Текст книги "Выполнять и лукавить. Политические кампании поздней сталинской эпохи"

1.4. Историография социальных «этажей»

Давно замечено, что в гуманитарных науках, в отличие от естественных, разные парадигмальные подходы сосуществуют друг с другом, представляя полноправные точки зрения на один и тот же предмет[61]61
  Кун Т. Структура научных революций. М.: АСТ, 2003.


[Закрыть]. Это в полной мере справедливо и для истории. Сегодня по-прежнему сохраняется как минимум два парадигмальных подхода к истории – макро– и микроисторический (об этом подробнее в следующей главе). На первоначальном этапе изучения сталинской эпохи доминировал скорее традиционный, макроисторический взгляд, при котором предметом рассмотрения чаще всего становились действия отдельных правителей, центральных органов власти, в целом государства. С начала 1990-х годов появилось большое число работ, посвященных непосредственно И. Сталину (например, Д. Волкогонова[62]62
  Волкогонов Д. А. Сталин. Политический портрет: в 2 т. М.: Новости, 1992.


[Закрыть], Р. Такера[63]63
  Такер Р. Сталин. История и личность. Путь к власти. 1879–1929; У власти. 1928–1941. М.: Весь мир, 2006.


[Закрыть], С. Семанова и В. Кардашова[64]64
  Семанов С. Н., Кардашов В. И. Иосиф Сталин, жизнь и наследие. М.: Новатор, 1997.


[Закрыть], Д. Ранкур-Лаферриера[65]65
  Ранкур-Лаферриер Д. Психика Сталина. М.: Прогресс-академия, 1996.


[Закрыть], Ю. Жукова[66]66
  Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гт. М.: Вагриус, 2003.


[Закрыть], С. Рыба са[67]67
  Рыбас С. Ю. Сталин. 2-е изд. М.: Молодая гвардия, 2010.


[Закрыть]), другим центральным деятелям той эпохи[68]68
  Берия: Конец карьеры / сост. В. Ф. Некрасов. М.: Политиздат, 1991; Брюханов Б. Б., Шошков Е. Н. Оправданию не подлежит. Ежов и ежовщина. 1935–1938. СПб.: Петровский фонд, 1998; Жуков Ю. Н. Тайны Кремля. Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М.: ТЕРРА, 2000; Карпов В. В. Генералиссимус: Историко-док. изд. Кн. 2. Калининград: Янтарный сказ, 2002; Кирилина А. А. Неизвестный Киров. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002; Роговин В. З. Партия расстрелянных. М.: Аргументы и факты, 1997; Чуев Ф. И. Каганович. Шепилов. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001; Чуев Ф. И. Молотов: Полудержавный властелин. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1999; Карпов В. В. Расстрелянные маршалы. М.: Вече, 1999 и т. д.


[Закрыть], их взаимоотношениям[69]69
  Медведев Р. Они окружали Сталина. М.: Изд-во политической литературы, 1990; Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 1930-е годы. М.: Россия молодая, 1993; Костырченко Г. Маленков против Жданова. Игры сталинских фаворитов // Родина. 2000. № 9. С. 85–92; Пихоя Р. Москва. Кремль. Власть. 40 лет после войны. 1945–1985. М.: Русь-Олимп; Астрель; АСТ, 2007.


[Закрыть], женам и детям[70]70
  Васильева Л. Кремлевские жены. М.: Вагриус, 2007; Васильева Л. Дети Кремля. М.: АСТ, 1998.


[Закрыть], быту и т. д.

Сюда же можно отнести работы, посвященные событиям сталинской эпохи, но сфокусированные на действиях центральной власти, например деятельность Сталина в процессе укрепления своей диктатуры в послевоенные годы[71]71
  Хлевнюк О., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры / пер. с англ. глав 1, 2, 6 А. А. Пешкова. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд «Прези дентский центр Б. Н. Ельцина», 2011.


[Закрыть], описание «Ленинградского дела»[72]72
  Пыжиков А. В. Ленинградская группа: Путь во власти (1946–1949) // Свободная мысль. 2001. № 3. С. 89–104.


[Закрыть], антисемитизма и борьбы с космополитами[73]73
  Медведев Ж. А. Сталин и еврейская проблема. Новый анализ. М.: Права человека, 2003; Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2003.


[Закрыть], гонений на ученых и т. д.

Такой подход сегодня уже не нуждается в развернутой критике. У него есть свои достоинства, поскольку именно в его рамках ищутся ответы по поводу мотивации поведения верховных правителей, рациональные объяснения принятия того или иного решения, проведения кампаний, политики. Хватает и недостатков: сведение всего исторического процесса к личностному фактору, отождествление процессов с идеологией, сведение истории взаимоотношений власти и общества к простой схеме «воздействие – реакция».

