Текст книги "Школа в Кармартене"

Змейк постукивал по столу случайно попавшим ему под руку хирургическим зажимом.

– Каков план действий? – кратко спросил он.

– Мы проведем последовательно все процедуры, предписанные разработками Министерства. Уважаемые мною лорд Бассет-Бладхаунд и Пандора Клатч сообщили множество интересных подробностей о происходящем в стенах этой школы. Но при этом я не понимаю, как оба они умудрились не привезти из школы ровным счетом ничего! – сказал Зануцки. – Я же, в отличие от них, не собираюсь возвращаться с пустыми руками! И будьте уверены, что это будут не рассказы о библиотечных козлах и бродячих башнях и не тапочки великанши! Это будут материалы.

– Я могу быть чем-то полезен? – поинтересовался Змейк.

– Вы меня очень обяжете, если возьмете на себя труд проследить за тем, чтобы планы уроков были сданы всеми и в срок.

– Само собой разумеется. Что-нибудь еще?

– И от всех преподавателей мне будут нужны копии контрактов о приеме на работу.

– Боюсь, что некоторые из них могли не сохраниться, – заметил Змейк.

– А как в таком случае до сих пор сохраняются эти преподаватели? – спросил Зануцки.

Змейк прошелся по спальням и кабинетам учителей (заглядывая даже в подсобные помещения) и напомнил всем, что каждый должен сдать по плану урока, особо подчеркнув, что план этот должен быть написан по-английски. После этого его некоторое время преследовал по пятам разгоряченный Дион Хризостом, неотступно спрашивая, как бы он перевел на английский слово логос. Но Змейк насчет этого сказал попросту, что если Дион имеет в виду свой внешний[33]33
  Стоики различали внутренний и внешний логос, т. е. саму способность к мышлению и ее выражение в речи. Так, у говорящего попугая есть внешний логос, но нет внутреннего, а у немого человека – наоборот.


[Закрыть] логос, то он, Змейк, перевел бы его как «blethering»,[34]34
  от англ. blether – чесать языком, нести вздор.


[Закрыть] а если внутренний, то как «a jumble of ideas».[35]35
  a jumble of ideas (англ.) – путаные мысли, каша в голове.


[Закрыть]

Пифагор воспринял это требование как камень лично в свой огород и долго бушевал под пристальным взглядом Змейка, обличая происки тех, кто тщится проникнуть в тайны богов. Под конец он милостиво согласился изложить доступным для невежд слогом несколько доказательств знаменитой теоремы о соотношениях сторон прямоугольного треугольника, и то лишь после того, как Змейк ясно и недвусмысленно дал ему понять, что эта теорема ему все равно известна, а также что она была хорошо известна уже в Вавилоне и древнем Египте. Кое-чьи планы уроков после третьего напоминания проявлялись у Змейка в кабинете на стене в виде огненных букв, чем их авторы намекали, вероятно, чтобы им не мешали работать. Змейк в этих случаях, пожав плечами, переписывал знаки со стены на пергамент и, не заботясь о дальнейшей внешней унификации документов, бросал эти пергаменты сверху на груду глиняных табличек, бамбуковых дощечек и прочих скопившихся у него редкостей. Когда Сюань-цзан принес свой план урока в семи цзюанях на куске гуаньчжоуского шелка длиною в чжан,[36]36
  Один чжан – это десять чи.


[Закрыть] Змейк скатал его молча с довольно кислым видом и кинул туда же. Наконец все это было сдано Зануцкому.

Выборочная переаттестация преподавательского состава началась немедленно. Она проводилась методистами совместно с психоаналитиком и психиатром. Она много лет проводилась ими в этом составе и имела своей целью выявление морального облика, методической компетентности и степени психологической устойчивости преподавателей.

Профессор Курои, сын Дайре, стремительно меняясь, в начале января был близок к пику своей молодости и выглядел моложе старших студентов. Благодаря этому проверяющая комиссия приняла его за неопытного практиканта, стажера, который находится в школе, конечно, не больше месяца и не представляет для них большого интереса, и не стала вызывать его для переаттестации. Многим из них, по убеждению студентов, эта случайность спасла жизнь.

