросы, всякая рвань, как и ты сам.

– Молчи, придурок, – осадил Бархотина Семага, – ничего ты в людях не понимаешь.

– Так где этот твой житель зоны?

– Хрен его знает… – Виталий задумался, а потом сказал:

– Есть здесь на примете пара дежурных точек, надо по ним проехаться, и обязательно в одной из них мы его зацепим.

– Проехаться… Ты же еще обещал церковь .найти! – забрюзжал Хворостецкий.

– Вот когда мы найдем Кондакова, он покажет нам и церковь, если только он ее зимой не поджег от скуки. Он здесь каждую звериную тропинку знает, каждый птичий куст. Настоящий сталкер.

– Как ты сказал, Виталик?

– Я говорю – сталкер чернобыльской зоны.

– О, о, сталкер… – возбудился сразу же Хворостецкий. – Такого мне и надо.

Он молодой? Старый?

– Если найдем – увидишь.

– А он говорить не разучился?

– Он говорит, как по книге. Философ.

– Да ладно тебе – философ! Не могут здесь жить философы, все философы живут в столицах.

– Ты что, – сказал Семага, – не знаешь, что Диоген жил в бочке и не в Афинах?

– Так то Диоген, так то в Греции. А здесь зимой как задует, как пойдет снег – ни в какой бочке не спрячешься! Действительно церковь подожжешь, чтобы согреться.

– Ну ладно, если повезет, найдем Кондакова, ты сам убедишься.

– Куда едем? – спросил Хворостецкий.

Виталик показал на карте место.

– Только знаешь, может быть, мы не доберемся туда на нашей машине. Там дороги, наверное, уже и нет, придется идти пешком.

Микроавтобус завелся и покатил по разбитой, размытой дождями гравийке.

– Вот здесь поворот.

– Сам вижу, что. поворот! – рявкнул водитель, он не любил, когда лезут в его дела, и начинал злиться.

– Ну ладно, ладно, не злись. Хочешь, налью минералки? Сушит, небось?

– У меня уже живот лопается от твоей минералки, – буркнул водитель, грубо, как трактор, разворачивая микроавтобус. Пассажиры едва не попадали со своих мест.

– Осторожнее, ты! – крикнул Хворостецкий, хватаясь за ящик с водкой.

– Вы что, в кювет хотели свалиться? Так свалились бы, если бы не я.

Видите, сплошные колдобины.

Микроавтобус благополучно переехал низину и начал взбираться на гору.

Дорога пошла получше, и все приободрились, У большой группы деревьев под линией электропередачи с оборванными проводами Виталий и попросил остановиться. Тем более что дальше и ехать было невозможно. Он выбрался из машины и сказал:

– Минут через десять-двадцать я вернусь. Если Володьки там не будет, поедем дальше.

Обычно таким людям, как Виталий Семага, везет. И стоит им о чем-нибудь подумать, как оно обязательно случается. Захочется выпить – тут же друг с бутылкой заявится, которого года два не видел. Деньги кончатся – заказ подвернется с хорошим авансом. Так произошло и на этот раз. Он подошел к заброшенному хутору и принялся громко кричать:

– Э-ге-гей! Володька! Володька! Кондаков! Выходи, это я, Семага!

Съемочная группа, оставшаяся рядом с микроавтобусом, прислушивалась к крикам журналиста.

– И что, ты думаешь, он выйдет? – спросил Валерий у Хворостецкого.

– А черт его знает! Может, выйдет, а может, и нет, Я бы на его месте вышел.

Володька отлеживался на чердаке. Забраться к нему можно было только через люк, но лестницу Кондаков втащил наверх, а люк закрыл на палку. Он услышал крики и вздрогнул. Но голос показался ему знакомым. Он припал к щели между досками и увидел человека, стоящего шагах в ста от хутора. Человека он когда-то уже видел. И еще минуту-другую поразмыслив, Кондаков вспомнил: «Ха, да это же Виталик! Пьяница Виталик, мой кореш. Ну и морда же у него, опухла, точно пчелы покусали». Он открыл люк, который пронзительно скрипнул, и, чуть не свалившись вниз, закричал::

– Э-ге-гей! Виталик! Э-ге-гей! – и стал опускать лестницу.

