Текст книги "Надкушенное яблоко Гесперид"

Из колонок Ирины Волгиной
6. Критский бык

Болеть не любит никто. И мало кто любит, когда его чему-нибудь учат. А вот лечиться и учиться некоторым нравится. И уж точно все без исключения считают, что они знают, как правильно надо учить и лечить. Или, по крайней мере, знают, почему кто-то другой – тот, кто непосредственно лечит и учит – делает это неправильно.

Вообще, общественное образование и общественная медицина – больные точки любого общества, любой страны. Мне случалось бывать в разных странах, и друзья у меня живут много где – и нигде, никто не бывает доволен двумя вещами. Качеством обучения детей в школах и уровнем получения медицинских услуг. Нет, поймите меня правильно – недовольство могут вызывать еще сотни разных вещей, от цен на недвижимость до свежести овощей на местном рынке, но это от места к месту варьируется, а вот школы и поликлиники – величина абсолютно постоянная.

Отчего это происходит, наверное, объяснять не надо. И детское образование, и лечение больных – вещи настолько общеупотребительные, что без них не обходится ни одна современная семья. Ну, а на всех, как известно, не угодишь. Вот и результат.

Ну и что – все действительно так печально? Наверное, все-таки нет. Потому что мы, несмотря ни на что, все же не умираем, и даже болеем в среднем реже, чем бываем здоровы, и дети наши, худо-бедно, но все же выучиваются правильно спрягать глаголы и складывать дроби, поступают в университеты и находят свое место в жизни. А недовольство наше в процессе, если изучить его немного более пристально, бывает зачастую вызвано тем, что он, этот самый процесс, не происходит сам собой, а требует нашего постоянного и непосредственного участия.

Да, когда мы болеем, нам нужно так или иначе ходить в поликлинику, стоять там в очереди и сдавать анализы. Да, лекарства дороги, а врачи не так внимательны, как нам того хотелось бы, да еще и ошибки иногда допускают. За наши кровные деньги, между прочим. Потому что даже когда медицина формально считается страховой и бесплатной, это не более, чем пресловутый сыр во всем известной мышеловке, все равно оплачиваем ее мы и никто другой.

Да, даже в самой лучшей, самой частной и дорогой школе, не говоря уже о бесплатных, нам все равно нужно так или иначе помогать ребенку делать домашние задания. Нам нужно покупать ему учебники и всякую другую ерунду, ходить на собрания и проверять время от времени, чему же все-таки их там, в этой школе, научили. Такие, кстати, иногда для себя делаешь открытия! И хватаешься за голову, и ревешь от злости, как бешеный бык, и бежишь нанимать репетиторов, и сам, не жалея времени и сил, начинаешь на месте разъяснять ребенку какой-нибудь бином Ньютона, и ругаешь, ругаешь ругательски эту чертову школу вообще и систему в частности.

То есть, если вспомнить, с чего я начала этот разговор, получается парадокс! Все знают, как надо, вернее, как не надо, учить и лечить – но делать это даже для себя и своих детей никто не любит. А если все же приходится что-то на этом фронте даже не делать в полной мере, а только доделывать, это сразу считается ужасным. Ну и, собственно, тут как раз начинаются все эти ламентации о качестве медицины и образования.

Но, если вдуматься – то почему это плохо? Не то, что кого-то недоучили или недолечили, а то, что мы должны заботиться о себе сами, не полагаясь до конца ни на страховку, ни на оплату за школу и ни на что другое. Наше здоровье и образование наших детей, как бы банально это ни прозвучало – лучшее и самое ценное, что у нас есть. И ничего удивительного, что оно нужно, по большому-то счету, в первую очередь нам самим. И поэтому мы должны сами – и только сами – следить за ним и им же заниматься. И никто – ни бог, ни царь и ни герой не даст нам в этом месте никакого избавления. Это нужно принять. К этому нужно привыкнуть. Это нелегко. И морально, и, потом, чисто технически. Но зато, привыкнув, втянувшись, вы уже сможете находить в этом свое удовольствие. В первую очередь – от получения качественного результата.

