Текст книги "Школа в Кармартене"

– И сполосните, пожалуйста, руки… в этом настое трав… вот здесь, – попросил Мак Кехт, подвигая к нему миску с травяным настоем.

Аирмед подошла к Гвидиону, бегло оглядела его, иначе уложила у него на плечах воротник, отстегнула одну из застежек капюшона и внесла в его облик еще несколько столь же неуловимых и бессмысленных изменений. Зигфрид в нетерпении расхаживал от дверей к окну. Мак Кехт занят был пересчитыванием инструментов.

– Еще можно натереть цветом шалфея за ушами, – быстро сказала она. – Все-таки хоть какая-то гарантия. Если нюх у него прежний…

– Да, лучше натереть, – согласился Зигфрид, явно бывший в напряжении.

– Булавку, – произнес, не оборачиваясь, Мак Кехт, углубленный в ревизию инструментов.

Гвидион по привычке хотел было найти и подать ему булавку, так как за последние полгода приучился беспрекословно подавать Мак Кехту все, что вылетало из уст того в винительном падеже без предлога. Но оказалось, что в данном случае его порыв напрасен. Напротив, Аирмед сама разыскала, достала и приколола на накидку Гвидиона потрясающую старинную фибулу в четверть килограмма весом, отчего у Гвидиона взгляд медленно начал становиться вопросительным. Но ему не дал опомниться Зигфрид, который опустил руку ему на плечо со словами:

– Ну что ж, Гвидион. Если школа до июня не просуществует, вам грозит опасность остаться без практики по моему предмету. Теперь, так или иначе… что ни говори… гм… вам такая опасность не грозит.

От всего этого у Гвидиона осталось твердое впечатление, что ему грозит какая-то опасность, но вера его в Мак Кехта была столь велика, что он так и не задал ни одного вопроса.

С моста возле библиотеки они свернули в хранилище манускриптов и какое-то время шли между шкафов и подставок с нестандартного формата – то есть чудовищного размера – фолиантами. Откуда-то вынырнул заспанный архивариус, спросил: «Вы в леса?» «В какие леса?» – угрюмо сказал Зигфрид. Архивариус исчез, бормоча, что если в леса, то он хотел только попросить еще кедрового масла, а если не в леса, то и нечего кидаться на людей. Гвидион не знал, что из хранилища есть еще два выхода. Тем более он не знал, куда они ведут.

Зигфрид долго возился с каменной дверцей, вполголоса ей что-то объясняя и проклиная при этом не свою непредусмотрительность, но напротив – свою предусмотрительность. Мак Кехт стоял, низко опустив голову, и что-то себе думал. Наконец, когда Зигфрид вспомнил тринадцатый пароль, они шагнули за дверь, прошли коридор и подошли к терявшейся в высоте готической двери с выпуклыми фигурами людей и зверей. За готической дверью оказалась поразительной красоты страна, раскинувшаяся под летним небом. Вдаль уходили холмы, покрытые звенящим золотистым вереском, от пения пчел, запаха меда и звона тишины Гвидион совершенно потерял дар речи. В небе кувыркался жаворонок. Тропинка уходила в холмы.

Они шли минут двадцать, пока не поднялись на гребень близлежащего холма. Открылись более далекие горизонты.

– Замрите здесь, дальше ходить не надо. Постойте полчаса, я спущусь и разбужу Гензеля, – нервно сказал Зигфрид, машинально опуская правую руку на левое бедро, где отсутствовал меч.

Мак Кехт, Аирмед и Гвидион стояли цепочкой на гребне холма вполне неподвижно. Аирмед взяла обоих своих спутников за руки. Над колыханьем трав, над тихим, упорным звоном пчел взмыл ястреб, и ветер принес откуда-то запах хвои реликтовых красных сосен.

Из пещеры выполз громадный, как грозовая туча, угольно-черный дракон, некоторое время злобно присматривался к ним, после чего перевернулся и улегся на спину, лапами кверху.

– Ну вот, – облегченно вздохнула Аирмед. – Чувствую, что профилактический осмотр туши состоится. А я уже думала, не придется ли брать ноги в руки.

И она, насвистывая и напевая, первая зигзагами сбежала с холма.

