Текст книги "Школа в Кармартене"

– В самом деле, вы сомневаетесь в профессионализме… мастеров этого цеха? – спросил тихий голос.

– Нет, я не хочу давать повод усомниться в моем профессионализме, – холодно отвечал все тот же голос, который рекомендовал добить.

– Господи, ну что за щепетильность! За моим личным врачом послали?

– Уже идет, милорд.

Ллевелис с Гвидионом тоже услышали шаги и только-только успели втиснуться за пирамиду из бочонков. Исполненный важности личный врач просеменил по коридору и скрылся за дверью. Через минуту из-за двери послышалось:

– Ну что ж, я готов констатировать смерть.

– Да, это в русле вашего метода, доктор Гленворт: недавно вы, помнится, определили чуму при сенной лихорадке. Конечно, продолжая эту традицию, очень уместно будет констатировать смерть, имея перед собой живого индивида.

– Это смешно, милорд: ну да, сейчас он жив, но сколько, по-вашему, он протянет, в его состоянии? Две, три минуты?..

– Да, в ваших руках он действительно протянет примерно столько, сколько вы говорите. Я даже не дам ему и двух минут, – с неописуемым злорадством сказал другой медик.

Последовала быстрая и непонятная медицинская латынь, с обеих сторон прозвучавшая довольно резко.

– Нам нужно заключение о смерти, – умоляюще прервал палач.

– Ну что ж, я очень рад. У вас есть доктор Гленворт, он все подпишет. И заключение о смерти живого пациента, и отчет о состоянии здоровья трупа. А я с вашего позволения удалюсь, – и быстрые шаги направились к приоткрытой двери.

– Я не позволю бросать мне такие обвинения! – вскипел Гленворт. – Можно подумать, что вы способны продлить это номинальное состояние жизни!..

– Это вы продлеваете номинальное состояние жизни, – с сарказмом возразил другой врач. – Я же, говоря о жизни, обычно подразумеваю полную репрезентацию всех жизненных функций.

– То есть он у вас сейчас станет ходить, разговаривать?.. – Гленворт сказал это настолько язвительно, что Гвидион и Ллевелис переглянулись в темноте за бочонками, пытаясь отогнать мысль о том, как же должен выглядеть предмет спора.

– Именно, – хладнокровно сказал второй врач.

– Ну это уже, знаете, слишком!..

– Отчего же слишком? – перебил всех долго молчавший тихий голос. – Пусть наш новый лекарь продемонстрирует, о чем он говорит. Лично мне тоже кажется, что этот человек мертв, но я рад буду ошибиться. В конце концов, может быть, Богу не угодно, чтобы этот заключенный умер!..

– Если я преуспею, смогу я рассчитывать на должность вашего личного врача? – с холодным интересом спросил второй медик.

– Тогда мы рассмотрим этот вопрос.

– Если вы преуспеете, я сам откажусь от должности в вашу пользу, – хмыкнул личный врач. – Передам вам всю свою лондонскую практику… и выдам за вас свою дочь впридачу.

– Последние две вещи излишни, – после некоторого обдумывания сказал второй медик. – Принесите мне, пожалуйста, магнезию, беладонну, три унции марганца, мои инструменты, пятипроцентный раствор шеффилдской соли, пчелиный воск, лахезис, травяные экстракты из левого ящика бюро и коробочку из-под мыльного корня, там же.

По коридору прошел слуга. Он бормотал вслух, повторяя весь список, чтобы не забыть.

– Это смехотворно, – говорил тем временем за дверью доктор Гленворт. – Что это за средства? О доброй половине из них я впервые слышу. Что это за шарлатанство?

– Если все, о чем вы не слышали, считать шарлатанством, доктор Гленворт, то девять десятых человечества должны сидеть за мошенничество.

– Мы никогда не вылезем из-за этих бочек, потому что они все время будут ходить туда-сюда, – прошептал Ллевелис. Действительно, по коридору засновали слуги, выполняя новые распоряжения:

– Киноварь не нужно. Виола одората и арсеникум не в той концентрации. Это вообще унесите. Бриония, гидроциан, эквизетум, тринадцатипроцентный раствор. Отойдите, милорд.

– Представляю себе, как вы заинтересованы в моей должности, если готовы кривляться и разыгрывать тут перед нами чудо святого Антония, хотя исход заранее известен!

– Прошу заметить, не я затеял этот спор. Лично мне одинаково противны вы, противен этот пациент и противно здесь находиться. Теллюриум, аурум йод и сангвинария, не смешивая. Физостигма ортика, спигелия, селениум. Что вы мне даете? Я сказал «селениум»? Оговорился. Литиум.