Виталий, услышав голос Кондакова, бросился к хутору так, словно умирал от жажды, а там ему могли дать родниковой, холодной как лед воды. Семага и Кондаков обнялись.

– Брат, ну ты и даешь! – Семага пританцовывал от радости. – А я-то думал, уж не найду тебя.

– Мог бы и не найти, – философски заметил Володька, – я здесь появился только вчера.

– А мы вчера были далеко. Мы тут кино снимаем про вашу зону.

– Кино снимаете? – удивился и одновременно обрадовался Кондаков.

– Да, документальный фильм, для немцев. Хочешь сняться? – про немцев Володьке можно было и проболтаться: денег он никогда не просил.

Володька наморщил лоб и принялся потирать щеку, а затем ковырять в носу.

– Вообще-то можно, ведь я артист.

– Ну вот и класс. А выпить хочешь?

– Не-а! – отрезал Кондаков. – Ты же знаешь, что я пью очень редко, как лекарство.

– И мы тут пьем, как лекарство. Ну ладно, ладно, пошли, я тебя познакомлю.

Кондаков забеспокоился:

– С кем это?

– Да ты не бойся, нет ни милиции, никого. Все тут свои, даже немцы.

– А, тогда можно. А я лежал, читал книгу…

– А что читаешь?

– Как это что историю читаю. Ты что, не помнишь – я же тогда тебе эту книгу показывал?

– Может, и показывал. Историю, говоришь?

– О турках-сельджуках.

– О чем? – изумился Виталий.

– Об Османской империи, о том, как она образовалась и как распалась.

– И что, интересно?

– Интересно, – с чувством собственного достоинства сказал Кондаков.

– А как тут вообще? Как жизнь?

– Как всегда, – пожал плечами Володька, – гоняют иногда, облавы делают. А так ничего.

– А жрешь что?

– Еды сейчас хватает. Рыбы в реке – прорва. Уху варю, на прутике рыбу жарю, а иногда на сковородке.

– А хлеб у тебя есть?

– А зачем мне хлеб? Ягод много, скоро яблоки пойдут.

– Понятно, понятно. Ну вот обо всем этом и расскажешь. Камеры не боишься?

– Камеры?

– Той, которой снимают фильмы.

– А, этой. Так о чем я должен рассказывать?

– О чем хочешь. С тобой режиссер начнет разговаривать, а дальше тебя самого понесет.

– Какой-такой режиссер? – насторожился Кондаков.

Возможность сняться в кино его соблазняла, но в то же время эта возможность и пугала.

– Слушай, Виталик, – Кондаков остановился, – а это…

– Что?

– Мне ничего не будет?

– В каком смысле?

– Ну, если меня покажут, менты увидят, они потом меня поймают.

– Да кто тебя поймает? Да и вообще это кино будут показывать за границей.

– За границей?

– На эколоптческом фестивале в Германии.

– В Германии? – переспросил Володька.

– Ну да.

– У немцев, значит? – занудствовал Кондаков.

– Да, да. Пошли, пошли! Э-эй! – громко крикнул Виталий и, взяв Володьку за локоть, хотел потащить за собой.

– Да погоди ты! Надо же в порядок себя привести, причесаться, умыться.

– Ты еще галстук нацепи.

– Нет у меня галстука. Раньше был…

– Да брось ты, пошли скорее!

Вскоре Володька Кондаков и Виталий Семага появились у микроавтобуса. Едва увидев Кондакова, Хворостецкий чуть не завизжал от восторга. Вот такого сталкера он и мечтал снять. Но реальный сталкер был грандиознее самой смелой режиссерской мечты.