…Зануцки и комиссия расположились в парадном зале. Мак Кехт занял место напротив методистов и закинул волосы назад.

– В какой области вы специализировались, прежде чем заняться преподаванием медицины?

– Я был военным хирургом, – ответил Мак Кехт.

– Принимали участие в боевых действиях? Где именно?

– На севере Ирландии.

– В составе миротворческих сил?

– Н-ну… миротворческими я их не назвал бы, – сказал Мак Кехт, вспомнив Нуаду, Луга Длинной Руки и некоторых других миротворцев.

– А вот ваши волосы, – тут же перебил другой методист. – Это что, эпатаж?

– Нет, это мой естественный цвет, – невпопад отвечал Мак Кехт.

– Я имею в виду их длину, – ядовито сказал методист. – У вас никогда не возникало желания… их остричь?

– Много раз, – удивляясь столь интимному вопросу, отвечал Мак Кехт, для которого обрезать волосы означало нарушить гейс и тем самым навлечь на себя скорую смерть. Он еще не знал, до каких высот интимности способны подняться методисты.

* * *

– Ваше первоначальное образование?

– Инженерно-техническое, – глазом не моргнув, отвечал Зигфрид, поскольку в детстве он был подмастерьем у кузнеца.

– А каким образом вы овладели вашей нынешней специальностью?

– Исключительно практическим, – сказал Зигфрид, выдерживая прямой взгляд, которым одарил его профессор Зануцки.

– Ваше первое место службы?

– Сначала я охранял сокровище, – осторожно сказал Зигфрид. – Точнее, сокровищницу. Нибелунгов, – поправился он.

– То есть вам знакомо музейное дело? – уточнил Зануцки. Зигфрид счел благоразумным оставить его в этом заблуждении. – А где хранилась эта… как вы сказали?.. коллекция?

– В небольшом местечке на Рейне, – о том, что местечко было, собственно, не на Рейне, а в самом Рейне, Зигфрид умолчал.

– Давайте перейдем к вашей дисциплине, палеонтологии. Как вы определяете уровень обученности студентов? – с места в карьер спросил методист.

– По результатам прохождения практики, – отвечал Зигфрид. – Разумеется, если речь идет о мальчиках, потому что девочек я к практике не допускаю, – добавил он, чтобы внести полную ясность.

– То есть как, коллега? – осторожно спросил Зануцки. – Как не допускаете? Я не ослышался? – члены комиссии переглянулись. – Вы что, не понимаете, что это не что иное, как типичный мужской шовинизм?

– Совершенно верно, – кивнул Зигфрид. – Мой предмет испокон веков был типично мужским занятием. Женщине лучше знакомиться с этим в теории.

– А вам известно, что подобные взгляды у современного человека, к тому же преподавателя, не только недопустимы, но и наказуемы? – вкрадчиво спросил психоаналитик.

– Мне хорошо известно то, – внушительно ответил Зигфрид, – что женщины, как правило, не обладают необходимыми для этого качествами. Бывают, впрочем, исключения… – добавил он, очевидно, вспомнив кого-то. – Also… Да. Но редко. Там, где нужны мужество и физическая сила, женщины обычно не годятся мужчинам на подметки. А тут еще нужно иметь крепкие нервы, – и он оглядел присутствующих поверх очков.

– С какой стати? – впился в него Зануцки. – Что здесь особенного? Вы же палеонтологи! В конце концов, вы имеете дело всего лишь с останками!

– Правильно. Если допускать к практике всех подряд, то в конце концов я и буду иметь дело всего лишь с останками, – сурово подтвердил Зигфрид.

– Да поймите же: ни неблагоприятные климатические условия, ни тяжелый физический труд на этой практике, – гнул свое Зануцки, – ничто не может быть основанием для того, чтобы искусственно противопоставлять женщин мужчинам! Это постыдные и устарелые принципы.

– Doch! Но поскольку дракон как раз не делает этих искусственных различий, а нападает на всех без разбора, – немного раздражаясь, сказал Зигфрид, – то эти искусственные различия приходится делать мне!..