– Гвидион, пройдите вдоль хвоста, пожалуйста, – деловито распорядился Мак Кехт. – Проверяйте: острота шипов должна быть такая, чтобы при обычном прикосновении у вас выступала капля крови. Если где-то шип затупился, запомните, какой это по счету позвонок. Хвостовые позвонки нумеруются от копчика. И молоточек возьмите. При простукивании броня должна звенеть, как металл. Если где-то размягчение, обведите мелом, потом мне покажете. Нужно будет лечить.

Сам Мак Кехт тоже взял молоточек и полез в пасть простукивать зубы. Стоя на языке и придерживаясь за один из клыков, он осматривал соседний с ним зуб.

– Отец, – сказала Аирмед, – я очень рада за вас с Рианнон. Доктор Рианнон – чудесная пара для тебя. Она тебя обожает.

Мак Кехт от неожиданности поскользнулся и соскользнул под язык. Там он с трудом выпрямился, закатал рукав и долго шарил в озерце драконьей слюны, чтобы отыскать молоток.

– Займись лучше пальпацией внутренних органов, – пробормотал он смущенно.

– Я серьезно, – сказала Аирмед. – Точно уже нужно отстирывать пятна, пора. Ради Рианнон, я думаю, стоит.

– Многие из моих коллег говорили мне, что эти пятна… навевают меланхолию, – тихо согласился Мак Кехт. – Я подойду к Рианнон, только расставшись с этими печалями прошлого, или не подойду вовсе.

– Решено, – сказала Аирмед, похлопывая дракона по жировой складке на брюхе. – Знаешь, Рианнон тебя любит, и на твоем месте… уж я бы не пожалела стирального порошка.

Гвидион дошел до конца хвоста и вернулся с исколотыми пальцами.

– Совершенно здоров, – сказал он. – Нигде ничего. Хвост как железный.

Через три часа Мак Кехт подозвал Зигфрида.

– Для своего возраста дракон в отличной форме, – сказал он, убирая стетоскоп.

– Диан, – с неожиданным нежным беспокойством погладив идолище по ближайшей лапе, сказал Зигфрид, – он… взлетает с трудом.

Аирмед расхохоталась.

– А вы бы его еще сильнее откармливали, – улыбнулся Мак Кехт.

…По пути назад в школу Гвидион шел рядом с заметно повеселевшим и разговорчивым Вёльсунгом.

– О-о, Гензель старый, подслеповатый, злобный. Никого к себе не подпускает. Никого не признает, кроме тех троих врачей, что лечили его когда-то давно. Вели, так сказать, с детства. Причем поодиночке их он тоже не признает. Ему надо только, чтобы они были все трое вместе. Вот тогда он подставляет свое брюхо для осмотра. Зрительный образ у него должен совпасть, видите ли. Тысячу лет не могли ему организовать осмотр, этому гаду.

Зигфрид, видимо, хотел сказать «рептилии», но перепутал слово.

– Но меня он подпустил, а он меня совершенно не знает, видел впервые, – начал было Гвидион и осекся. Он вдруг понял, о чем говорил Зигфрид. Дракона лечили три врача, и этих трех врачей он признавал – Мак Кехта, Миаха и Аирмед. Гвидион вдруг понял, чье место он занимал сегодня рядом с Мак Кехтом, пусть лишь в сознании, в злобных глазках старого вздорного дракона.

– Он думает, что это одно существо, – сказал он, подумав. – Он воспринимает троих людей как звенья одного дракона.

– Наверное, вы правы, – помолчав, согласился Зигфрид. – Мне это не приходило на ум. И все-таки это не причина для того, чтобы почти откусить голову делающему мне такую любезность Авиценне!..

Назавтра Аирмед весело, привычными движениями, замочила с утра все рубахи и туники Мак Кехта, долго терла их в корыте, хорошенечко взбивая пену, пока не отстирала добела и не вывела начисто все кровавые пятна. Затем она развесила все это на веревке, вытерла руки о передник, переоделась, повисла у Мак Кехта на шее, попрощалась со всеми и уехала. Брызги пены и мыльные пузыри долго еще оседали в воздухе.