Володька Кондаков оказался словоохотлив, и речи полились. Хворостецкому оставалось лишь время от времени задавать вопросы и регулировать ими монолог Володьки Кондакова, когда он скатывался на рассуждения о судьбе Османской империи. Он имел мнение обо всем, о чем бы его ни спрашивали: о политике, о жизни в космосе… Затем переключался на жизнь в зоне, освещал вопросы кулинарии, рассказывая о том, как однажды зимой умирал от голода и ему пришлось питаться собачатиной. Все это перемежалось выдержками из всевозможных учебников, которые Володька пересказывал совершенно произвольно и вставлял к месту и не к месту. В общем, замечательный получился разговор, замечательный в смысле кино. Из него можно было сделать все, что угодно. Кондаков толковал о любви к женщине и о любви к родине. Он говорил о том, что такое Земля и что такое смерть, о гуманизме и подлости, о трусости и терроризме. Его мысль, как синичка с ветки на ветку, бойко и непринужденно перескакивала с одной темы на другую.

Ханна Гельмгольц слушала откровения этого сталкера-мессии затаив дыхание.

И Володька, видя, с каким вниманием к нему относятся образованные люди, приехавшие снимать кино, распалялся все более и более. Когда Хворостецкий задал вопрос о мутантах, Володька незамедлительно прочел мини-лекцию о том, как происходят изменения в организмах всего живого, и о том, какие чудеса, каких уродов он видел собственными глазами. Поверить в его слова было тяжело. Но, глядя на него самого, одичавшего и ободранного, можно было согласиться с существованием каких угодно монстров ничего другого не оставалось.

Хворостецкий в душе ликовал.

– Послушай, Володька, а какие-нибудь тайны у вас в зоне есть? Вот происходит здесь что-нибудь непонятное даже тебе?

Кондаков задумался всего на несколько мгновений и выдал:

– Да, есть одна тайна, которая меня волнует.

– И что же это? – попытался уточнить Хворостецкий, показывая кулак оператору, мол, если загубишь этот эпизод – убью!

– Да знаете, военные… Они приезжают, что-то непонятное делают, стреляют животных… В общем, я их побаиваюсь, потому что они мне непонятны.

– Военные, говоришь? – навострил уши режиссер.

– Да. Сутки тому я выследил их.

– Кого?

– Военных на большой машине. Они приехали на ферму и спрятались в ней.

«Военные в зоне? Для заграницы – то, что надо! Там любят все, что связано с бывшей Советской Армией».

– Послушай, Володька, а это далеко?"

Кондаков зачем-то посмотрел на слепящее солнце и махнул рукой на запад.

– Да нет, недалеко. Если напрямую тропинками, то километров семь-восемь будет. А если по дорогам – то все пятнадцать.

– Так поехали съездим к ним, снимем что-нибудь!

Володька пугливо поежился:

– Э, нет, я не поеду!

– Почему? .

Камера была включена, красная лампочка индикации горела, показывая, что запись продолжается.

– Я боюсь всяких военных, они злые люди.

– Так ты же с нами, – успокоил Хворостецкий, – в случае чего мы тебя защитим, тем более, у нас есть разрешения на съемки в зоне.

– Разрешения? – уточнил бомж.

– Да, у Виталика целая папка.

Кондаков посмотрел на приятеля. Виталий в ответ закивал:

– Да-да, целая папка от органов власти.

– Ну, тогда можно и съездить.

– Поехали, поехали, – заторопил Хворостецкий и, положив руку на плечо оператора, тихо прошептал:

– Этот уже отговорился. Хорош снимать, хорош садить аккумуляторы. Сейчас поедем снимем военных. Может, чего-нибудь толковое получится. Но водитель заупрямился и ехать отказался. Никто не понимал причины. Анатолий мотнул головой в сторону ящика с провизией:

– Надо бы подкрепиться. Солнце высоко, полдень, пора обедать.

– А, да-да, – сказал Хворостецкий, – извини, я забыл. Водители должны питаться, как космонавты, а Мы – люди творческие, можем жить на одной водке.