* * *

Когда Дион Хризостом услышал, что он срочно должен предстать перед чиновниками высокого ранга, он, протерев спросонья глаза, не понял даже, где он. Одно он помнил твердо: такие встречи для него никогда ничем хорошим не заканчивались.

Министерской комиссии было известно, что Дион Хризостом преподает в школе в течение приличного срока, будучи при этом иностранцем, поэтому его с порога спросили, как у него обстоят дела с гражданством. Дион затрепетал, медленно трезвея. Несчастный по привычке решил, что его, как обычно, пытаются обвинить в незаконном присвоении гражданства Римской империи со всеми вытекающими отсюда последствиями. Испугавшись суровости этих последствий, Дион чуть не упал в обморок и горячо стал уверять комиссию, что ни сном ни духом непричастен к незаконным махинациям по торговле римским гражданством на окраинных британских территориях, сам он родом из Прусы, из греческих колоний, и знать не знает людей, которые на него показали.

– Греческих колоний чего? – вяло спросил Зануцки.

– Прославленной и нерушимой Римской империи, – отвечал Дион.

Наступила пауза.

– Собственно, я был на том пиру, я не отрицаю, – торопливо продолжил Дион, – но я напился пьяным задолго до того.

– До чего? – задумчиво спросил методист.

– До того, как со стола стащили скатерть.

– А что скатерть? – с интересом спросил посланник министерства.

– На той скатерти были широкие пурпурные полосы, – отвечал бедняга Дион, не в силах справиться с дрожью в коленках. – Строгому взгляду они могли бы, пожалуй, показаться и слишком широкими. Я слышал после, что участники пира заворачивались в нее, как в тогу, и в этом подобии пурпурных одежд произносили различные неблагочестивые речи… Но сам я понимаю, что облачаться в пурпур дозволено лишь императору, и никогда бы не решился на такое святотатство. Тому свидетелем сама Киприда, что я-то к тому времени давно валялся пьяным в лоск под тем столом, который у стены стоял у дальней, и не был в силах их остановить, когда кощунственно воздевши руки, они провозглашали разный вздор…

– Стоп, – сказал Зануцки.

Дион замолчал и опустился на пол.

– Я знаю, что всех участников того пира казнили страшной казнью, – всхлипнул он. – Я слышал об этом от горшечника Неокла. Но я-то разве заслужил такое?..

И он, положив скрещенные руки на колени и голову на руки, умолк.

– Обеденный перерыв, – сказал Зануцки, утирая со лба крупные капли пота.

* * *

– Поразительная безалаберность! – сказал Мерлин. – Как я мог! Прямо ответить на вопрос о своих доходах! Только последний идиот… Коллеги!

И тут состоялся последний педсовет перед закрытием школы, как назвал его Мерлин, ибо он нисколько не сомневался, что школу закроют после того, что опрошенные преподаватели успели высказать на собеседовании. Впрочем, опасения накопились у всех.

– Я, кажется, вел себя не очень обдуманно, – предположил очаровательный Морган-ап-Керриг, силясь перевязать галстук так, чтобы он был впереди. – Но кто кинет в меня камень?

– Никто. Камень сам прилетит откуда ни возьмись и попадет прямиком в вас, дорогой Морган, – сурово сообщил Мерлин.

Зловещий настрой директора передался всем. Стало тихо.

– Но, – пробовал оправдаться Морган-ап-Керриг, – мне задали самый неожиданный вопрос. Меня спросили о различных системах запоминания и их преломлении в моей индивидуальной методике.

Все переглянулись.

– Я, сами понимаете, ответил… очень, впрочем, осторожно… что забывание, дескать, вызывается различными внутренними импульсами и наша цель – эти импульсы выявить и… активизировать. Потом они вдруг стали уверять меня, что я веду какую-то дисциплину под названием… под названием…

– Основы социальной адаптации и безопасности жизнедеятельности, – сухо подсказал Змейк.

– Да, да, спасибо, коллега. Вы представляете себе, как я ужаснулся, когда мне сообщили, что я веду этот предмет? Они долго уверяли, что это моя специальность, но, к чести своей должен сказать, тут я был тверд, как скала.