Однако уже к 2000-м годам в историографии сталинской эпохи наступает период, который можно охарактеризовать, как увлечение повседневностью. Доступ к архивам, причем не только центральным, но и местным, региональным, наработанные навыки среди профессиональных историков к систематической работе с источниками этой поры (что не происходит в одночасье), равно как и знакомство с новыми методологическими приемами микроистории, истории повседневности, новой культурной истории постепенно привели к созданию обширной литературы, посвященной изучению повседневности.

Очевидно, что это увлечение разворачивалось в два этапа. На первом этапе оно было спровоцировано как раз интересом к центральным фигурам сталинской эпохи, включая вождей, руководителей, военачальников, известных деятелей культуры. Публикуя и комментируя биографии известных людей, пытаясь ответить на вопросы, почему они вели себя так, а не иначе, исследователи волей-неволей приходили к необходимости использовать концепции культуры, повседневности, практик. Так, показательными работами здесь являются работы В. Антипиной «Повседневная жизнь советских писателей. 1930–1950-е годы»[74]74
  Антипина В. Повседневная жизнь советских писателей. 1930–1950-е годы. М.: Молодая гвардия, 2005.


[Закрыть], Н. Лебиной и А. Чистикова «Обыватель и реформы»[75]75
  Лебина Н. Б., Чистиков А. Н. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланин», 2003.


[Закрыть], М. Чегодаевой «Два лика времени»[76]76
  Чегодаева М. Два лика времени (1939: Один год сталинской эпохи). М.: Аграф, 2001.


[Закрыть].

В работе М. Чегодаевой «Два лика времени», посвященной истории советской литературы, встречается такой образ: «Бытие советского человека проходило одновременно в трех почти не соприкасающихся плоскостях, на трех “этажах” фантастического здания, каковым являл себя Советский Союз»[77]77
  Там же. С. 20.


[Закрыть]. Позднее историк О. Лейбович конкретизировал этот образ, превратив, по сути, в методологический принцип изучения (о чем более подробно в следующих главах): мир идей (светлого будущего), мир обыденный и мир криминальный, мир ГУЛАГа. При этом он подверг серьезной критике практику необдуманного применения термина «повседневность», уточнил научный концепт, стоящий за этой метафорой, интерпретируя его не только как «личностно ориентированные практики, в наименьшей степени подверженные воздействию современной им политической и даже экономической систем», но как «осознанный, прочувствованный, понятный для современников жизненный мир», в котором «сильно связующее начало, позволяющее людям соединять в одно целое искусство, политику, нравственность и религию»[78]78
  Лейбович О. Дом о трех этажах, или Как изучать повседневность поздней сталинской эпохи // Астафьевские чтения (ноябрь 2008). Пермь: Мемориальный центр «Пермь-36», 2009. С. 250–264.


[Закрыть]. Такое толкование повседневности действительно приводит к впечатляющим результатам, когда методы изучения повседневности были распространены на самые разные категории людей, доказательством чему служат книги Ш. Фицпатрик[79]79
  Фицпатрик Ш. Указ. соч.; Фицпатрик Ш. Ста линские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы. Де ревня. М.: РОССПЭН, 2008.


[Закрыть], «Советские люди» Н. Козловой[80]80
  Козлова Н. Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Изд-во «Европа», 2005.


[Закрыть], «В городе М» О. Лейбовича[81]81
  Лейбович О. В городе М…


[Закрыть], «Советская повседневность» И. Орлова[82]82
  Орлов И. Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2010.


[Закрыть], «Очерки коммунального быта» И. Утехина[83]83
  Утехин И. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2004.


[Закрыть], «Послевоенное советское общество» Е. Зубковой[84]84
  Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953. М.: РОССПЭН, 1999.


[Закрыть], «Лагерная культура в воспоминаниях бывших заключенных» А. Кимерлинг[85]85
  Кимерлинг А. С. «Каждый старался выжить, откровенно говоря…»: лагерная культура в воспоминаниях бывших политзаключенных // История сталинизма. Принудительный труд в СССР. Экономика, политика, память. М.: РОССПЭН, 2013.


[Закрыть] и многие другие.