– Вот и я о том, – съязвил Кошевников.

Трапеза была недолгой – какой-нибудь час или чуть больше. Выпив полстакана водки, Володька Кондаков мгновенно опьянел и понес такую околесицу, что Ханна Гельмгольц очумела вконец. Он взялся разглагольствовать о сексе, о котором за десять лет изрядно подзабыл, А Хворостецкий, слушая бредни Кондакова, хохотал на весь автобус. Смеялись и остальные.

– Показывай дорогу, сталкер.

Кондакова посадили рядом с водителем, что сразу же придало Володьке значимости. Он надул щеки, заросшие рыжей бородой, и принялся, размахивая грязной рукой, указывать путь:

– Вот там направо, потом налево. А внизу осторожнее, там ручей.

Водитель гнал микроавтобус, всех потряхивало. В одном месте они не смогли переехать полуразвалившийся мост, и пришлось двигаться в обратную сторону. Но с таким штурманом, как Кондаков, съемочная группа не боялась потеряться на разбитых дорогах чернобыльской зоны. Вскоре они выбрались на ту гравийку, по которой несколько дней назад шел тяжелый военный «КрАЗ» с тентом.

– Туда, вперед! – махнул рукой Володька, и Анатолий прибавил газу. – Только осторожно, там военные застряли, – предупредил Кондаков. – А вот там лежит убитый лосенок, если его еще собаки не растащили, – ткнул пальцем Кондаков, высунув руку в окошко.

– Какой лосенок?

– Маленький. Был с лосихой, военные его застрелили. При мне было.

– Зачем? – спросил Хворостецкий.

– У них спросишь, если хочешь, – ответил Володька, глядя на петляющую дорогу.

Когда до колхозной фермы оставалось с полкилометра, Володька вдруг сказал:

– Ай, ну их к черту! Может, не поедем?

– Как это не поедем?

– Нет, я не хочу, – твердо заявил Кондаков и вынрыгнул из микроавтобуса.

– Почему?

– Они и по мне стреляли.

Семага выбрался следом и стал его уговаривать. Выбрались и все остальные.

Хворостецкий попросил Бархотина:

– А ну-ка, сними общий план этой фермы.

– Зачем тебе это?

– Ну я тебя прошу.

Из машины была извлечена камера, и оператор снял план. Все уговаривали Кондакова, а он ни в какую не хотел идти к ферме. Хворостецкий уступил:

– Ну ладно, подожди нас здесь. Мы съездим быстренько, а потом вернемся за тобой. И ты нас завезешь к церкви.

– К какой церкви?

– Ну, синяя такая… – объяснил Семага. – Помнишь, ты в прошлом году показывал?

– А-а-а, это куда поп вернулся?

– Ну, я не знаю, вернулся или не вернулся.

– Вернулся, вернулся – затараторил Кондаков, – мужик он ничего, вокруг людей нет, а он один. И живет в этой церкви, и служит.

– А кто к нему ходит?

– Никто не ходит. Собаки прибегают, птицы прилетают, и больше никого.

– А он нормальный? – спросил Хворостецкий.

– Кто? Поп? Конечно, нормальный. Я иногда, правда, думаю, что он немного чокнутый.

– Почему ты так думаешь, Володька? – не отставал Хворостецкий.

– Он говорит, что Бог забыл эту землю.

– Ну и правильно говорит.

– Да нет, не правильно. Он о ней вспомнил.

– Ну ладно, пошли. Подожди здесь, мы. скоро. Поговорим с военными – и назад.

Юрий подошел к Анатолию Кошевникову:

– Слушай, ты поезжай, а мы пойдем пешочком, присмотрю пару точек для съемки.

– Как хотите, – водитель уселся в машину.

– А может, и я поеду? – предложила Ханна Гельмгольц, – Пойдем с нами. Пройдешься, подышишь воздухом.