Но пресловутый внутренний голос, как выяснилось немного позже, отнюдь не сдался, а наоборот: вступив в сговор с какими-то неизъяснимыми внутренними же потусторонними силами, он подтянул резервы и выступил с контрпредложением. Ничем иным, кроме как таким потусторонним издевательством, пожалуй, нельзя было бы объяснить тот факт, что буквально этим же вечером Ирина, практически никогда никаких новостей по телевизору не смотревшая, да и вообще не уважавшая телевизор ни как предмет, ни как способ проведения досуга вдруг, готовя ужин, зачем-то нажала кнопку включения. Ну да, конечно, все можно было бы списать, как всегда, на капризы мужа Сашки, крикнувшего из комнаты: «Ирусь, включи новости по России!», потому что Сашка-то как раз никаких новостей в жизни не пропускал. Ирина в обычное время телевизора в кухне не поощряла, а уж за ужином особенно, а тут почему-то повелась, включила. Хотя и ужин был практически готов, и тарелки она уже накрывала на стол.

– Сообщение из города Н-ска, – хрюкнул проснувшийся экран. – Наш корреспондент передает, что местные дома ребенка не могут вместить детей, от которых отказались родители. Дома малютки переполнены и больше не принимают детей, остающихся в родильных домах. Малыши находятся там по нескольку месяцев. Условия в роддомах совершенно не приспособлены для такого содержания детей.

Камера показывала тем временем больничные палаты, кроватки, в которых, как в деревянных клеточках, лежало по несколько младенцев сразу. Ирина, не в состоянии оторвать взгляд от экрана, медленно опустилась на стул.

– Главврач родильного дома номер три бьет тревогу, – продолжал вещать телевизор. – Он обращается за помощью не только в местные, городские и областные структуры, но и ко всем организациям и частным лицам, способным оказать хоть какую-нибудь помощь в сложившейся ситуации.

Телевизор переключился уже на следующую тему, а Ирина так и сидела, замерев, на уголке стула. Услышанное не то, чтобы поразило ее, но, упав на благодарную почву, породило в ней мысль. «Что они только что сказали? – размышляла она сама с собой. – Что в этом самом Н-ске некуда девать отказных младенцев. Что граждане, которые могут, пожалуйста – приезжайте, забирайте. Окажите спонсорскую помощь, то есть, значит, заплатите нам немножко – и вперед. Ну да – частные лица, посильная помощь – если это не реклама, чтоб мне на месте лопнуть». Ирина, вращаясь где-то в своих журналистских кругах, неоднократно слышала, что усыновить в Москве ребенка – большая проблема, потому что те, кто побогаче, хотят, конечно, совсем маленького, из роддома, что на таких большая очередь, что это сложно и дорого… Она никогда особенно не сосредотачивалась на такой информации, справедливо полагая, что ей-то это совсем ни к чему, но в памяти оседало. А вот теперь, в контексте, всплыло. А в сочетании с ее собственными переживаниями мысль оформлялась уже во что-то настолько конкретное. Надо было обсуждать с Сашкой.

Он, легок на помине, как раз и появился в кухне.

– Ты чего такая сидишь? – обнял за плечи, ткнулся носом в ухо. – Случилось чего?

– Да нет, – Ирина поднялась и продолжила расставлять тарелки. – Просто у меня тут мысль…

– Мысль? Ну давай. А может, сперва поедим? А то уж больно серьезно что-то.

– Ну, она и мысль вообще-то серьезная. Но, если хочешь, давай поедим. Зови крокодилов.

Крокодилы не заставили себя ждать. Уж что-что, но на ужин их долго ждать не приходилось никогда. Все, что Ирина готовила последние минут сорок, было сметено за такое же, если не меньшее, количество секунд.

– И это все? – с сомнением спросил Лешка, заглядывая в опустевшую сковороду, минуту назад полную жареной картошки. – Ничего больше нету? Это вы называете ужин?

– Да. Это был ужин. – твердо ответила Ирина. – И неплохой, между прочим. Жрать вообще вредно, особенно по вечерам.

– Это кому это вредно? – вставил свое слово Мишка. – Я расту, мне полезно. Вот Лешку точно можете не кормить.