…Рано утром на следующий день Мак Кехт спустился с башни, снял с веревки свою высохшую одежду, в раздумье оглядел двор и вновь поднялся к себе. Там он немного постоял, посмотрел за окно, достал с полки плошку с соком костяники, опустил в нее кончики пальцев и начал методично набрызгивать на свою светлую одежду кровавые пятна. Очень тихо, почти ничем нигде не скрипнув, вошла Рианнон. Она немножко постояла за плечом у Мак Кехта, потом тоже опустила пальцы в отставленную им плошку и молча помогла набрызгивать пятна на оставшиеся две рубахи, три туники и лабораторный халат. Когда их пальцы в плошке соприкоснулись, Мак Кехт счел возможным поднять глаза: интересно же посмотреть на человека, который вполне тебя понял.

* * *

Светловолосая Лютгарда в пушистой кофте собственной вязки подвинула ближе к классу свой массивный сосновый стул с ножками из целых стволов сосен, собираясь проверять сокровенное знание. Лично Лютгарду разгон школы никак не мог коснуться, потому что, говорила она, «я всегда прекрасно могу уйти на север и превратиться там в скалу». Похожая в профиль на заснеженный склон, великанша уселась поплотнее и занудно начала:

 
– Прежде чем в дом
К другу войти,
Очень внимательно
Выходы все
Ты огляди,
Ты осмотри…
 

– Не сидят ли там враги на лавках по углам? – радостно выпалил Ллевелис.

– По сути верно, – согласилась Лютгарда. – А все ж заучите, запомните в точности, как это было, как это сказано в речах бога Одина, предвечного скальда. Речи Высокого было б негоже прозой цитировать.

Ллевелис на минуту отвлекся, чтобы нарисовать в тетради карикатуру «Лютгарда вбивает в учеников речи Одина молотом Тора», но снова настроил уши, едва понял, что великанша дает задание на сообразительность.

– Атли и Сёльмунд, сыновья Торгрима с Крутого Склона, отправились собирать лекарственное растение арнику. Пока Сёльмунд смотрел в другую сторону, Атли случайно сорвался с обрыва и упал бы в море, если бы не повис на одной руке, уцепившись за стебель арники. Там висел он совершенно молча. Через некоторое время Сёльмунд окликнул его и спросил, много ли набрал он арники. «Не сказать чтобы много, – отвечал Атли сквозь зубы, – в особенности если та единственная, за которую я держусь, выскользнет». Вопрос ко всем: почему Атли, сын Торгрима, не считал нужным позвать на помощь?

– Ну, вероятно, он не хотел привлекать внимания к тому, что находится в таком глупом положении? – предположил Дилан.

– Чепуха, – пресекла эту версию Лютгарда.

– А может быть, мужчине не пристало…? – начала тоненьким голоском Крейри.

– Ерунда. Мужчине все пристало, – трубным голосом сообщила Лютгарда.

После совершенно уже диких предположений, вроде того, что по каким-то ритуальным причинам Атли не мог заговорить с братом первым, Лютгарда добродушно провозгласила:

– Потому что Атли, как и другие, верил в судьбу. И если ему суждено было соскользнуть в море, он вовсе не хотел этому мешать. Он ждал, чтобы спокойно, без суеты, выяснить, что ему уготовано. А сейчас пойдет к доске писать по девятичленному кеннингу для корабля, копья, берсерка, бога Фрейра и шумовки… пойдет… что с вами, Ллевелис? Что вы на меня смотрите?

– Вы хотите сказать, что мы все здесь висим на стебле арники и ждем, как сложится судьба? Ну нет! – возмутился Ллевелис и выбежал из класса.

Охваченный чувством творящейся несправедливости, он сделал то, чего никогда бы не сделал в здравом уме и твердой памяти, в отглаженной рубашке и в брюках со стрелками: он прибежал к кабинету Мерлина на башне Парадоксов и замолотил кулаками в дверь. Дверь медленно приоткрылась.

– Ну, – послышался голос Мерлина.

– Я не хочу, чтобы нашу школу закрыли! – выпалил Ллевелис. – Может быть, можно что-то сделать? Может быть, я могу?.. Нельзя же сидеть сложа руки! Я, лично я хочу учиться! И, кстати, я хотел бы учиться у вас. Вот, – выболтал он неожиданно свою самую заветную тайну, осекся, оробел и сел – как выяснилось, на старшую и самую большую из расписных черепах. Та слегка присела на четырех лапах.