– Но здесь же радиация! – сказала Ханна.

– Да какая, к черту, радиация? Забудь о ней, – заулыбался Виталий Семага, показывая свои крепкие белые зубы.

Кошевников вспомнил:

– Мне надо долить масло, я потом подъеду.

– Ну давай…

И съемочная группа направилась в сторону фермы. Уставшие за день тяжелой работы, они едва тащились по идущей в гору дороге. Душу Хворостецкого согревала надежда, что сейчас он сможет снять что-нибудь интересное, какой-нибудь сногсшибательный сюжет с военными.

«Ведь они тоже люди, – рассуждал Хворостецкий, – и если их разговорить, то они расскажут что-нибудь эдакое. А глядишь, и снять удастся что-нибудь занятное. Скорее всего, приезжают сюда поохотиться, рыбу половить, просто так, из интереса».

Семага брел, поддерживая Ханну Гельмгольц под руку, и Хворостецкий, время от времени оборачиваясь, подмигивал то Виталику, то Ханне. Немка отвечала двусмысленной улыбкой, которая злила Хворостецкого. Но когда он работал, у него не возникало навязчивых мыслей о женщинах. Когда же работа заканчивалась, начинало садиться солнце и он выпивал стакан водки или пару стаканов вина, его плоть начинала бунтовать и требовать развлечений, причем немедленно.

«Ничего, этой ночью не получилось – следующей получится. Вот разожжем костерок, выпьем как следует – и ты будешь моей, стерва немецкая, блядь фашистская!» – в сердцах выругался Хворостецкий, хотя Ханна ему в общем-то нравилась, несмотря на то, что не отличалась особой привлекательностью. А сама Ханна льнула к Виталию. Хворостецкий с Бархотиным шли рядом, Гельмгольц и Семага шагах – в двадцати за ними.

Когда они уже поднялись на холм, Хворостецкий увидел двух военных в камуфляже, с автоматами наперевес.

– Ничего себе! – сказал он негромко оператору. – Включи камеру и неси ее в руках. Может быть, понадобится пара планов. И вообще, когда я подойду, камеру не выключай, пускай себе пишет.

– Да ни фига хорошего не получится! С вояками лучше не связываться.

– Ладно, не твое дело. Ты уж постарайся, чтобы получилось. Ты же умеешь, – польстил оператору режиссер, – А с ними я договорюсь.

Валерий сумрачно улыбнулся в ответ и включил камеру.

Один из военных поднял руку, предупреждая, чтобы незваные гости остановились и не приближались. Между военными и режиссером с оператором оставалось шагов пятнадцать-семнадцать. Оператор опустил камеру и помахал левой рукой. Помахал вполне добродушно, приветливо: дескать, добрый день, мы вот здесь заблудились, сбились с дороги и не подскажете ли… Один из военных быстро скрылся за углом фермы. Заскрипели ворота, и перед фермой появилось еще трое. Все они были в камуфляже, двое – с автоматами.

– Кто такие? Что надо? закричал один из них – это был полковник Сазонов. – Стоять!

– Мы съемочная группа, кино снимаем.

– Какое, на хрен, кино? Здесь проводятся учения. Кто вас сюда пустил?

– У нас есть официальное разрешение. Мужики, вы чего? Мы три дня людей не видели.

– Дай-ка предупредительный выстрел. Чего они сюда лезут? – негромко сказал полковник, и человек стоящий справа от него, поднял ствол автомата и трижды выстрелил.

Грохочущее эхо полетело от пригорка вниз. Ханна и Виталий Семага замерли на месте. Ветер дул к ферме, и Кошевников, находившийся за пригорком, ничего не слышал. Он запустил двигатель и погнал машину вверх по дороге.

– Стоять! Стоять! – полковник выхватил у стоящего рядом военного автомат, дал длинную раскатистую очередь поверх голов.