1.5. Историография «повседневной жизни»

Влияние истории повседневности на общее поле исследований сталинизма оказалось достаточно весомым. Даже те из историков, кто оставался верен институциональному анализу, не избежали этого влияния. Постепенное накопление материала по истории повседневности, осознание того, что изучение повседневности не есть «бытописательство», что оно приближает историков к более полному пониманию эпохи, делает ее описание многомерным, «насыщенным» (по терминологии К. Гирца). Это же приводит и к переструктурированию предмета исследования. Теперь исследователи все чаще уделяют внимание глубокому изучению отдельных институтов, таких как СМИ, предприятие, семья, лагерь, отдельных социальных групп – крестьянства, рабочих, номенклатуры – либо вообще отдельных элементов жизни – праздников, мифов, отдыха. Отличительной особенностью таких работ следует считать комплексное изучение одной отдельно взятой проблемы с разных сторон с привлечением как «низового» материала, так и системного анализа. Причем путь к такого рода исследованиям прокладывают в равной мере и историки повседневности, поднимаясь от частных случаев к обобщениям, и «историки институтов», опускаясь за подтверждением своих оценок происходящего до действий простого человека. В качестве примера таких исследований можно указать труды уже упоминавшихся Ш. Фиц патрик, Н. Верта, А. Блюма, О. Лейбовича, а также работы, например, П. Соломона «Советская юстиция при Сталине»[86]86
  Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М.: РОССПЭН, 2008.


[Закрыть], Д. Фильцера «Советские рабочие и поздний сталинизм»[87]87
  Фильцер Д. Советские рабочие и поздний сталинизм. М.: РОССПЭН, 2011.


[Закрыть], сборник «Советская власть и медиа»[88]88
  Советская власть и медиа: сб. статей / под ред. Х. Гюнтера, С. Хэнсген. СПб.: Академический Проект, 2005.


[Закрыть], К. Кухер «Парк Горького. Культура досуга в сталинскую эпоху 1928–1941»[89]89
  Кухер К. Парк Горького. Культура досуга в сталинскую эпоху 1928–1941. М.: РОССПЭН, 2012.


[Закрыть], Г. Янковской «Искусство, деньги и политика. Художник в эпоху позднего сталинизма»[90]90
  Янковская Г. А. Искусство, деньги и политика. Художник в эпоху позднего сталинизма. Пермь, 2007.


[Закрыть], М. О’Ма хоуни «Спорт в СССР»[91]91
  О'Махоуни М. Спорт в СССР: физическая культура – визуальная культура. М.: Новое литературное обозрение, 2010.


[Закрыть], С. Дэвис «Мнение народа в сталинской России: террор, пропаганда и инакомыслие, 1934–1941»[92]92
  Дэвис С. Указ. соч.


[Закрыть], М. Роль фа «Советские массовые праздники»[93]93
  Рольф М. Советские массовые праздники. М.: РОССПЭН, 2009.


[Закрыть], Т. Горяевой «Радио России»[94]94
  Горяева Т. М. Радио России. Политический контроль радиовещания в 1920-х – начале 1930-х годов. Документированная история. М.: РОССПЭН, 2000.


[Закрыть].

Отдельно необходимо сказать о некоторых вариациях этого направления исследований. Прежде всего о междисциплинарных исследованиях, в которых делается попытка взять в качестве отдельного предмета исследования некоторые явления культуры или духовной сферы, имеющие неожиданное и злободневное звучание. В таких работах плодотворно применяются различные концепции из смежных наук (лингвистики, философии, антропологии, социологии), но отнести их к истории повседневности все же нельзя. Скорее в таких исследованиях речь идет о трансцендентальных категориях мышления, археологии знания, мифологии культуры. Так, в работе О. Хархордина «Обличать и лицемерить» делается попытка на основе анализа дискурсов советской (в основном сталинской) эпохи выяснить, как складывалась советская личность и специфическое понимание советского коллектива[95]95
  Хархордин О. В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб.; М.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге; Летний сад, 2002.


[Закрыть]. В сборнике «Образ врага», составленном Л. Гудковым[96]96
  Образ врага / сост. Л. Гудков; под ред. Н. Кондратова. М.: ОГИ, 2005.


[Закрыть], дается представление о генеалогии и бытовании одного из краеугольных образов советской пропаганды. В работе С. Бойм «Общие места: Мифология повседневной жизни»[97]97
  Бойм С. Общие места: Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002.


[Закрыть] проводится критический анализ мифологических представлений советской повседневности («мещанство», «быт», «русская душа»). В работе Л. Гудкова «Нега тивная идентичность» дается анализ условий и этапов становления идентичности советского общества[98]98
  Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997–2002 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2004.


[Закрыть]. В рабо те И. Жереб ки ной «Феминистская интервенция в сталинизм, или Сталина не существует» предпринята попытка выявить комическое в сталинском тоталитаризме и зарождение русского феминизма в недрах сталинского общества[99]99
  Жеребкина И. Феминистская интервенция в сталинизм, или Сталина не существует. СПб.: Алетейя, 2006.