– Слезьте с черепахи, – велел Мерлин. – Ну, учиться у меня – это естественное желание каждого… – начал он в нос.

– Нет. Я хочу так… как Гвидион.

– Что Гвидион?.. – ворчливо переспросил Мерлин, явно собираясь развернуть всю панораму неуспеваемости Гвидиона по некоторым предметам.

– Как Гвидион у Змейка, – быстро сказал Ллевелис.

Мерлин фыркнул.

– Гвидион каждый понедельник сидит у ног Змейка, смотрит ему в рот и строчит в тетради. Вы хотите того же самого?

– Ну, нет… – замялся Ллевелис, невольно представив себе, как он сутками строчит в тетради полную белиберду. – Но я хочу пойти к вам в ученики… только к вам… и быть у вас в обучении.

– Вы и так уже у меня в обучении, – рявкнул Мерлин. – Причем давно! И надоели мне хуже горькой редьки!

– Но я говорю об индивидуальном ученичестве! – в отчаянии воскликнул Ллевелис.

– Да вы в индивидуальном ученичестве уже у меня давно! – завопил Мерлин. И, немного смилостивившись, объяснил: – Примерно с начала осени. Да, примерно с сентября я глаз на вас положил. С тех пор вот пасу. Где ваша голова, если вы до сих пор этого не заметили?

– А я думал, вы просто меня ненавидите, – чистосердечно сказал Ллевелис. – То есть… недолюбливаете, – поправился он. – Да, но школу-то должны закрыть! – вспомнил он с ужасом, так как это полностью разрушало только что обретенное им счастье. – Ведь делать же нужно что-нибудь!..

– Вы… вот что, – взвешивая слова, сказал Мерлин. – Отправляйтесь-ка и садитесь зубрить спряжения глаголов.

– Каких глаголов?

– Да неважно каких. Небось хвостов полно по всем предметам! Тут такие умы размышляют над этой проблемой – не вам чета! Ваше дело – тихо сидеть, заучивать, что велено! Будет тут какая-то мелюзга вертеться под ногами и мне указывать!..

…Самая большая черепаха была также еще и самой расписной. Она давно уж подталкивала Ллевелиса к двери. Наконец он внял намеку и убрался. Мерлин долго еще бушевал за дверью.

* * *

Небрежно одетый и встрепанный Морган-ап-Керриг в расстроенных чувствах зашел утром к Мерлину.

– Представляете, мне ночью ясно привиделся выход из создавшегося положения! Я вдруг понял во всех деталях, как сделать, чтобы школу не закрывали. И это оказалось совсем просто, так просто, что и вообразить нельзя.

– Без членовредительства? – быстро спросил Мерлин.

– Ах, ну конечно же, без!..

– Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?

– Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.

– Ну? – выжидательно спросил Мерлин.

– Я напрочь забыл, что это было!.. – повинился Морган.

– Ну конечно же! – воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. – Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.

Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.

– Так, а где здесь какие стороны света? – спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.

– Э-э… Ну, как где? Вон там запад, – неопределенно махнул рукой Мерлин.

– При чем тут запад? – возразил Морган. – Мне нужен восток.

– Ну, это уж я не знаю, – сказал Мерлин.

Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».

В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».

На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка – с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил: «Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».

На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.

* * *

В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:

– Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.

– Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? – уточнил Орбилий. – А что вы посоветуете?

– Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, – посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.

Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.

Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.

– Это не Гай Юлий Цезарь, – быстро сказал Орбилий. – Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!

Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:

– Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!

– …гладкая, сочная, с пышными формами, – говорил Октавиан Август.

Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.

– Uber – это какая? – прошептал Горонви.

– По-моему, пышногрудая, – отвечал Дилан. – Во всяком случае, uber – это вымя. В общем, с роскошным бюстом.

– Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, – прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.

Тут вмешался Орбилий.

– Они используют эти термины: и lenitas – гладкость, и ubertas – сочность, и gracilitas – изящество, – как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.

– А как же gravitas? – с недоверием переспросил Ллевелис.