Лешка, протянувшись через стол, дал ему щелбан. Меньшой врезал брату по руке, одновременно заорав, что его обижают. Начался гвалт. Ирина заткнула уши.

– Наелись – брысь все отсюда! Драться – у себя в комнате, дайте людям чаю спокойно попить! – велела она, не отнимая рук от ушей. – Нарожала мальчишек на свою голову. Всегда знала, что девочки лучше.

– Чем это они лучше? – хором спросили переставшие от негодования драться мальчишки.

– Тише.

– Ни фига! – возмутился Мишка. – Вот у нас в классе Машка Трофимова, она еще как орет.

– Ну уж тебя не переорет, – тут же вставил Лешка.

Мишка пнул его ногой под столом. Гвалт начался по новой.

После ужина Ирина предложила Сашке пойти погулять. Они иногда так гуляли по вечерам, когда с детьми, когда вдвоем. Традиция зародилась еще в Америке, когда новорожденного Мишку надо было катать в коляске, да так и прижилась. В последнее время, правда, выбраться удавалось нечасто, но сегодня Сашка был дома, и Ирине хотелось все-таки с ним спокойно поговорить, так что повод к прогулке был.

Они медленно брели вокруг дома в весенних сумерках. Воздух пах свежими тополиными почками и немного бензином. Это не раздражало и даже было почему-то приятно, по-городскому.

– Сань, – тихо сказала Ирина, беря мужа под руку и прижимаясь к нему. – А давай девочку заведем?

– Давай, – с готовностью отозвался Сашка. – Можем прямо сегодня вечером начать.

– Нет, Сань, я не об этом, – Ирина покачала головой. – Это я уже старовата буду. У меня вон яйца не вылупляются…

Сашка начал что-то такое про ее вечную молодость, но она перебила:

– Я тебе весь вечер пытаюсь рассказать. Я видела, по ящику, в новостях – там у них в Н-ске, в роддомах, полно детишек отказных, совсем маленьких. Приезжайте, говорят, кому надо.

– Прям так и говорят? – Усомнился практичный Сашка.

– Ну, не прям так, с экрана-то, но смысл именно такой конечно. Я слышала, девчонки в редакции болтали как-то, что такой вот ребеночек маленький, их в Москве вообще не найдешь, люди годами ждут… А тут вон – только съездить. Давай съездим, возьмем девочку, Саш?

– Ир, – Сашка замялся. – Я, если честно, об этом не думал совсем. Неожиданно как-то…

– Ну… Я тоже только сегодня увидела. Но вообще-то, Сань, мысль-то хорошая. Девочку… А то эти бандиты большие уже, Лешка вообще через год поступит, свалит из дому. Да и Мишка вон какой здоровый.

– Ир, но я же не против. Только своего. А то ведь, сама понимаешь, это же неизвестно что может быть. Здоровье там, наследственность… Не расхлебаешь потом.

– Ну Сань. Своего – я уже боюсь, мне лет-то вон… Организм, опять же, барахлить начинает. Я с Мишкой, помнишь, как маялась, а с тех пор десять лет прошло, между прочим. И потом – опять пацан получится, что будем делать?

– Растить.

– Ага. Я от этих-то не знаю иногда, куда деваться. Ты дома мало бываешь, а я все время с ними. Не-ет, это я уже ученая. Я только на девочку согласна. И чтоб не рожать. Саш, ну ты сам подумай, кому плохо-то будет? Возьмем ребеночка, вырастим… Их там так жалко, они там, показали, лежат в этих кроватках по трое, как селедки в банке. Мы же можем, Сань…

– Ир, – Сашка был мягок, но непреклонен. – Ир, мы, конечно, можем, и все такое, но мне эта идея не нравится.

– Ну слушай, в смысле здоровья, это же можно, наверное, там с врачами выяснить, кто родители, чтоб молодые были, студенты – наверняка студентки часто отказываются. И это, между прочим, даже здоровее гораздо, чем если бы я сама, в моем-то возрасте.

– Ну я не знаю, – в голосе Сашки не исчезало сомнение. – По моему, нормальная баба своего ребенка не оставит. И потом, Ир, мне кажется, ты сама первая не сможешь.