[Закрыть]. В сборнике «Проектное мышление сталинской эпохи»[100]100
  Проектное мышление сталинской эпохи / сост. М. П. Одесский. М.: Российский гос. гуманит. ун-т, 2004.


[Закрыть] анализируется статус науки и ее роль в становлении идеологии данного периода.

В рамках этого направления можно отметить и другие случаи позитивной «интервенции» на историческое поле со стороны представителей других наук. Например, опыт анализа языка Н. Купиной[101]101
  Купина Н. А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. Екатерин бург; Пермь: Изд-во Уральского ун-та – ЗУУНЦ, 1995.


[Закрыть], Б. Сарнова[102]102
  Сарнов Б. Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма. М.: Материк, 2002.


[Закрыть], жанровый анализ Е. Суровцевой[103]103
  Суровцева Е. В. Жанр «письма вождю» в советскую эпоху (1950-е – 1980-е гг.). М.: Изд-во «Аиро – XXI», 2010.


[Закрыть], анализ развития городов в сборниках «Город и деревня…»[104]104
  Город и деревня в Европейской России: сто лет перемен. М.: ОГИ, 2001.


[Закрыть] и «Пермь как стиль…»[105]105
  Пермь как стиль. Презентации пермской городской идентичности / под ред. О. В. Лысенко; вступ. ст. О. Л. Лейбовича. Пермь: Редакционно-издательский совет ПГГПУ, 2013.


[Закрыть], исследование политических закономерностей развития в коллективных трудах А. Ахиезера, И. Клямкина, И. Яковенко[106]106
  Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М.: Новое издательство, 2005.


[Закрыть] и В. Ильина, А. Ахиезера[107]107
  Ильин В. В., Ахиезер А. С. Российская государственность: истоки, традиции, перспективы. М.: Изд-во МГУ, 1997.


[Закрыть].

Такие способы конструирования объекта и предмета исследования в одно и то же время и существенно расширяют наше знание и представление о сталинской эпохе, и ставят новые вопросы и тем самым открывают путь к новым способам анализа исторических источников и новым способам концептуализации истории.

1.6. Историография кампаний

Историография кампаний иная. С одной стороны, мало найдется книг по сталинской эпохе, в которых не упоминалось бы о кампаниях. Это и не удивительно, поскольку кампании еще со времен военного коммунизма стали неотъемлемым элементом управления Советского Союза. «“То на скаку, то на боку”, “то лежим, то бежим”, “сначала спячка, потом горячка” – эти поговорки, являясь символом кампанейского подхода, отражают важный стереотип мышления и поведения как политиков самого высокого уровня, так и обычных “маленьких” людей»[108]108
  Ульянова С. Б. «То на скаку, то на боку»: Массовые хозяйственно-политические кампании в петроградской/ленинградской промышленности в 1921–1928 гг. СПб.: Изд-во Политех. ун-та, 2006. С. 4.


[Закрыть], – пишет С. Ульянова, один из историков, посвятивших свою работу кампаниям. Однако чаще всего кампании в работах появляются либо как фон (предпосылка) описываемых событий, либо как последствие воздействия каких-то факторов. Примером первого типа может стать сборник «Подвластная наука? Наука и советская власть», где даже названия отдельных статей звучат в этом ключе: «“Великий перелом” и геохимия»[109]109
  Тугаринов И. А. «Великий перелом» и геохимия // Подвластная наука? Наука и советская власть / сост., науч. ред. С. С. Неретина, А. П. Огурцов. М.: Изд-во «Голос», 2010. С. 243–278.


[Закрыть], «Физики и борьба с космополитизмом»[110]110
  Томилин К. А. Физики и борьба с космополитизмом // Подвластная наука? Наука и советская власть / сост., науч. ред. С. С. Неретина, А. П. Огурцов. М.: Изд-во «Голос», 2010. С. 411–467.


[Закрыть]. Логика такого рода исследований проста: «в это время шла очередная кампания, она затронула героев так-то и так-то». Примеры второго типа тоже можно встретить в изобилии. Вот один из них: «…к концу 40-х годов престарелый и страдавший от многочисленных хронических недугов диктатор окончательно превратился в патологического юдофоба, которому повсюду стали мерещиться происки, заговоры сионистов. Особенно наглядно это проявилось в “деле врачей” 1953-го года»[111]111
  Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001. С. 707.