– Весомость, значимость, – отрезал Орбилий, краснея, как рак.

– А-а… а я уж думал – ядреная эта гетера, – искренне сказал Ллевелис.

– Какая гетера? – простонал Орбилий. – Они обсуждают достоинства поэмы!..

Азиний Поллион опять что-то сказал.

– Все члены ее соразмерны, – прошептал Гвидион.

– Membrum – это не только член тела, но и составная часть произведения, – поспешно сказал Орбилий.

– Что вызывает восхищение? – переспросил Лливарх у Афарви.

– Тело, corpus, – прошептал тот.

– Corpus в данном случае – структура произведения, – цыкнул на них Орбилий.

– Она искусна в чем-то, – озадаченно сказала Крейри. – Особенно искусна в чем-то.

– В художественной метафоре, – внушительно проговорил учитель, бледнея.

– За что он ее ухватил? – шепотом переспросил Гвидион.

– Не за что, а ухватил глубинный смысл, самую суть мысли Вергилия, – сказал Орбилий, в раздумье беря в руку затычку.

Август с большим восхищением отзывался о предмете описания, Поллион, однако, был полон скепсиса и осторожно заметил, что «в наш прагматичный век требуются иные формы».

– Азиний стоит за приоритет исторических и документальных жанров перед поэтическими, – пояснил Орбилий.

– Мой Тит услаждает меня не хуже… – начал Азиний.

– Очевидно, он имеет в виду знаменитого историка Тита Ливия, – быстро сказал Орбилий и загнал пробку обратно в кувшин.

– А между ними что-нибудь было? – простодушно спросила Двинвен.

– Между ними ничего не было! – заверил Орбилий, дав, наконец, волю своему возмущению. – И не могло быть! А весь логос в том, что вам, бездельникам, нужно заучивать не только основные значения слов, но и множество переносных! Латынь – чрезвычайно образный, развитый и богатый язык… с обилием переносных значений! Когда вы будете готовы воспринимать истинно изящную дискуссию… – тут Орбилий утер пот со лба и откатил кувшин подальше в угол, – тогда и получите от меня хоть что-нибудь хорошее. А пока – беседы собачника Фульвия с торговцем ослятиной на углу у общественных бань! Dixi!

И учитель отвернулся, надевая сандалии и выбирая в углу трость потяжелее.

– Пойду изловлю того негодника, что подсунул мне этот сосуд, – бормотал Орбилий себе под нос. – Чувствую, что тут подрастает какой-то будущий Гораций Флакк!..

– В каком смысле будущий Гораций Флакк? – тихонько спросил Гвидион на лестнице.

– В том смысле, что Гораций тоже изводил Орбилия, – предположил Ллевелис.

Когда они миновали несколько витков лестницы, Гвидион неуверенно сказал:

– А может, они и вправду говорили о литературе?

* * *

На последнем занятии в начале июня, когда Гвидион притащился к Тарквинию Змейку на самый верх башни, изнемогая от жары, Змейк встретил его на пороге своего кабинета и сказал:

– Пойдемте. Возьмите из кабинета сыворотки, шприцы, вакцины, берите все свои инструменты и спускайтесь за мной.

Гвидион, недоумевая, последовал за Змейком снова вниз, стараясь не наступать на его мантию, которая мела по ступеням. Змейк привел его на конюшню, и Гвидион чуть не ахнул от радости: в загончике рядом с тем, где жил пони Мерлина, топталась овца. Это была самая настоящая овца с Гебридских островов – белая с черной мордой. Змейк обернулся к Гвидиону и сказал:

– Располагайтесь.

Гвидион поставил на пол и раскрыл свою медицинскую сумку.

– Вот вам овца. Она совершенно здорова. Заразите ее одной из трех тяжелых болезней, которые мы с вами успели изучить, и вылечите в порядке заключительного годового экзамена. Приступайте. Я вернусь через три часа и проверю, в какой стадии заболевание.

И Змейк повернулся уходить. Овца заблеяла.

– Жарко тут, – сказала она простодушно. Она не поняла слов Змейка.