– Короче, вы провалили дело, Морган, – сказал Мерлин и поморгал, стараясь уяснить себе, где именно у него в глазу соринка. – Да я и сам… Впрочем, я держался превосходно. Пристали ко мне: какими я пользуюсь источниками при чтении курса истории. Как будто не ясно, какими! Как будто кому-нибудь можно сейчас доверять, кроме себя самого! В последние годы, говорят, появляются новые источники, надо с ними знакомиться!.. Это при том, что я все видел собственными глазами, я, выходит, должен помалкивать! На мой взгляд, это называется затыкать неудобных свидетелей. Да. Но я был верхом кротости и терпения. Мне десять минут внушали, что следует регулярно пересматривать… меня. Одним словом, мне почти сказали в лицо, что я – устаревший источник и должен быть подвергнут переработке. Но я…

– Что до меня, то я вынужден был упомянуть драконов, – повинился Зигфрид. – Но очень сжато и без дальнейшей видовой классификации, – уточнил он.

Мерлин схватился за голову.

– Мне пришлось сказать, – начал Мак Кехт, – что я был военным хирургом в период активных боевых действий на севере Ирландии.

– С этого места, пожалуйста, рассказывайте все очень подробно, – вдруг попросил Змейк.

– Хорошо, – покорно сказал Мак Кехт. – Меня спросили, был ли я в составе миротворческих сил. Я не стал кривить душой и сказал, что… это было не совсем так.

– После этого вас, разумеется, заподозрили в связях с ИРА, – просто сказал Змейк.

– Боже мой, ну конечно! – воскликнул Мак Кехт. – Как это не пришло мне в голову! После этого у меня спросили, неужели я, имея такое прошлое, считаю себя вправе работать с детьми?

– Это какие-то нелюди! – порывисто воскликнул Мэлдун.

– Да нет же! Они сочли меня бывшим террористом, – как бы извиняясь за членов комиссии, сказал Мак Кехт. – А поскольку упоминание о моем прошлом связано у меня с ужасными комплексами, то я, признаться, растерялся, и, боюсь, они заметили мою неуверенность…

В это время открылась внутренняя дверь, уводившая в лабиринт, и из нее вышел взлохмаченный Пифагор.

– Ко мне сегодня приставали какие-то плебеи, называя меня сотрудником системы общего образования, – гневно обратился он к Мерлину. – Если вы не можете обеспечить мне условий работы, – возмущенно продолжал он, – я могу и уехать обратно в Кротон.

Пифагора окружили Дион, Орбилий и Змейк и живо объяснили ему, что ситуация такова, что личные амбиции придется проглотить.

– Когда кого-нибудь из вас, – чеканно сказал Мерлин, – вызовут для собеседования и зададут вам там, чего Боже упаси, какой-нибудь вопрос, – он сделал многозначительную паузу, – ради всех святых, коллеги, отвечайте на него, именно на него, на этот вопрос. Заметьте, я не напоминаю вам, чтобы вы, будучи вызваны на собеседование, заходили бы в зал через дверь, то есть именно в дверь заходили бы, а не еще как-то. Я ни слова не говорю о том, что не нужно посреди разговора вдруг демонстрировать свою способность дышать огнем. Я думаю, вы и сами достаточно ответственны, чтобы понимать, что это не дружеская беседа. Что еще, Тарквиний? Помогите мне.

– Не стоит трясти своими прошлыми регалиями и вспоминать, как при дворе царя Ашурбанипала вам была пожалована в знак особых заслуг священная мартышка, – нехотя изрек Змейк.

– Да, верно! – оживился Мерлин. – Боже мой, Тарквиний, какая все-таки у вас светлая голова!..

– Впрочем, все эти меры предосторожности излишни, – прибавил Змейк. – Полагаю, мы можем вести себя вполне раскованно. После всего, что уже прозвучало, еще две-три унции правды добавят к нашей репутации не больше, чем завоевание Иски-на-Аске – к славе Цезаря.

– А мы все-таки попытаемся, – возразил Мерлин. – Невелика беда – допустили пару оплошностей. Можно списать на несварение желудка. Вот если бы я случайно явился на собеседование без головы или еще что-нибудь, тогда конечно, а так…

– А вы уверены, что когда были на собеседовании, ваша голова была при вас? – холодно поинтересовался Змейк.