[Закрыть]. И дело не в том, что авторы неправы: разумеется, проходящие кампании оказывали самое непосредственное воздействие на людей, социальные группы и институты, а отдельные кампании действительно могли быть спровоцированы личными пристрастиями вождя, злободневными проблемами или идеологическими установками. Дело в том, что при таком подходе ускользает одна важная деталь: сами по себе политические кампании являются целостным историческим явлением, определенным шаблоном политики, который, однажды возникнув, повторяется раз за разом, причем не только в рамках сталинской эпохи, но и много позже нее. Именно это и делает изучение кампаний актуальным для исторической науки.

Разумеется, к такому пониманию политических кампаний должны были привести значительные успехи в изучении сталинизма в целом. Весь предыдущий обзор иллюстрирует этот путь. По мере того, как исследователи в своем поиске двигались от центральных фигур к «простому человеку», от больших институтов к повседневности, от столицы к провинции, им открывались все новые горизонты и аспекты изучаемой эпохи. Сейчас, когда разработаны и воплощены в жизнь приемы анализа разных уровней исторической реальности, разные исследовательские оптики, становится возможным от описания событий перейти к описанию механизмов, но уже на новом уровне, от перечисления «дел» – к сравнительному анализу, типологизации и рассмотрению структуры.

Анализ исторических трудов, посвященных непосредственно кампаниям, показывает, как шел процесс складывания предмета исследования кампаний.

На первоначальном этапе речь могла идти в основном об описании тех или иных политических кампаний, о накоплении эмпирического материала. В работах Г. Костырченко, С. Шноля[112]112
  Шноль С. Э. Герои и злодеи советской науки. М.: КРОН-ПРЕСС, 1997.


[Закрыть], В. Сойфера[113]113
  Сойфер В.Н. Сталин и мошенники в науке. М.: Добросвет: КДУ, 2012.


[Закрыть], Л. Максименкова[114]114
  Максименков Л. Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция 1936–1938. М.: Изд-во «Юридическая книга», 1997.


[Закрыть], В. Есакова и Е. Левиной[115]115
  Есаков В. Д., Левина Е. С. Сталинские «суды чести»: «Дело “КР”». М.: Наука, 2005.


[Закрыть] подробно, с использованием архивных материалов восстанавливаются события той или иной кампании, ее этапы, особенности реализации, последствия. Отдельно стоит отметить труды тех ученых, которые начали исследование реализации кампаний на местах на основании региональных архивов, например коллективную моно графию «Включен в операцию»[116]116
  «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг. / отв. ред. О. Лейбович. М.: РОССПЭН, 2009.


[Закрыть] (авторы: О. Лейбович, А. Кабацков, А. Кимерлинг, А. Казанков, А. Колдушко, В. Шабалин и др.), главы из монографии Е. Зубковой[117]117
  Зубкова Е. «Все на выборы!»: советская демократия в восприятии современников // Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953. М.: РОССПЭН, 1999. С. 111–119; «Суды чести» – новая форма воспитания интеллигенции // Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945–1953. М.: РОССПЭН, 1999. С.187–192.


[Закрыть], статьи О. Лейбовича[118]118
  Лейбович О. Л. Разорение дома Париных. Молотовские медики в политической кампании 1947 // Лейбович О. В городе М… М.: РОССПЭН, 2008. С. 37–72.


[Закрыть].

Постепенно кампании становились предметом отдельного анализа. На этом этапе появились работы, в которых исследовали либо целую серию кампаний, либо реализацию кампаний на разных социально-политических уровнях. Так, следует отметить работу В. Гижова «Идеологические кампании 1946–1953 гг. в российской провинции (по материалам Саратовской и Куйбышевской областей)»[119]119
  Гижов В. А. Идеологические кампании 1946–1953 гг. в российской провинции (по материалам Саратовской и Куйбышевской областей): дис…. канд. ист. наук. Саратов, 2004.


[Закрыть]. В ней автор рассматривает реализацию кампаний в литературе, науке, искусстве на региональном материале. Несмотря на достаточно узкий диапазон рассматриваемых явлений (что, видимо, вызвано неудачной трактовкой кампаний как «идеологических»), это одна из немногих попыток рассмотрения сразу нескольких кампаний в едином русле, да еще и на региональном материале. Другими примерами анализа серий кампаний являются работы С. Ульяновой[120]120
  Ульянова С. Б. Указ. соч.


[Закрыть] и С. Ушаковой[121]121
  Ушакова С. Идеолого-пропагандистские кампании в практике функционирования сталинского режима: новые подходы и источники. М.: РОССПЭН, 2013.