Гвидион глубоко вдохнул и удержал Змейка за рукав. Когда он взглянул Змейку в лицо, у него вяло мелькнула в голове фольклорная формула «тут мне и конец пришел». Но, не выпуская рукава Змейка и забыв прибавить обращение «учитель», он сказал:

– Я не могу заразить здоровое животное для того, чтобы сдать экзамен. Это ничтожная цель.

– А для чего вы могли бы это сделать? – спросил Змейк.

У Гвидиона мелькнуло что-то вроде «ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом», но в это время овца тряхнула ушами и еще что-то проблеяла, Гвидион случайно представил себе ее ягненком и ответил:

– Ни для чего.

– Ради обусловленного жесткой необходимостью научного эксперимента, который нельзя провести иным способом, – сухо скорректировал его Змейк. – Идите. Шестьсот восемьдесят девять.

Это был высший балл.

* * *

– Если вы будете каждый раз задавать мне столько вопросов по самым сокровенным областям знания, Афарви, то рано или поздно вы уподобитесь великому императору Юань-ди, – решительно сказал Сюань-цзан, поднимаясь с земли и сворачивая свою бамбуковую циновку.

– А что этот император? – полюбопытствовал Афарви, понимая, что уподобиться императору Юань-ди можно по разным признакам. Его устраивало уподобление как по мудрости, так и по добродетели.

– Он мертв, – преспокойно ответил Сюань-цзан. – Ну, что ж, думаю, что вы, все трое, – Эльвин и Тангвен поклонились, – готовы, пожалуй, уже к спецкурсу по творчеству Лу Ю. А потому предлагаю вам ступить в лодку и переправиться вместе со мной на тот берег, в павильон Яшмовых стрекоз.

Тут ученики с удивлением увидели, что у ступеней башни Сюань-цзана плещется вода, – хотя до сегодняшнего дня они свободно подходили к ней посуху, – и самое главное, что возле ступеней покачивается ладья с носом в виде головы дракона. Они вошли в нее, и дракон сам собой направил свой нос к востоку и заскользил через озеро на другой, цветущий берег.

– Как досадно, что мы не можем полюбоваться цветами лотоса, – с сожалением заметил Сюань-цзан. – Они растут здесь в изобилии, да только у нас сейчас решительно нет досуга и есть, так сказать, определенная цель. Как писал Цюй Юань в одном из своих цы, «всей душою стремлюсь я в тот край, где цилини щебечут в ветвях».

– С чего бы Цюй Юаню писать в жанре цы? Ведь этот жанр вошел в обиход только в эпоху сунских императоров, когда Цюй Юань уже давно был легендой! – сказал Эльвин. – Разве не было бы уместней ему воспользоваться формой шихуа?

– С чего бы цилиням щебетать? – сдвинула брови Тангвен. – Ведь цилинь – это носорог!

– Да, действительно. Я, верно, ошибся, – беспечно рассмеялся Сюань-цзан.

Лодка-дракон причалила к яшмовым ступеням, выходящим прямо из воды. Удивительные цветы и деревья цвели над озером. Все четверо поднялись и прошли в старинные ворота, на которых красовались парные надписи дуйлянь. «На Цзинхэ, где простор голубой, угасает и тонет закат», – продекламировал Сюань-цзан первую из надписей. «Мы далёко заплыли с тобой, хорошо бы вернуться назад», – пробурчала Тангвен, даже и не думая читать вторую дуйлянь, но все же вошла вслед за всеми в беседку. Внутри беседка была отделана просто и вместе с тем с необыкновенным вкусом. Разные оттенки коричневого и зеленого радовали глаз. У входа росло коричное дерево. Под деревом на столике лежала цитра и стоял прибор для письма. Внутри Сюань-цзан расположился в свободной позе, повел рукою вокруг и сказал:

– Ну вот. Это и есть павильон Яшмовых стрекоз, или беседка Созерцания цветов стрелолиста. Хотите чаю?

– Но как мы здесь оказались? – спросил Афарви.

– Ну, нам ведь нужно где-то проводить спецкурс, – убедительно сказал Сюань-цзан. – Нам нужно какое-то место с жаровней, с тонкой бумагой на окнах, с каллиграфией Ван Вэя на стенах и живописью в жанре «цветы и птицы», с феями-прислужницами… – словом, хижина отшельника в горах.