– Что не смогу?

– Как своего любить не сможешь. Ты нервная, у тебя натура творческая. Ты сейчас загорелась, а потом передумаешь – а это ведь ребенок, это навсегда.

– Интересное дело! Что же, мне эти надоедали, что ли?

– В том-то и дело. Это – свои, ты их носила. Ты же сама говоришь, что вообще детей не любишь, а свои просто как часть тела. Отпочковавшаяся нога. Помнишь?

Ирина действительно вспомнила, как именно такими словами описывала в студенческой компании свое отношение к новорожденному тогда Лешке. И, вспомнив, не могла внутренне не согласиться с мужем – действительно, описание казалось ей тогда очень точным, а любовь к детям всегда была для нее чем-то даже животным, идущим настолько глубоко изнутри… Может быть, Сашка прав? Но согласиться как-то вот так сразу было слегка обидно.

– Ну, слушай, это – одно, а то – другое. Ну, даже если так не получится, все равно же вырастим. Это правильно, это… благородно, если хочешь. Вон в Америке сколько народу так делает, даже негров усыновляют.

– Нет, Ирка. Это тебе не игрушки, это человек. Как это – своих так любить, а не своего – иначе. Брось. Не выдумывай. Я против. Если хочешь, давай, я тебе лучше щенка подарю. А еще лучше, – быстро добавил Сашка, заметив зарождающуюся в Ирининых глазах бурю, – еще лучше, давай, все-таки, сами попробуем. И про организм не выдумывай, нечего яйцами прикрываться. Я вот – всегда готов, обращайтесь.

– Тоже мне, пионер нашелся, – фыркнула Ирина, решая, впрочем, тему на этом считать до поры закрытой.

Но все же расставаться с идеей окончательно Ирине было жаль, и, спустя несколько дней, она рискнула запустить новый пробный шар. На этот раз аудиторией были выбраны дети.

Выждав момент наиболее благостного детского расположения – после чая со свежими ватрушками, когда рты еще были заняты, и в кухне поэтому было тихо, Ирина задумчиво, как бы в пространство, сказала:

– А знаете, я вот тут подумала… Не завести ли нам еще девочку?

Дети уставились на нее. Меньшой перестал жевать. Старший фыркнул в чашку:

– Только вот не говори сейчас, что ты… Что вы с отцом… Ты же не беременна?

– Нет, – быстро ответила Ирина. – Я имела в виду – не взять ли нам ребенка из детского дома.

– Фу-у, – облегченно выдохнул старший.

А младший, быстро дожевав ватрушку, цапнул еще одну, откусил и пробубнил:

– С ума сошла? На кой тебе нужна девчонка? Еще если бы мальчик…

– Молчи, болван! – цыкнул на него старший. – Мам, чего ты вообще такое выдумала? С чего вдруг?

Ирина рассказала им про передачу в новостях.

– Жалко так. Детишки, маленькие совсем. Пропадут. А мы бы могли взять, вырастили бы.

– Ну да. – Лешка был скептичен. – Мам, это все, конечно, хорошо, но это же ничего не изменит.

– То есть?

– Ну, всех же ты все равно не сможешь взять. А один ребенок ничего не меняет в картине мира.

– Ты неправ. Картину мира я, может, и не изменю, но жизнь этого отдельного ребенка – очень даже. И к лучшему.

– Ну да. И еще двух – к худшему. А мы тебе, между прочим, не чужие.

Не очень понятно было, шутит он, или говорит всерьез. Сказано это было такой подростковой чуть хамоватой скороговорочкой, за которой, впрочем, проглядывало вполне искренняя обеспокоенность. Ирине захотелось его утешить, схватить в охапку и крепко обнять, но она сдержалась.

– Ладно тебе. Чем это, интересно, так уж она ухудшится, ваша жизнь? Ты вообще большой, вот поступишь в университет, и дома-то бывать перестанешь.

– А я? – завопил Мишка, но старший сурово велел ему заткнуться, и тот почему-то послушался.

– Мам, дело же не во мне. И даже не в этом, – Лешка кивнул на брата. – Но тебе-то зачем это нужно? Ты же сама первая не выдержишь. И, кстати, папа-то в курсе?