[Закрыть]. В первой анализируется скорее генезис кампаний в 1920-е годы, когда кампанейщина была повсеместно распространенной практикой, инициируемой не только центральной властью, но и на местах. Во второй работе исследуются кампании 1920–1930-х годов, направленные на мобилизацию масс. Такая последовательность примечательна, по скольку дает возможность сравнить развитие структуры кампаний в разные десятилетия (и этапы) становления советской власти. Однако следует отметить, что в этих работах применяются несколько разные подходы. Если С. Ульянова не только рассматривает идеологические составляющие и дает описание механизма кампаний, но и прослеживает непосредственную реакцию на кампании со стороны рабочих и низовых партийно-хозяйственных функционеров по архивным документам, то С. Ушакова в основном ограничивается анализом советской печати, сводя тем самым кампании только к идеологической составляющей.

Кроме упомянутого выше В. Гижова, существует еще одно серьезное исследование послевоенных кампаний, принадлежащее Е. Гениной[122]122
  Генина Е. С. Указ. соч.


[Закрыть]. Эта работа примечательна тем, что автор уделяет значительное внимание не только событийной истории кампании, но и реализации этой кампании на местах, т. е. управленческим практикам. Впрочем, и тут заметна несколько традиционная интерпретация поведения людей в рамках кампаний как простой «реакции» на действия центральных властей.

В завершении обзора необходимо подчеркнуть те новые подходы и особенности, которые свойственны исследованию, проведенному в данной книге.

Во-первых, здесь изучаются кампании поздней сталинской эпохи, наименее освещенные в научной исторической литературе, что кажется существенным упущением. Разумеется, для понимания исторического явления необходимо знать, каковы его истоки и процессы становления. Однако не менее важно понимать, каковы его зрелые формы. Ведь именно в позднюю сталинскую эпоху можно говорить о сложившейся схеме управления, где политические кампании занимали едва ли не главное место; в это время сталинская система приобрела законченный вид. Изучая результаты, мы начинаем лучше понимать и процесс формирования явления.

Во-вторых, в данной работе делается попытка изучить политические кампании не в отдельных аспектах, а как более или менее целостное явление и при этом избежать как крайностей детализации, так и крайностей схематизации.

В-третьих, за отдельными событиями (в первую очередь рядовыми, повседневными) автор стремится увидеть практики, т. е. по вторяющиеся шаблоны действия, складывающиеся в общий механизм управления, в данном случае – механизм политической кампании. Это позволяет перебросить мостик между повседневностью (низовыми практиками) и миром идей, причем не столько сконструированных властями того времени, сколько презентованных, пусть в сниженной форме, на уровне газетных передовиц, лозунгов, выступлений на высших партийных собраниях, а также переосмысленных на более низких уровнях власти. Отчасти здесь изучаются и процедуры этого переосмысления, складывания дискурсивных практик на местах по всей цепочке передачи сообщений власти вплоть до выступлений отдельных граждан на организованных собраниях.

Наконец, автор стремится уйти от рассмотрения механизма управления, реализованного в политических кампаниях, по схеме «сигнал – ответ», усматривая в низовых практиках элементы «своеволия» (А. Людтке) или тактик (де Серто). Это дает возможность понять политические кампании как процесс, формируемый не только сверху, но и снизу, т. е. организаторами этих кампаний на уровне региона, населенного пункта, отдельного предприятия, а также непосредственно рядовыми гражданами.

Чтобы достичь этих целей, необходим экскурс в методологические основания подобного рода исследования.

Глава 2. Повседневность и история: методология исследования

Для начала необходимо сделать несколько предварительных замечаний. Во-первых, развитие теорий редко укладывается в простую схему «от простого к сложному» и «от родоначальника к последователям». Поэтому методологическое основание исследования необходимо выстроить не в виде изложения схемы, а в виде изложения взглядов нескольких интеллектуальных традиций, которые, влияя друг на друга, сформировали предмет микроистории и обоснова ли основные методы этой научной теории. Во-вторых, для наилучшего понимания изучаемых явлений надо использовать междисциплинарный подход, т. е. социологические, антропологические, политологические теории для целей исторического исследования. В-третьих, здесь не предполагается написать историю идей и методологий. Необходимо только проследить, из каких составных частей складывалась используемая методология исследования, из каких областей знания они пришли в историю, выяснить, чем они (эти части) могут быть полезны при изучении истории позднего сталинизма в целом и политических кампаний в частности.