– Вы что-то путаете, – сказал Афарви. – Хижина отшельника в горах вовсе не такова, и каллиграфия Ван Вэя не сочетается с живописью в жанре «цветы и птицы».

Сюань-цзан рассмеялся, закрыв лицо рукавом.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда я скажу вам начистоту. Я немножко поколдовал тут. Вас это устроит?

– Меня никак не устроит наставник, который в профиль так сильно похож на лису, – сказал Афарви.

Сюань-цзан рассмеялся еще громче.

– А вы не очень-то вежливы, – заметил он. – Ну ладно, ваша взяла. Я не ваш наставник.

– Я понял это сразу. Еще когда вы грозились прибить меня за то, что я задаю слишком много вопросов. Мой наставник никогда не сделал бы этого. Он любил, когда я задаю вопросы.

– Но он оставил меня за себя, – сказал лис-оборотень,[41]41
  В китайской традиции лисы – высшие существа, духи, стоящие на лестнице перевоплощений выше человека.


[Закрыть] тут же на глазах превращаясь в красивого и изящного молодого человека. – Правда, он не просил меня принимать его облик, – хихикнул лис, – но просил занять вас до его возвращения. Ведь мы с ним большие друзья, хоть я и оборотень, так сказать, по рождению и воспитанию.

В это мгновение на порог беседки ступил Сюань-цзан.

– Ваши ученики – настоящие дьяволы, – пожаловался оборотень. – Сразу взяли меня за горло, крыли так и сяк и обзывали лисицей.

– Зачем же нужно было притворяться? – упрекнул его Сюань-цзан. – Сказали бы: так и так, я Ху Юань-мэй, третий в роду Шусяньских лис.

– После этого от меня бы и костей не нашли, – шутливо пожаловался Юань-мэй, поглядывая на студентов как бы с опаской.

– А для чего было насмешничать и проверять наши познания путем таких немилосердных уловок? – в свою очередь, упрекнула его Тангвен. – Пусть мы и не преуспели в учении, но зачем же насмехаться?..

– Ах, барышня, – отвечал оборотень, смеясь, – одним цилинем больше на ветвях, одним цилинем меньше… я думаю, небесная лазурь не потускнеет только от того лишь, что в ней споет свою простую песнь какой-нибудь цилинь.

– Позвольте спросить у вас, господин Ху, – набравшись смелости, сказал Афарви. – Видите ли, дело в том, что у нас здесь есть преподаватель… одной с вами породы. Он даже ведет у нас спецкурс в этом семестре. Вы не встречались с ним? А если да, то как он вам показался?..

– Я удостоился чести беседовать с ним мимоходом, – с улыбкой молвил лис, – и могу так вам сказать: мой досточтимый собрат, конечно, обладает самым полным букетом добродетелей, один лишь за ним водится грешок: уж больно он любит таскать кур и жрать их. Нет для него более высокого наслаждения в жизни. Задушит – и жрать. Что же до вашего покорного слуги, то я нахожу неизмеримо большее наслаждение в поэзии, в игре на цитре, в шашечной партии. С юности балуюсь каллиграфией и – уж вы простите – люблю создать одну-другую оригинальную вещицу без помощи прикосновений рук.

– Ну, коль скоро уж вы создали этот изысканный павильон, так удачно расположенный и убранный с таким вкусом, – сказал Сюань-цзан, – я, пожалуй, и впрямь воспользуюсь обстоятельствами и проведу здесь спецкурс о Лу Ю.

Лис-оборотень, сложа руки, уселся поодаль, притворно закрылся веером и в следующие пять минут только состроил Тангвен одну или две гримасы.

– Итак, поэзия эпохи Сун сходна с плодом оливы. Вкус ее распробуешь не сразу, однако, распробовав, найдешь в нем множество тонких оттенков. Это справедливо и в отношении Лу Ю. Возьмем его прославленные стихи о цветении сливы мэйхуа.

– Интересно, почему это все, кто слагает стихи о мэйхуа, не могут избежать пошлости, едва лишь возьмутся за кисть? – бесцеремонно заметил Ху.

Сюань-цзан возмутился, но передумал цитировать стихи о мэйхуа.