Через какое-то время тот же голос спросил:

– Как его зовут?

– Лорд Чарльз Хьюго Кэмпбелл, – услужливо подсказал палач.

– Милорд Кэмпбелл, как вы себя чувствуете?

– Превосходно, – ответил новый голос. Раздался резкий стук табуретки об пол, шорох и противоречивые возгласы. – Я бы съел чего-нибудь.

– В этой обстановке? – брезгливо удивился исцеливший его. – Она не отбивает у вас аппетит?

– Что это значит? – спросил искаженным голосом доктор Гленворт.

– Это значит, дорогой коллега, что я в таком случае могу провести процедуру асфацелляции тканей, восстановление кровообращения, обычного цикла обмена веществ и работы всех жизненно важных органов, в то время как вы можете констатировать смерть. С чем вас и поздравляю, – отозвался его соперник.

– Слушай, это Змейк! – сказал вдруг Гвидион.

– Где?

– Второй лекарь, не Гленворт, это Змейк. Это его голос.

– Да ты что, не может быть.

Немного погодя из двери вышло трое людей.

– А признайтесь все-таки, – игриво говорил тот, что шел впереди, – как вам это удалось? Может быть, палач небрежно отнесся к своим обязанностям и плохо поработал?..

– Палач поработал превосходно, я лично могу это засвидетельствовать, – брезгливо сказал Тарквиний Змейк, потому что это был он, и он очень мало с тех пор изменился. – Дело не в том, что у вас плохой палач, а в том, что у вас неплохой лекарь.

– Да, должен признать. Что же до палача, то, по-моему, он вовсе не был превосходeн. Откровенно говоря, это отвратительная жестокость, – отозвался его небрежно одетый собеседник. Лицо его, в особенности рядом с правильными чертами лица Змейка, да и Гленворта, могло бы показаться резко непривлекательным, но оно все освещалось внутренним светом: сияющие глаза, казалось, никогда не гасли, отсвет этого блеска ложился на весь его облик; щеки его пылали, и каждый раз, когда он говорил, в голосе его звучала непреодолимая, непоколебимая страсть.

– Но… что теперь делать с Кэмпбеллом? Ведь он все ж таки государственный преступник, враг республики! – сдавленно сказал Гленворт.

– Я понимаю, что вам хотелось бы избавиться от всякого напоминания о том, как вы были посрамлены, – язвительно сказал Змейк. – Один человек тратит уйму времени и сил на сборку сложнейшего механизма, а другой придет и шарахнет по нему кувалдой. А впрочем, делайте, как знаете. Милорд, мне хотелось бы поговорить о моем новом назначении.

– Нет-нет! – воскликнул неопрятно одетый человек с оригинальной внешностью. – Разумеется, не трогать. Вернуть, что было конфисковано, и отпустить. Ведь это было чудо! Это Провидение Божие!

– Да, несомненно, – сказал Змейк. – Давайте скорее покинем это место.

– Слушай! Это Кромвель! – шепотом воскликнул вдруг Гвидион, тыча Ллевелиса в бок.

– Да? – ужаснулся Ллевелис.

– По поводу должности вашего личного врача, милорд, – продолжал Змейк. – Хотелось бы увидеть вашу подпись на указе.

– Вообще я собираюсь ревизовать тюрьмы, потому что там слишком много жестокостей и злоупотреблений, – перебил его Кромвель. – Сама мысль о каком-либо акте насилия для нас нестерпима. Видит Бог, это во сто крат хуже, чем любое сражение, в котором мы когда-либо участвовали. Сейчас у нас слушание в парламенте, – да, и я намерен взять там слово и предложить беспрецедентный акт милосердия… О, я заставлю их меня выслушать… Сегодня сам Господь моими устами… Убирайтесь, Гленворт. Вы нам больше не нужны, – он сделал нетерпеливое движение локтем, и неудачливый врач Гленворт испарился. – Я вручаю вам свое шаткое здоровье, Тарквиний, а вместе с тем и судьбу страны, ибо вы сознаете, что без меня Англия немедля будет ввергнута в пучину бедствий. Отныне мой личный врач вы, и только вы. Обещаю слушать вас беспрекословно и пить все, все, буквально все, что вы пропишете. А впрочем, – топнул ногой Кромвель, – послушайте! Зачем мне врач? Мы зря только тратим деньги, столь нужные нашей бедной республике, на жалованье разным там врачам, звездочетам, дармоедам!.. Мой отец – в смысле, Отец Небесный, – сказал бы мне: очистись духовно – и очищение телесное не замедлит; разгони всю эту свору прихлебателей и шарлатанов, ибо, как говорит Павел в послании к галатам…

– Боюсь, что я вам совершенно необходим, – заметил Змейк.