– Ну, в курсе.

– И что он сказал?

– То же самое, что и ты. Даже удивительно.

– Вот видишь. Потому что так и есть. Что тебе, жить скучно, что ли? Давай мы тебе щенка купим.

– Это папа тоже предлагал, – фыркнула обиженная Ирина.

– Собаку, собаку, ура! – завопил Мишка.

– Отвали! Не видишь, люди разговаривают!

– Сам дурак!

– Да не хочу я никакую собаку, что вы все ко мне пристали! У меня есть Долька.

– Долька не считается, она у бабушки.

– А другую я не хочу. Это… Это невежливо.

Собака у Ирины действительно была. Вернее, когда-то была. Впрочем, она была и теперь, только жила у Ирининой мамы. Маленького щенка английского спаниеля Ирина принесла домой, случайно купив в метро, когда Лешке было чуть больше года. Из него вскорости выросла хитрющая рыжая псина с длинными ушами и непомерным аппетитом. Было удивительно, сколько всего могла слопать такая относительно небольшая по размерам собачка. К сожалению, кроме жадности, она обладала еще и недюжинным интеллектом. Уже в полугодовалом возрасте она научилась открывать по ночам холодильник со всеми вытекающими последствиями, а любая еда, оставленная по глупости на открытой поверхности любой высоты исчезала мгновенно даже среди бела дня… Трагические рассказы Ирины о том, сколько чего опять сожрал ее спаниель, были украшением любых дружеских сборищ и посиделок.

Когда они уезжали в Америку, Ирина побоялась брать собаку с собой и оставила ее маме, к большому неудовольствию папы. Мама, осиротевшая без дочери и внука, все временно невостребованные бабушкины силы вкладывала в собаку, гуляла с ней четыре раза на дню и кормила на убой. Собака от такой жизни быстро растолстела, но зато перестала бандитствовать, поняв, очевидно, что добыча пропитания в новых условиях жизни не стоит таких усилий.

По возвращении Ирина пыталась забрать собаку обратно, но та наотрез отказалась расставаться с Ирининой мамой. Вплоть до того, что, все-таки привезенная Ириной домой, собака сутки лежала, уткнувшись носом в дверь и отворачиваясь от миски с едой, что для нее было делом неслыханным. Ирина сдалась. Так собака и жила до сих пор у родителей. Но заводить другую Ирине почему-то все равно казалось неправильным, как будто она этим кого-то обманывала. И потом – при чем вообще тут собака? Речь шла совершенно не об этом.

Но то, о чем, собственно, шла речь, похоже, не вызывало энтузиазма ни у кого в семье. «Два-ноль, и не в мою пользу – с грустью подумала Ирина. – Или, вернее, три – ноль. Даже дети проявили редкостное единодушие. Может быть, так и есть – они все на самом деле правы, а я просто-напросто маюсь дурью от нечего делать?»

Из колонок Ирины Волгиной
7. Кони Диомеда

Очень многие мои знакомые жалуются на своих детей. Не на тех, которые маленькие, их-то как раз все любят до умиления, а на тех, которые уже подросли. На подростков, то есть. Спектр этих жалоб широк беспредельно. Подросшие дети хамят, не слушаются, возвращаются поздно, не докладывают, где были и куда собираются, много разговаривают по телефону – городскому и мобильному, не желают убирать за собой, громко слушают музыку, ужасно одеваются, красят волосы в неестественные цвета, дружат неизвестно с кем, и вообще доставляют родителям массу неудобств и переживаний.

Все это, наверное, действительно так и есть. Вышеперечисленные родительские жалобы наверняка обоснованны и очень во многом справедливы. Кроме того, поскольку я лично знаю этих несчастных родителей, то могу засвидетельствовать – все они совершенно адекватные люди и на самом деле любят своих детей. То есть – это не то, чтобы они нарочно к ним придирались и старались отравить детям жизнь.

В то же время у меня есть некоторое количество знакомых детей соответственного, подросткового, возраста. Точнее, у меня у самой есть такой сын, и я иногда общаюсь с его приятелями.