2.1. методологическая рамка исследования: между «большой историей» и повседневностью

Различия между макро– и микроподходами в историческом знании зарождаются едва ли не с античных времен. Еще Геродот и Тацит, равно как и многие другие историки древности, перемежали изложение событий обильными вставками о быте, привычках, обычаях народов, упоминавшихся в трудах. Да и в более позднюю пору это было скорее нормой. В XIX в. наряду с фундаментальными трудами по истории отдельных стран, континентов и эпох можно наблюдать существование трудов, посвященных быту, нравам, привычкам отдельных народов, например «Иллюстрированную историю нравов» Э. Фукса или «Быт и нравы русского народа» Н. Костомарова, не говоря уже о многочисленных изданиях типа «Жены Ивана Грозного». И хотя все эти труды к микроистории в строгом смысле отношения не имеют, они свидетельствуют о наличии интереса у авторов и читающей публики не только к историческим событиям, широким историческим панорамам и макропроцессам, но и к частностям, низовой культуре, рутине, одним словом, к тому, что потом получит название «повседневность». В полной мере это проявилось только в начале ХХ в. Как пишет Х. Медик, «микроистория – сестра истории быта, но кое в чем она идет своим путем»[123]123
  Медик Х. Микроистория // THESIS. 1994. Вып. 4. С. 193.


[Закрыть].

Сегодня вряд ли кто из исследователей будет отрицать тот долгий и трудный путь, который прошла методология исторической науки в ХХ в. от позитивизма до микроистории, cultural history и конструктивизма (т. е. «Изобретение традиции» Э. Хобсбаума). Но так же сложно утверждать, что история как наука сегодня обладает единым, структурированным исследовательским инструментом, позволяющим без особого труда найти нужный метод для каждого своего предмета. Разговоры о кризисе методологии истории продолжаются, несмотря на множество работ, посвященных этой самой методологии[124]124
  См.: Копосов Н. Дьявол в деталях (По поводу книги Карло Гинзбурга «Мифы – эмблемы – приметы») // НЛО. 2004. № 65. С. 11–17. http://magazines.russ.ru/nlo/2004/65/kopo2-pr.html.


[Закрыть]. Новые подходы, обозначаемые как многочисленные «повороты» (лингвистический, прагматический, культурный и т. п.) гуманитарной мысли, свидетельствуют не столько о его преодолении, сколько о мучительных поисках выхода. И этот процесс далек от завершения.

Микроисторическая традиция в рамках данной работы будет пониматься не в узком смысле (как теория микроистории, сформулированная К. Гинзбургом и его коллегами), а как широкий набор подходов, охватывающий значительное количество исторических школ ХХ в., для которых стало важным увидеть прошлое в его реальности, несводимой к иллюстрации политической, социологической или экономической теории. Концепты архетипа, повторяемости[125]125
  См.: Живов В. Об исторической науке у Карло Гинзбурга // НЛО. 2004. № 65. http://magazines.russ.ru/nlo/2004/65/zh1.html.


[Закрыть], равно как и концепты повседневности, практик и дискурсов, заимствованные из других наук, дают новый толчок для изучения собственно истории, без ее редукции к политическим или социологическим теориям. Поэтому не случайно в данной работе в качестве классифицирующего термина этого крупного направления выбрано слово «традиция». Он подчеркивает, что речь идет не о последовательных и поступательно развивающихся учениях об истории, но, скорее, о направлениях мысли, о четырех способах говорить об истории, объединяющих различных по времени жизни, взглядам, вкладу, масштабу рассмотрения авторов. Действительно, термин «научная школа» подразумевает, как минимум, единство изначальных позиций, набора аксиом, родоначальника. Термин «традиция» задает не такие жесткие рамки.

Во второй половине ХХ в. микроисторические подходы стали полноправным, а зачастую и модным инструментарием исторических исследований. Но само по себе это не снимает оппозицию «больших теорий» и микроисследований. Зачастую даже провозглашение автором микроисторической оптики исследования еще не означает следования этому принципу в реальности. Так, например, происходит в работе С. Ушаковой «Идеолого-пропагандистские кампании в практике функционирования сталинского режима: новые подходы и источники»[126]126
  Ушакова С. Идеолого-пропагандистские кампании в практике функционирования сталинского режима: новые подходы и источники. М.: РОССПЭН, 2013.


[Закрыть], где знаковые термины «практика» и «новые подходы» в заголовке никак не подкреплены изучением практических действий ни инициаторов кампаний, ни рядовых граждан, что само по себе не согласуется с исследовательской программой теории практик, как это будет показано ниже. На самом деле С. Ушакова сделала серьезный анализ действий власти по мобилизации населения на основании изучения средств массовой информации и нормативных документов. Однако здесь наблюдается существующая терминологическая путаница.

В то же время уход от нарратива и макроисторических обобщений не означает формирования единой исторической методологии. Как указывает Н. Копосов, «трудности микроистории заключаются в том, что она невозможна как самостоятельная по отношению к распавшейся макроистории перспектива. Ее проблематика и ее понятия заимствованы у макроистории и получают смысл только благодаря имплицитному соотнесению с “большими нарративами”. Именно поэтому микроистория гораздо естественнее вписывается в логику кризиса социальных наук, нежели в логику его преодоления»[127]127
  Копосов Н. Указ. соч.