– Ах, вот как! А я в этом сомневаюсь! – капризно заявил Кромвель, и глаза его засияли как звезды.

– Прекрасно. В таком случае давайте рассмотрим последовательно и трезво обычное ваше поведение, – сурово сказал Змейк.

– Ах, я сейчас в таком блаженном настроении, – ну, зачем вы снова начинаете!.. – простонал Кромвель.

– Итак, вчера, – неумолимо продолжал Змейк. – С утра в беседе с Лавкрофтом и Айртоном вы поначалу очень серьезно и нудно перечисляли все ситуации, в которых вы выступали как орудие Божие, потом внезапно посреди этой самой обычной, в общем-то, беседы запели религиозный гимн – очень длинный, замечу вскользь, – а затем как ни в чем не бывало вернулись к фамильярному светскому разговору. Ответьте мне положа руку на сердце: это, на ваш взгляд, нормально, Оливер?

– Я совершенно откровенно могу сказать перед Господом, – серьезно отвечал его поразительный собеседник, – что я безошибочно знаю и чувствую те минуты истории, когда мной движет Провидение. Да вам и самому следует это знать: ведь там, в Ирландии, где мы с вами познакомились, я уж конечно выступал как орудие Божие?

– Вне всякого сомнения. Позвольте, я посмотрю ваши глазные яблоки, – Змейк потянулся пальцами к верхним векам собеседника, который на мгновение замер. – Что-то они мне сегодня не нравятся. Далее. Ваше последнее публичное выступление.

Кромвель стиснул зубы.

– Оно заключалось в том, что вы разогнали парламент. Само по себе это благое дело, но я напомню вам сейчас, как это происходило.

– Ах, ну зачем вы опять изводите меня!… – страдальчески воскликнул Кромвель.

– Итак, 20 апреля после полудня вы внезапно вмешались в слушание и высказали, что думаете о каждом из парламентариев, крича одному, что он распутник, другому – что он пьяница, и так далее. Некоторое время вы, прервав заседание, грязно ругались, затем призвали мушкетеров и приказали им стрелять, но по какой-то причине они вас не расслышали и стали очищать помещение другими, более мягкими способами. Потом вы с горьким смехом схватили скипетр, который обычно лежит на столе посреди зала и является, если не ошибаюсь, символом парламентской власти, закричали: «Что нам делать с этой игрушкой?» – и швырнули его в окно. Сразу после этого вы вцепились в горло спикеру парламента, который был виноват только тем, что не сразу вышел, со словами: «Долой его! Уберите его!». Затем вы вырвали у спикера злополучный билль о правах, – кстати, с тех пор этого билля никто не видел, – перевернули стол и искали, чем бы еще запустить в окно. А ведь мы с вами, Оливер, собирались делать это хладнокровно и обдуманно. Разве это, по-вашему, хладнокровно и обдуманно?

Его необычный собеседник слушал, низко опустив голову и, видимо, болезненно переживая каждое слово.

– Тут вы увидели Мартена и бросили ему в лицо, что он старый развратник. Это была правда, но она никак не относилась к делу. Потом вы сели на пол и бормотали со слезами, что вы не хотели, что вас нарочно довели до этого, что это было какое-то затмение, наущение дьявола, что вы недостойны жить… и так далее. Так вот, Оливер, поверьте мне: причиной всему этому не просто наущение дьявола или ваше моральное несовершенство, а совершенно конкретная болезнь, которую нужно лечить. Записи о ходе вашей болезни, – Змейк на ходу раскрыл записную книжку, – также малоутешительны. «Размышление об адских муках рождает у него лихорадку, когда он весь покрывается потом, его трясет, он чувствует, как холодеют его члены и не может встать. Наяву он видит пылающий крест, который наводит на него такой ужас, что он теряет сознание. Причиной долгих и мучительных припадков бывает у него раскаяние оттого, что он в молодости играл в карты. Ведет свою речь бессвязно, поминутно ссылаясь на апостолов». И так далее. Все это вместе безошибочно указывает на диагноз…

На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии – параноидную.

Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.

– Выходит, Змейк здесь действительно есть, – сказал Ллевелис. – И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..

Гвидион только и сказал:

– Ну, ты же – не он.

– Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк – правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, – продолжал Ллевелис. – Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, – буркнул он.

– А зачем? – тупо спросил Гвидион.

– За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, – там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят – и молотком таким деревянным – хрясь!.. Да пошли же! – и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.

– Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, – пороховые, – вскользь заметил Ллевелис.