И все они, эти дети, при случае, то есть когда заходит речь, жалуются на своих родителей. Иногда, правда, не мне напрямую, а моему сыну по-товарищески, но так или иначе отзвуки этих жалоб до меня доходят. Родители не желают их понимать, нарочно притворяясь тупыми ханжами (это не дети прямо так говорят, это я пытаюсь передать общий смысл), мешают личной жизни, не давая разговаривать по телефону и устраивая истерики за поздние возвращения, вечно лезут с дурацкими вопросами типа: «Где был и когда вернешься?», не дают спокойно слушать музыку, вынимают всю душу по поводу чистоты, критикуют одежду и прическу, и вообще отравляют существование.

В какой-то момент я одновременно с ужасом и смехом поняла, что самая главная и страшная взаимная претензия выражается на самом деле очень простыми словами: «Они меня не понимают и не хотят понимать!»

Я спросила своего ребенка, думает ли он так же и обо мне. «Да нет, – ответил отпрыск. – Мы же с тобой разговариваем. Если что-то непонятно, всегда ведь можно объяснить».

Может быть, мне повезло с ребенком. Даже два раза повезло – у меня их двое. Но и на самом деле – когда ребенок однажды вернулся откуда-то позже, чем ожидалось, я, собрав волю в кулак, не стала кричать на него тут же на месте, а объяснила на следующее утро, что мне было страшно. Потому что город – место неспокойное, потому что я его, то есть ребенка, люблю, потому что я не знала, где он был и все в таком духе. Абсолютно то же самое, что чувствуют и переживают все родители, дети которых поздно возвращаются домой. И ребенок, вместо причитаний о заедаемой молодости, действительно расстроился и серьезно обещал мне в следующий раз не забывать телефон. Потому что они, наши дети, тоже нас любят, даже если немного стесняются это открыто выражать. И так, за разговорами, мы решаем очень многие болезненные вопросы из перечисленных выше. Потому что они у нас есть так же, как и у всех остальных. Ну, может, только вопрос уборки у нас в доме стоит менее остро. Я сама, как уже рассказывала, убираться очень не люблю, потому и к детской грязи отношусь толерантно.

Конечно, это бывает иногда трудно – взять и спокойно поговорить, когда на душе все кипит. Но мы же – старше. Если уж у нас кипит, то каково им, нашим детям, в их поганом переходном возрасте – у них все то же самое кипит в двадцать, в сто раз сильнее. А тут мы со своими дурацкими претензиями и попытками ограничить свободу. Ведь они, дети, в основном отстаивают свою свободу. И в основном, я хочу заметить, все-таки не от нас. Они, независимо от нас, строят отношения с окружающим миром, а мы, в своем родительском желании защитить их же, встаем у них на пути. И они тогда по своей глупой молодости просто не могут понять – мы с кем? Или против кого? Мы с ними или за них? Ну и понятно, на всякий случай обрушиваются на нас, как дикие кони, со всею силою кипящей молодости, готовые тут же загрызть на месте. А оттого, что мы близкие люди, градусы всех страстей накаляются только выше.

Я вовсе не идеал. И я сама тоже ссорюсь со своими детьми. И ругаюсь, и обижаюсь, и потом бурно и сложно мирюсь. Но я изо всех сил всегда стараюсь помнить, что, как бы оно ни сложилось, в схватке моих детей со внешним миром я – на их стороне. Всегда. И мои дети тоже об этом знают.

Ирина уже, примирившись с отказом домашних, практически рассталась со своей идеей, когда ее вдруг неожиданно горячо поддержал князь Илья. Собственно, Ирина и рассказала-то ему обо всем при очередной их встрече скорее в плане светской беседы, не рассчитывая на большое участие. Но Илья живо заинтересовался, заставил рассказать все подробно, особенно вникая в детали телерепортажа. Он был совершенно согласен с Ирининой оценкой его действительной цели, а саму идею взять ребеночка нашел правильной и благородной. Ирине даже стало неловко. Она-то собственно, никогда не преследовала никаких возвышенных целей, о чем тут же и поторопилась заявить.