– Оставьте ваши аллегории, Тарквиний, – разгорячился Мерлин. – Знаете, мне уже приписывали и государственную измену, и ересь, и до сих пор мне всегда, абсолютно всегда удавалось все списать на несварение желудка! Кстати, пусть студенты не думают, что мы настолько озабочены происходящим, что позабудем разобрать их успеваемость и случаи злостного хулиганства!.. Вот вы, Мэлдун: вы там у себя, на «Началах навигации», изучаете способы отдать концы во всяких там увертливых морях тропического пояса, а вы бы лучше изучали способы НЕ отдать концы! А то вон один студент вчера учился вязать морские узлы и натянул этот свой канат поперек лестницы черного хода. А тут как раз шел я! Я шел, вы понимаете!..

– Кстати о хулиганстве, – со всей доброжелательностью сказал Мак Кехт. – Оуэн, ваш протеже, Бервин, сын Эйлонви, постоянно сидит в библиотеке, изучает поэзию…

– А при чем тут хулиганство? – подслеповато щурясь, спросил архивариус. – Все бы так хулиганили!..

– Но Бога ради! – воскликнул Мак Кехт. – Он же превращается во все!..

– Мне странно слышать это от Туата Де Дананн, – колко заметил Мак Кархи.

– Я бы слова не сказал, но там же кругом читатели! – слабо возразил доктор. – Вчера напротив девочки сидели, пытались сделать конспект по медицине. Бервин же меняет облик пятнадцать раз за минуту, рядом с ним невозможно заниматься!..

– Скажите своим девочкам, что, когда занимаешься, не вредно иногда бывет сосредоточиться на учебнике, а не пялиться на то, во что превращается твой сосед. Пришел заниматься, так занимайся. И нечего глазеть по сторонам, – сказал Мак Кархи так резко, что сам удивился.

– Мне очень нравится ваш новый тон, Оуэн, – встрепенулся Мерлин. – Я даже не подозревал за вами способности выпускать когти такой длины. Видимо, Бервин действительно чего-то стоит, если при нападках на него у вас появляются интонации настоящего преподавателя.

* * *

Сюань-цзан сидел под корявой шелковицей возле Башни Сновидений, переименованной им в Башню Западных Облаков, и диктовал трем своим ученикам, с величайшим вниманием глядя на то, что выводили их кисти на кусках выцветшего, застиранного шелка:

 
– У старых дворцовых ворот
Тропа меж акаций. К пути
На дальнее озеро И
Она неприметно ведет.
 

Черты ваших иероглифов, Тангвен, настолько зыбки, что похожи на бамбук, едва прорисовавшийся в тумане. Боюсь, вы слишком жидко развели тушь. Ваш иероглиф «сяо» так слипся с иероглифом «лу», Эльвин, как будто двое влюбленных жмутся друг к другу, укрывшись от дождя под деревом фэн. Вертикальные черты ваших иероглифов, Афарви, отклонились от вертикали, подобно лианам, колеблемым осенним ветром в Шаннань под тоскливые крики обезьян.

В это время учитель увидел, как к нему приближается важное лицо, в котором он распознал чиновника высокого ранга. Он быстро уменьшил всех троих учеников и спрятал их в рукав, затем выпрямился и спокойно посмотрел прямо перед собой.

– Это вы приглашенный профессор из Китая? – спросил Зануцки.

– Да, я Чэнь Сюань-цзан, ничтожный ценитель поэзии, особыми способностями не отличаюсь и об упомянутой вами степени цзюйжэня могу только мечтать.

– Вы, вероятно, прибыли к нам со своими собственными методиками и вряд ли удосужились познакомиться с нашими методическими требованиями и разработками? Сколько я наблюдал вчера за вашими учениками в библиотеке, они все время писали один и тот же иероглиф. Но эффективность такого преподавания, как правило, невысока. Надо побольше теории, надо побуждать студентов к самостоятельному рассуждению!