– Любая болезнь – это Божье благословение, – утверждал Кромвель, – и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, – его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, – и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.

– У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, – сказал Змейк. – Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, – продолжал он, сунув руку за пазуху, – почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак.

Кромвель трясущейся рукой взял склянку.

– А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, – добавил Змейк.

– Кровопускание же ни от чего не помогает! – возмутился за бочками Гвидион. – Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!

– А почему нет? – пожал плечами Ллевелис. – Змейк консервативен во всех своих проявлениях.

…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком. Кругом целыми стаями слонялись собаки и еще какая-то непонятная живность. Один из членов парламента был даже с совой на поводке, и притом жирнющей. Часть бумаг была почему-то разложена не только на столе у спикера, но и на полу перед этим столом. «Чтобы Евангелие цвело во всем его блеске и чистоте, как теперь принято выражаться, – издевательски говорил кто-то, – вовсе не нужны такие жестокие казни». «У вас такой вид, Флитвуд, словно вы уже обрели спасение и теперь свысока поглядываете на других», – пошутил Кромвель, пробираясь за его спиной к своему креслу. Флитвуд перекосился. Позади заседающих было огромное окно. Лавки поднимались амфитеатром. Именно там, в Палате общин, Гвидион вынырнул из тихой задумчивости и высказал предположение:

– Может быть, Змейк хотел спасти Кэмпбеллу жизнь? Просто он по каким-то причинам не мог этого обнаружить. Я… почти уверен в этом, потому что… потому что у него доброе сердце.

– А по-моему, Змейк готов был выбросить Кэмпбелла хоть в мусорный ящик. Знаешь, чтобы твой акт милосердия так мерзко выглядел, надо быть поистине великим человеком, – отозвался Ллевелис.

На стене справа от них висела не очень искусная картина, от которой, однако, если долго к ней присматриваться, со временем делалось не по себе. Там изображено было очень большое дерево, под которым паслись жирные овечки. Пас их пастушок, с лицом, сильно напоминающим Кромвеля, и с посохом.

– А посох он держит так, как будто собирается сейчас поддать какой-нибудь овце, – заметил Ллевелис, и тут его осенило. – О Боже! А развесистое дерево – это олива.

– Почему? – не понял Гвидион, поглощенный своими горькими мыслями.

– Потому что он Оливер.

– Э?..

– А ты еще вон туда посмотри, – предложил Ллевелис.

На второй стене была еще более безобразная, но менее аллегоричная картина. Это был опять же Кромвель, в железном облачении, в одной руке – Библия, в другой – жезл. Над головой у него летал откормленный голубь. В клюве у голубя была ветвь; в видовой принадлежности ветви Гвидион с Ллевелисом уже не сомневались.

– Гораздо лучше было бы сделать Кромвеля в виде статуи, – рассудил Ллевелис. – Он должен стоять в величественной позе и указывать всем на дверь. А у ног его… ты видишь? – вернулся он к картине.

– Он попирает кого-то ногами, – сказал Гвидион, силясь разглядеть, в чем там дело. – Какую-то женщину с хвостом. Видимо, этому есть какое-то объяснение, – призвал он на помощь здравый смысл. – Погоди… может быть, даже это не женщина… а мужчина… но кто-то с хвостом.

– Ну, это да. А еще ниже-то, совсем у него под ногами… ты видишь? – не отставал Ллевелис.

У ног железнокованного Кромвеля обретались мелкие людишки, ужасно мелкие.

– Много мелких человечков, – прошептал Ллевелис.

Потом они принялись рассматривать людей в парламенте.

– Не думал, что эти штаны у них так резко заканчиваются, – простодушно прошептал Гвидион.

– А на нас-то что надето? – напомнил Ллевелис. – Нас-то Курои в какие, по-твоему, штаны облачил?

– Да, действительно, – сказал Гвидион, опуская взгляд на собственные штаны. – Слушай, а почему все без париков? Я всегда думал, что в XVII веке…

– Да, но не при Кромвеле, – путем некоторого напряжения вспомнил Ллевелис. – Пуританское же правление. Парики запрещались, но длинные волосы разрешались, просто считалось неприличным чересчур за ними ухаживать: слишком часто мыть или еще что-нибудь такое.

Тем временем внизу началось заседание парламента. Зал очистили от собак и прозвонили в колокольчик, но дела как-то быстро пошли вкось и вкривь. Не успел спикер объявить, какое сегодня число, на что очень рассчитывал Ллевелис, как слушание было прервано приходом каких-то крайне неприглядно одетых людей. Поднялся шум, кто-то кого-то отталкивал.