– Илья, мне кажется, ты меня идеализируешь. Ничего специально благородного тут нет, просто я сама рожать боюсь, мне уже лет для этого многовато. Вот и подумала – как хорошо, готовенький ребеночек, да еще наверняка девочка, только-то. А мои хором осудили, да, может, и правильно. Они, знаешь, как сговорились все, одними и теми же словами – ты любить не сможешь, тебе надоест. Собаку, говорят, лучше заведи.

– Нет, – покачал головой Илья. – Они не правы. Все, мне кажется, у тебя бы получилось. И сами бы они привыкли, и любили бы. И потом, какая разница, в чем была цель, если в результате получается хорошее дело? А тут уж двух мнений быть не может.

– Ну, это как сказать. Дети орали, что, улучшив жизнь одному ребенку, я ее ухудшу двум другим.

– Ты же понимаешь, они не всерьез.

– В каждой шутке есть доля шутки. Испугались-то, наверное, вполне всерьез.

– Опять же, – Илья взял ее за руку. – Наверное, испугались, и, конечно, их жизнь в чем-то изменилась бы, и они это понимают и заранее противятся, это естественно. Но если бы ты решила рожать сама – что, для них была бы какая-то разница?

Ирина задумалась.

– Не знаю. В смысле жизненных перемен – вряд ли. То есть, жизнь у них изменилась бы точно так же, просто беременность, это же довольно долго, почти год. Было бы время привыкнуть, что ли, притерпеться к мысли.

– Вот видишь. Получается, разница только во времени. А не в том, свой ребенок или не свой.

– Ой, не скажи, – Ирина засмеялась. – Еще какая разница. Так я бы полгода ходила бы толстая, больная, усталая, раздражалась бы по любому поводу, им бы за мной ухаживать пришлось. А так раз – и все готовенькое. Собственно, и мне-то почему идея нравилась. Да ладно, чего уж теперь.

– Это, конечно, твое решение. Но мне жалко, что ты передумала. Это было бы… – князь замялся, подыскивая слова. – Правильно. И красиво. И за такой поступок всегда воздается.

– Ты думаешь? – Идея внутри снова стала оживать. – А то, что мужики так против?

– Привыкли бы, – уверенно сказал Илья. – В этом можешь мне поверить. Я, мне кажется, немного разбираюсь в мужской психологии. И я, со своей стороны, тоже тебе помогал бы, чем мог. Я, конечно, не большой специалист в воспитании детей, в том смысле, что нянька из меня, наверное, вышла бы крайне плохая, но все равно. Тем более, после этой нашей беседы я бы считал себя в некоторой степени причастным, что ли… Кстати, я, наверное, мог бы что-то узнать, поговорить насчет усыновления… У меня, ты же понимаешь, если надо, найдутся связи. Это, кажется, и оформляется не так уж долго.

– Спасибо, – искренне сказала Ирина. – Но, пожалуй, на надо. Усыновление, бумажки все эти собирать, доказывать какой-то тетке, что я не верблюд, не алкоголик и могу вырастить ребенка… Нет, я так не хочу. На ребенке потом всю жизнь эта печать стоять будет. И потом, Сашка все равно против, он и не подпишет ничего. Так, с бумажками, мне его не уговорить. Вот если, как ты сказал, ребеночек уже был бы, его бы все, наверное, и правда полюбили, а так… Нет, не вариант.

– Ну что ж, тебе виднее, – согласился Илья. – Но я, пожалуй, подумаю над этим еще немного.

– Да и я тоже. Почему нет? Подумать-то – это никогда не вредит, правда?

Немногие эти раздумья привели в результате к тому, что, спустя две недели ошарашенная Ирина, чувствуя себя, мягко говоря, немного не в своей тарелке, сидела в самолете, выруливающем на взлетную дорожку, чтобы вылететь из аэропорта Шереметьево по маршруту Москва – город Н-ск.

Нет, ну, конечно, все было не так. В смысле – не так уж внезапно. То есть внезапно, конечно, но не так… необдуманно. И уж точно совершенно не из вредности. И никому ничего доказывать она не собиралась. Да и вообще, она, может, и делать-то ничего такого не собиралась. Ну, подумаешь, что тут такого – взять и прокатиться в город Н-ск. На экскурсию.