[Закрыть], поскольку она оказалась не преодолением, а скорее хорошим дополнением к «большой истории».

Кроме того, микроисторическая традиция зачастую видит феномены не в их непосредственной данности, а как знаки проявления той или иной скрытой силы, чаще всего политической. Так, история клиник у М. Фуко оказывается механизмом дисциплинирующей власти, средневековые войны у Ф. Броделя – продолжением экономики, а «великое кошачье побоище» в Париже XVIII в. у Р. Дарнтона – высмеиванием системы правового и социального мироустройства[128]128
  Дарнтон Р. Рабочие бунтуют. Великое кошачье побоище на улице СенСеврен. М.: НЛО, 2002. С. 91.


[Закрыть]. Сама микроисторическая традиция и теории смежных гуманитарных наук, привлекаемые в качестве теоретического подспорья начиная со времен школы «Анналов», чаще всего создавались в рамках левой, критической европейской мысли, что не могло не сказаться на их проблематике и общей направленности. В результате на многие микроисторические исследования можно перенести упрек, высказанный В. Вахштайном в адрес политической теории: «После политологической реконкисты мир никогда не будет прежним: мы научились видеть политическую волю, игру сил, отношения власти и доминирования там, где раньше видели повседневные и привычные социальные действия… Политические активисты… сумели доказать, что езда на велосипеде и городское садоводство – не что иное, как формы политического протеста»[129]129
  Вахштайн В. «Nothing is political…» // Социология власти. 2012. № 8. С. 6.


[Закрыть]. Однако так же как чрезмерное стремление во всем увидеть политику грозит потерей Политического (ибо если политика во всем, то ее просто нет), так и стремление свести исторические события (не важно, большие или малые) к тому или иному концепту (повседневности, дискурсу, практикам) грозит потерей Истории.

Означенные проблемы показывают, что сегодня невозможно создать единую методологическую основу исторической науки. В настоящий момент наиболее продуктивным представляется подход, при котором будут сочетаться макроисторические и микроисторические оптики в той мере, в которой они работают на цель исследования. Предмет настоящего исследования – политические кампании позднего сталинского периода – это, скорее, явление макроуровня в том смысле, что они разворачиваются в масштабах большой страны, реализуются большим количеством институций, вовлекают в поле своего действия большое количе ство людей в качестве организаторов, исполнителей или рядовых участников. Однако понимание политических кампаний как исключительно идеологических посылов сверху вниз либо как форм презентации господствующей идеологии кажется слишком однобоким. А ведь именно так они и трактуются большинством исследователей, что находит отражение и в применяемой терминологии: «идеологические кампании» у В. Гижова[130]130
  Гижов В. А. Идеологические кампании 1946–1953 гг. в российской провинции (по материалам Саратовской и Куйбышевской областей): дис…. канд. ист. наук. Саратов, 2004.


[Закрыть] и «идеолого-пропагандистские кампании» у С. Ушаковой[131]131
  Ушакова С. Указ. соч.


[Закрыть]. Такой подход не учитывает, что между планом и реальностью, между лозунгом и его реализацией существует огромная пропасть, возникающая благодаря многочисленным факторам, не последнюю роль среди которых играют культура, повседневные практики, групповые интересы и многое другое.

Рассматривать политические кампании исключительно через призму повседневности тоже не кажется продуктивным. При таком подходе повседневность превращается в замкнутый социальный мир, куда если и долетают сигналы «большего мира», то исключительно как принудительные стимулы для реагирования. «Историк повседневности ставит перед собой задачу понять групповые и индивидуальные реакции отдельных людей на правила и законы их времени», – считает И. Орлов, автор наиболее полного историографического труда по советской повседневности[132]132
  Орлов И. Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2010. С. 14.


[Закрыть]. Конечно, между поведением шоковым, экстраординарным (т. е. спровоцированным политическими и социальными нормами и установками) и поведением повседневным, рутинным, существует зазор. Эти типы поведения нельзя смешивать, но также их нельзя и противопоставлять. Скорее, можно говорить об их взаимовлиянии и взаимопроникновении, когда на уровне повседневности начинают появляться практики, напрямую связанные с идеологическими клише, и, напротив, публичное, стимулированное указами «сверху» поведение оказывается пронизано повседневными практиками.

Чтобы добиться лучшего понимания сложной взаимосвязи между двумя уровнями анализа, необходимо совершить несколько экскурсов в теории повседневности и микроистории.