Ее-то водитель расслышал и вообразил, что таким образом военные приветствуют появление съемочной группы. Он прибавил газу, микроавтобус подбросило на колдобине, и он съехал с мостика на гравийку. И в этот же момент прогремел глухой тяжелый взрыв. Темно-синий микроавтобус швырнуло передком в воздух, он вспыхнул. А секунд через тридцать раздался оглушительный взрыв бензобака.

– Я же говорил! Я же предупреждал! Не двигаться!

Оператор и Хворостецкий развернулись. Камера работала, снимая горящие обломки автобуса и клубы черного едкого дыма, поднимавшегося вверх. Ханна прижалась к Виталию, словно надеясь за его плечом укрыться от неминуемой беды.

– Уходим, уходим…

Хворостецкий попятился назад.

– Стоять! Ни с места! – грозно крикнул тот, кто стрелял, и вразвалочку двинулся с пригорка вниз. Еще четверо растянулись цепью, охватывая полукольцом съемочную группу.

– Ни с места! Руки вверх!

Оператор положил камеру на землю.

– Господи, Господи, что такое!? – шептал он, с ужасом глядя на направленные на него стволы.

– Мы съемочная группа, мы приехали…

– Молчать! – приказал Сазонов. – Я же предупреждал – не приближаться!

Какого хрена ваш автобус поехал сюда?!

– Мы ничего не знали, ничего!

И только сейчас до Хворостецкого дошло, что их водитель, документы, провизия и все отснятые пленки сгорели в темно-синем автобусе. И он, развернувшись, не обращая внимания на крики военных, побежал к искореженному автомобилю. Туда же бросился и Виталий. Их догнали, повалили на землю, связали и, подталкивая в спину автоматами, повели на ферму.

– Какого хрена вы здесь появились, придурки? – ругался полковник Сазонов, игнорируя отчаянные попытки пленников что-то объяснить. Володька Кондаков сидел под березой и курил. Когда он услышал выстрелы, то инстинктивно вскочил на ноги, готовый броситься в близлежащий кустарник. Но тут же сообразил, что ему-то самому пока не угрожает никакая опасность. Он залез на березу и увидел ужасное зрелище: темно-синий, такой шикарный микроавтобус взорвался.

– О, черт подери! – пробормотал Володька, едва не сорвавшись с дерева. – Надо делать ноги! Но сила любопытства удержала его на месте. Он прижался к стволу березы так, чтобы его не было заметно, и принялся наблюдать. Он видел, как военные схватили его новых друзей, видел, как ударили в спину его приятеля Виталия Семагу, когда он споткнулся, как тот упал, как его пинками заставили подняться… "Наверное, никакие это не военные. Хорошо, что я не пошел с ними!

Меня бы точно повязали!" А обломки микроавтобуса продолжали пылать в кювете, черные клубы дыма поднимались все выше и выше.

«Нет, надо уносить ноги. Черт с ними, с этими киношниками! Свяжешься с ними – не развяжешься. Попадешь в какую-нибудь дрянную историю, обязательно милиция начнет тормошить. А ведь это я привел их к ферме! Но ведь они же сами хотели чего-нибудь непонятного. Вот и показал я им тайну зоны. Странно, почему стреляют, автобус взорвали? Что-то здесь не так. Да хотя какое мое дело!..»

Володька Кондаков спрыгнул на землю и бросился в кусты. Но мысль о попавших в беду друзьях терзала Володькину душу… И он, тяжело вздохнув, двинулся в сторону болота.

«Милош Обилич не оставил бы своих басурманам», – нашел объяснение своему альтруизму бомж. Выходить на дорогу он не отважился, рассудив здраво, что если военные не охнув взорвали автобус, то что им стоит пристрелить какого-то жалкого безвестного бродягу.

«Пульнут – и все. Буду валяться, как тот лосенок, в кустах. И никому до меня не будет дела. Муравьи, мухи, черви сожрут, и никто не узнает, что был такой Володька Кондаков, вернее, Владимир Николаевич Кондаков тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года рождения. Да, дела-а, дела-а!»