В общем, тут просто все так совпало. Самый конец мая. Младший ребенок отучился, и был ко всеобщему облегчению отправлен к бабушке на дачу, резвиться на свободе. Старший тоже закончил учебу и перед экзаменами, плавно переходящими в летнюю практику (на кой черт вообще придумана эта летняя практика, только дурью маяться, так бы тоже уехал на дачу, хотя, пожалуй, шестнадцатилетнего балбеса на дачу так просто уже не загонишь) отправился с компанией одноклассников на недельку в Питер, посмотреть на белые ночи и вообще «встряхнуться». Ирина не была, конечно, в восторге от подобной идеи, более того, она страшно нервничала и вообще не хотела отпускать, но ребенок упирался, а Сашка его поддерживал, говоря, что пусть привыкает к самостоятельной жизни, и она махнула рукой и сдалась. Среди прочих аргументов, мысль провести неделю с мужем вдвоем в тишине была ей вполне симпатична. Сашка, конечно, все равно будет работать, как клятый, но есть еще вечера, и можно куда-нибудь выбраться, поехать, например, за город, или даже на дачу, да, на худой конец, уже во многих московских ресторанах пооткрывались летние веранды…

Но тут Сашка безжалостно разбил ее наивные мечты, заявив, что ему внезапно и срочно надо лететь в Швейцарию. Ирина рванулась было поехать с ним, но у нее в паспорте не стояло нужной визы, а получать – как минимум неделю, а за неделю все уже вернутся, нечего огород городить, а не ехать Сашка не может, в общем, все как всегда. Так она и осталась в Москве, одна-одинешенька с расстроенными нервами в пустой квартире.

Нет, ну про нервы, конечно, она только мужикам своим надрывно объясняла, чтобы не расслаблялись, так-то, конечно, ничего плохого в неделе такого одиночества не было, можно, наконец, посидеть-поработать спокойно, да и вообще. Что она – себе развлечения не найдет? Да никаких сомнений! Ну уж в крайнем случае всегда можно будет обратиться к Илье, он ее не оставит.

Собственно, к нему она и обратилась. На следующий же после Сашкиного отъезда день. Встретились, посидели вечерком на открытой веранде, слово за слово. И тут в разговоре опять всплыла идея города Н-ска, и его переполненных ничьими детишками роддомов, и неясного Ирининого желания.

– А что, собственно, – подумалось ей тогда вслух. – Вот возьму прямо сейчас, да и съезжу в Н-ск. Почему бы и нет? Я женщина свободная… А они сами виноваты.

– Ну, вина тут, конечно, не при чем, – откликнулся князь. – Но съездить ты, безусловно, можешь. Хочешь, я составлю тебе компанию?

Ирина сперва обрадовалась, но, немного подумав, от сопровождения все же отказалась. Все-таки это было бы неправильно. Такие вещи нужно делать только самой. Если вообще делать.

Князь не спорил. Он вообще вел себя на удивление правильно и лояльно. Впрочем, как и всегда. За полгода знакомства – как, надо же, всего полгода? А кажется, что они знают друг друга уже сто лет – Ирина не могла вспомнить ни одного эпизода, в котором поведение Ильи хотя бы минимально не отвечало ее ожиданиям. Нет, всегда – идеально. Прямо обидно. Но ладно, мы сейчас не об этом, есть дела поважнее.

Тем же вечером они с князем обсудили и разработали примерную схему действий. Можно сказать, стратегический план и рабочую программу. Даже несколько – от минимума до максимума. Каковая программа была абсолютно прекрасной, если не считать ее полной авантюрности. Но и это неожиданным образом ее украшало. Особенно в этот уютный летний вечер на ресторанной веранде.

Программа-минимум состояла в том, чтобы просто приехать на место, посмотреть там все, что только можно и навести мосты. Совершенно неочевидно, что тот ребенок, которого Ирине захотелось бы усыновить, вернее, удочерить, будет ждать ее на месте готовеньким. Его надо ждать, его надо искать. Поэтому очень важно сначала найти человека, который бы, собственно, и согласился всем этим для Ирины заниматься и сообщить, как только появится нужный ребенок.