– Чтобы проникнуть в суть вещей путем созерцания, – отвечал Сюань-цзан, – нужно быть не простым смертным, а жителем небесных чертогов. Скажу прямее – с одного взгляда на иероглифы выучиться писать их под силу одному лишь Будде да, может быть, парочке бодисатв. Мои же ученики только-только выучились держать кисть и растирать тушь. Где уж тут позволить им рассуждать о дэ и жэнь!

– Сейчас разработано множество прекрасных интенсивных методик, – сказал Зануцки. – Вы, по всей видимости, слабо знакомы с состоянием современной методологии. Курс-интенсив при обучении языку совершенно себя оправдал. Сегодня они пишут иероглифы, завтра уже…

– Читают сутру, – подсказал Сюань-цзан.

– Да, а послезавтра… – Зануцки, перебирая пальцами, подыскивал слова.

– Возносятся на небо, – снова помог ему Сюань-цзан.

– По поводу неба, – сказал после некоторого молчания Зануцки. – Любая попытка втянуть молодежь в какую-либо секту повлечет за собой целый ряд неприятных для вас последствий, – это я обещаю вам лично.

– Мой досточтимый собеседник, очевидно, подобно небесному князю Ли, наделен властью сначала казнить, потом докладывать, – вежливо отвечал Сюань-цзан.

– Что случилось, учитель? – спросили Тангвен, Эльвин и Афарви, едва выйдя из рукава.

– Я беседовал сейчас с очень влиятельным человеком, и, судя по тому, что я узнал от него, вам всем следует сложиться, купить гроб, преподнести его в знак почтения мне, вашему наставнику, и разойтись по домам, – безмятежно сказал Сюань-цзан. – Сперва он дал мне понять, что вместо обучения письму мы должны, не откладывая, переходить прямо к познанию дао, затем – что всякое упоминание о дао в этом государстве карается законом. Полагаю, что в стране, где царит такая неразбериха, никому не будет вреда, если я продолжу преподавать вам уставной почерк кайшу?

– Ваша проницательность, учитель, подобна в некотором роде рентгену, – сказал Эльвин.

* * *

– Каким образом получилось, что вы, не будучи британским подданным, занимаете здесь постоянную должность? – спросил Зануцки, с удовольствием разглядывая архивариуса Хлодвига, показавшегося ему образцом солидности и адекватности.

– По личному приглашению директора. Мы познакомились с господином директором случайно, столкнувшись в Дрездене, у Черных ворот, в прескверную погоду: он одолжился у меня табаком и, видя, как моя табакерка поеживается от холода, немедля пригласил меня на стаканчик глинтвейна, где мы и заключили с ним вечный дружеский союз. Ему особенно полюбилась моя крестница, Эрменгильда, – он даже заточил ее жениха в чернильницу и до конца вечера танцевал только с ней.

– Заточил… в чернильницу?

– О, временно, временно! Но затем меня постигло несчастье: я потерял свое место в Дрезденском городском архиве, где служил много лет, – поверите ли, из-за сущего пустяка. В ночь, когда я должен быть дать особенный фейерверк в честь визита господина градоначальника Шлосса, я по недосмотру выпалил в воздух господами племянниками нашего начальника канцелярии. Это были премиленькие золотистые дракончики, они свернулись в жерле пушек калачиком, задумав свою шалость, и они вертелись и резвились в воздухе ничуть не хуже огненных цветов, но все же мне отказали от места. А ведь я тысячу лет до того служил верой и правдой, и ни одна рукопись никогда не жаловалась на меня господину начальнику канцелярии! И вот, когда я, в полном отчаянии, танцевал в Вене на балу в честь новоселья моего кузена в его подземном дворце, Мерлин и предложил мне запросто должность хранителя архива в своей школе, на что я, разумеется, с радостью согласился, ибо мои перламутровые пуговицы, которые в действительности вовсе не пуговицы, знаете ли, уже начали шептать мне: «Соглашайтесь скорее, господин архивариус, не прогадаете!» «В память о вашей любезности, когда вы угостили меня табачком, милейший Хлодвиг, я оставлю это место за вами сколько пожелаете, ведь вы тогда спасли мне жизнь». Вот что сказал мне господин директор школы.

И архивариус зажмурился, стараясь получше припомнить все подробности той встречи.