Побледневший Володька Кондаков на четвереньках, втянув голову в плечи, съежившись, как мог, крался к болоту. Он нашел тот самый сосновый шест, с которым перебирался через топь, и тут сомнения вновь одолели его. Может быть, ну их всех – эту ферму, этих военных, этих киношников? Может, плюнуть на это дело да и смыться куда-нибудь подальше? Укромных мест в зоне много…

Он знал пару островков на болоте, знал проход к ним. Там можно прятаться хоть всю жизнь, никто бы его не нашел. Но тут же в голове Володьки промелькнула другая мысль, спасительная, правильная: "А что если побежать на контрольно-пропускной пункт или в деревню и рассказать обо всем людям, воспользоваться телефоном? Пусть приедет милиция, пусть власти разбираются.

Все-таки военные взорвали автобус, захватили съемочную группу. Да, надо, наверное, бежать, оповестить милицию о том, что здесь происходит. Но, собственно, я ведь сам не знаю, что происходит, – одернул себя Кондаков. – Все-таки надо опять подобраться к ферме и узнать, что к чему. Выяснить, вдруг ничего страшного? Хотя как ничего страшного – взорвали же автобус вместе с водителем!"

– Куда вы нас тащите? Там наш друг, там наш водитель! – кричал Виталий Семага.

Из его разбитого носа текла ярко-красная кровь. Он хотел вытереть ее, но руки были связаны за спиной, и он лишь сумел потереться разбитым носом о плечо.

– Заткнись, козлина, – сказал один из конвоиров, толкнув стволом Виталика между лопаток, – Идешь, так иди, был ваш водитель, да сплыл.

– Мы съемочная группа, мы с телевидения, мы снимаем кино, – в который раз пробовал втолковать военным Хворостецкий и в который раз не услышал в ответ ничего нового:

– Сейчас мы снимем тебе кино! Ездят здесь всякие идиоты! Сидели бы дома, так ведь нет, ползают по зоне, житья от вас никакого!

– Ну, как ты? – спросил Хворостецкий у Ханны, улучив момент.

Немка только замотала головой, и из ее темных глаз потекли крупные слезы.

– Ханна, не беспокойся, все нормально. Сейчас разберемся.

– Я не могу…

– Да-да, сейчас разберемся! – сказал один из военных и захохотал. – Сейчас вы окажетесь в силосной яме. Яма огромная, крыс там видимо-невидимо. – Он повернулся к приятелю, увешанному оружием, как новогодняя елка игрушками:

– А баба ничего!

– Худоватая, – оценил приятель, – но, в принципе, можно трахнуть.

Ханна Гельмгольц побледнела. Что и говорить, подобного крутого поворота съемочного дня не ожидал никто – ни Виталий Семага, ни Юрий Хворостецкий, ни оператор Валерий Бархотин, ни, тем более, Ханна Гельмгольц.

Их затолкали в одно из подсобных помещений и только после этого Ханне развязали руки.

– Садитесь, друзья, раз уж приехали, – сказал полковник Сазонов, и его левый глаз начал дергаться. Убийства он не планировал и все, что случилось, случилось непредвиденно.

– Наша машина! Наша техника!

– Заткнись! – прикрикнул на Хворостецкого полковник, – Документы есть с собой?

– Да, у меня в нагрудном кармане, – ответил Хворостецкий.

– Возьми документы.

Вася Магометов подошел к Хворостецкому, запустил руку во внутренний карман его светлой куртки и вытащил бумажник. Он вытряхнул содержимое бумажника на стол и расхохотался: из портмоне выпало несколько презервативов в блестящих упаковках.

– А это зачем? От радиации защищаться?

Хворостецкий тоже засмеялся, но его смех был нервный. Полковник Сазонов развернул членский билет Хворостецкого.

– О, член Союза кинематографистов! Интересно, интересно… Рад, знакомству, – полковник, сказав это, гак и не представился и уж, ясное дело, не предъявил документов.