* * *

Затем на переаттестацию был вызван Змейк. Когда он сел напротив комиссии, его для начала попросили детально рассказать, где, когда и как он сам получил в свое время образование.

– Начала образования я получил в доме своего отца. Моей семье свойствен достаточно патриархальный уклад, и с раннего детства моя свобода была, как тому и следует быть, существенно ограничена. Шесть лет, между семью и тринадцатью годами, я провел… в одном закрытом учебно-религиозном заведении, – сказал Змейк. – Однажды я вынужден был убить в силу стечения обстоятельств одного из высоких гостей школы, – слегка осовевшие было методисты встрепенулись. – От этой истории я вас избавлю, так как детали ее малоаппетитны. После этого меня отозвали, и я снова вернулся в родительский дом. Мой отец был в целом доволен моими успехами и, по совету друзей семьи, отправил меня для продолжения образования в Элевсин.

– Нет, вы уточните, пожалуйста, – как убили, в связи с чем убили? – резко прервал его Зануцки.

– Он хотел от меня того, что я совершенно не готов был ему предложить, – холодно разъяснил Змейк. – В наше… учебное заведение гости такого ранга приезжали, как правило, с целью развлечься, однако ученики традиционно оставались от этих забав в стороне. Один чрезвычайно знатный посетитель, случайно столкнувшись с воспитанниками, проходившими мимо парами, остановил свой взгляд на мне, избрал меня объектом развлечения и потребовал прислать меня к нему. Мои наставники после некоторых колебаний выполнили эту просьбу. После первых же его слов, обращенных ко мне, я обрушил на него потолок.

– Что это были за слова? – не отставали методисты.

– Он похвально отозвался о моей внешности, – с легкими металлическими нотками в голосе пояснил Змейк.

– А ваших родителей и учителей не обеспокоило совершенное вами убийство?

– Моих благословенных родителей обеспокоило бы, если бы мужчина из нашего рода в тринадцать лет почему-то не смог бы постоять за себя. Если говорить о наставниках, то они зачли мне обрушенный потолок как выпускной экзамен по пяти предметам из девяти, рассмотрев, каким именно способом я его обрушил, – отвечал Змейк.

– Что же это были за предметы? – спросили дотошные методисты, теряя, однако, почву под ногами.

– Алгебра, геометрия, астрономия, сосредоточение и акустика.

– Почему акустика?

– Потому что потолок рухнул бесшумно.

– А астрономия?

– Разумеется, я должен был предварительно вычислить в уме расположение звезд над куполом храма. Что касается музыкальной гармонии и философии, то я досдал их в течение недели.

У методистов начинал заходить ум за разум, однако они никак не могли оставить такую благодатную почву.

– Стало быть, в тринадцать лет вы получили такую серьезную психологическую травму? В столь раннем возрасте вам пришлось убить человека?

– Нет, насчет травмы не сказал бы, – взвешенно отозвался Змейк. – Я забыл отметить, что это была эпоха, когда в принципе исключено было дожить до пятнадцати лет, никого не убив.

Распрощавшись со Змейком, члены комиссии принялись бурно обсуждать услышанное.

– Если таковы события прошлого, о которых он свободно рассказывает, – с пеной на губах говорил психоаналитик, – вы представляете себе, что у него вытеснено в подсознание?..

* * *

В самый канун января, засидевшись допоздна в библиотеке, Ллевелис, Керидвен и Морвидд обнаружили старинное письмо Змейка Риддерху, не оставившее у них сомнений в причастности Змейка к тому страшному, что происходило с его учениками.

«Дорогой Риддерх, – писал Змейк. – В своем письме Вы упоминаете о легком ощущении дискомфорта от своего образа жизни, который я Вам, впрочем, не навязывал. Вы подозреваете, что все это называется двуличием; смею Вас уверить, это именно оно и есть. Однако, на мой взгляд, Вы придаете этому слишком большое значение. Пресловутая двойная жизнь, хорошо знакомая мне по личному опыту, – всего лишь необходимое условие, благодаря которому мы можем заниматься нашим делом. Подобным положением может всерьез тяготиться лишь человек слабый духом и склонный к чрезмерной рефлексии; надеюсь, что к Вам это не относится. Вы пишете, что у Вас нет больше сил лгать и изворачиваться; думаю, Вы себя недооцениваете. Что же касается высказанной Вами гипотезы о запрете на некоторые молекулярные соединения, то она хотя и не безнадежна, но требует еще значительной доработки. Ниже я привожу некоторые собственные выкладки; полагаю, что они Вам будут небезынтересны».

Дальше шли одни формулы.

– Жалко, что мы не понимаем эти формулы, – сказала Морвидд. – За ними ведь что-то есть!.. Страшно даже представить, чем Змейк сейчас занимается, если этому письму двести лет!.. – она всмотрелась в обозначения. – Это ведь уже не химия, а какая-то…

– …Мясорубка, – сказал Ллевелис. – А самое ужасное, что он учит… этому… Гвидиона. Хотя и под видом фармакологии.

* * *

– Я понимаю – остальные, но вы! Каким образом вы, воплощение психической нормы, опора здравого смысла в этой школе, могли выступить в таком стиле? – напал на Змейка Зануцки.

– Я полагал, что вам нужны материалы, не так ли? – спокойно отвечал Змейк. – А чем явились мои искренние ответы вам, как не материалами?

На лице Зануцкого показался проблеск озарения.

– В таком случае вы оказали мне неоценимую услугу, – сказал он после некоторого молчания.

– В самом деле? – удивился Змейк. – Чем же?

…Вскоре Зануцки счел возможным огласить собранные данные. Он вежливо попросил преподавателей собраться в большом каминном зале и с плохо скрываемым сарказмом сказал:

– Итак, что мы видим? Преподаватель географии в командировке то ли в Марианской впадине, то ли в созвездии Альфа Центавра… Половина преподавателей считает себя подданными Римской империи, – вот это уже была чистейшая ложь, – другая половина охраняет клады на дне моря! А вот еще более интересный факт, – он скользнул взглядом по Змейку. – Преподаватель химии как о чем-то само собой разумеющемся рассказывает о том, как он совершал убийства в подростковом возрасте!..

– Вот, – сказал Финтан. – Я так и знал, что Тарквиний найдет способ поставить школу под удар.

– При этом, – отозвался Орбилий, – крайне знаменательно то, как он это сделал. Мы ждали, что он донесет комиссии на других, сообщит обо всех что-нибудь нелестное. А он просто рассказал о себе. И не придерешься с точки зрения морали, и доброе имя школы это губит бесповоротно, я в этом не сомневаюсь.

– Могу себе представить, – откликнулся Финтан.

– Тарквиний, зачем вот вы это все им сказали? – с досадой спросил Мерлин. – Зачем делать общим достоянием разные личные… неурядицы? Ну, убили там кого-то, и на здоровье…

– Вот именно, – со спокойствием Харона отвечал Змейк. – Теперь это все равно. Как вы могли заметить, дело настолько стремительно и безусловно идет к развязке, что те или иные наши слова на переаттестации уже ни на что не влияют.

– Так вот, – перебил всех Зануцки. – Входящий в состав комиссии специалист по психиатрии уверенно сделал вывод о том, что все люди, которых мы слышали, абсолютно вменяемы. Для меня давно не секрет, что весь этот балаган имеет политическую подоплеку. Благодаря последним выступлениям в парламенте Национальной партии Уэльса нам стали ясны некоторые тенденции среди валлийских экстремистов. Ими планируется отделение валлийской системы школьного образования от лондонского министерства и в перспективе, очевидно, отделение Уэльса в целом от Великобритании. И если вот эта вот… – он поискал слово, – одиозная демонстрация своей независимости устраивается в рамках все того же протеста, то я попрошу вас уяснить себе следующее: с завтрашнего дня мы начинаем повторную переаттестацию, и если только мои специалисты еще раз услышат здесь то же самое, дело, скорее всего, кончится закрытием школы. И еще у вас будут неприятности лично у каждого. Крупные неприятности. Поэтому я советую вам серьезно подумать, что и как отвечать на собеседовании во второй раз. Вы очень рискуете, коллеги.