– Вы не должны здесь находиться, вы нарушаете неприкосновенность парламента! – кричал кто-то.

Навстречу оборванцам вышел офицер мушкетеров, обязанных поддерживать порядок в зале, и спросил:

– Что вы здесь делаете?

– Мы ищем Господа, – был ответ.

– Поищите его где-нибудь в другом месте. Не видите, его здесь нет? – дружески посоветовал офицер.

Новоприбывшие не успокаивались и продолжали протискиваться к столу спикера. Между скамьями и столом, где сидел спикер, была деревянная перегородка, похожая на прилавок. Они перелезли через перегородку и подступили к Кромвелю поближе. Кромвель отшатнулся от них.

К этому времени стало ясно, что это просители. Из их собственных выкриков следовало, что они выступают от имени народа, а из выражения лица Кромвеля – что то ли он их народом не считает, то ли он не очень хорошего мнения о народе в целом.

Просители велели одному из своих зачитать бумагу. Слова были слышны и наверху.

– «Мы, веря в вашу искренность, избрали вас в качестве наших поверенных и защитников, и вы, призывая Бога в свидетели, клялись со слезами на глазах не обмануть нашего доверия. Мы предоставили в ваше распоряжение то немногое, чем владели, и вы ограбили и разорили нас. Мы доверили вам свою свободу, и вы поработили нас, мы доверили вам свою жизнь, и вы убиваете и истязаете нас ежедневно».

Пока все это звучало под сводами зала парламента, Кромвель не раз и не два оборачивался на Змейка. Змейк сидел безучастно.

– Слушай, это известный очень какой-то документ, знаменитый. Это исторический день какой-то, – зашептал Ллевелис. – Помнишь: просители, петиция…

Внизу стоял гул от многих голосов.

– Вглядитесь внимательно в наши лица; попробуйте жить, как мы, на два пенса в день!..

Кромвель в очередной раз обернулся взглянуть на Змейка, как бы ища поддержки. Змейк кивнул ему.

– Довольно. Я положу этому конец, – вскричал Кромвель, сбежал с возвышения, выхватил кинжал и ударил им читавшего петицию. Тот упал. – Я отучу этих мерзавцев устраивать здесь погромы! Смерть…

– Боже мой! Это знаменитый день, точно. Это… это… 12 июля 1653 года! Травля собаками просителей в парламенте!.. Там же был и голод, и тяжелое положение, и действительно пришли люди с отчаяния!.. – потерянно говорил Гвидион, перегибаясь через балюстраду и стараясь разглядеть, что сталось с упавшим.

Змейк стоял, наблюдая за происходящим с некоторого расстояния. Затем он поднялся, легким шагом пересек возвышение вроде кафедры, спрыгнул с невысокого края и встал у Кромвеля за спиной. Затем появились собаки, явно ища, чем они могут быть полезны лорду-протектору, и подтверждая, что Гвидион помнит правильно.

– Я… совершенно не боюсь собак, – деревянным голосом сказал Ллевелис. – Но…

– Гоните вон весь этот сброд, – Кромвель слабо протянул руку вперед, указывая на жертв. Затем он пошатнулся. Змейк твердо взял его под руку и повлек прочь, попутно говоря ему что-то на ухо, и то, как Кромвель вис на нем, наводило на мысль, что без Змейка он, скорее всего, не может ступить ни шагу.

* * *

Гвидион открыл глаза. На огромной высоте у него над головой перекрещивались древние потолочные балки, каждая толщиной с дуб. Между балок царила тьма. Их зашвырнуло при возвращении в самые недра башни Курои, где на полу камнями был выложен очаг, над огнем кипел подвешенный на скрещенных копьях громадный котел и жарился на вертеле кабан. В углу, однако, стоял огромный канцелярский шкаф, куда следовало складывать письменные работы по пребыванию в прошлом.

– Зачем профессор Курои нас туда послал, как ты думаешь? – спросил Гвидион у Ллевелиса.

– Может быть, он хочет нас предупредить, что Змейк – страшная личность, запятнавшая себя многими преступлениями, и ученикам его следует быть осторожными? – предположил Ллевелис.

– Что ты говоришь? – возмутился Гвидион. – Это Змейк, который… столько с нами возится? Так старается для нас?..

– Знаешь, давай-ка я напишу за тебя отчет. А ты отдыхай. Прислонись вот тут к стенке, – заботливо сказал Ллевелис.

Он, тыча пером в полувысохшую чернильницу, нацарапал отчет, кинул его на стопку других отчетов и затем, очень оберегая Гвидиона, вывел его под руку из логова Курои.

Гвидион, который все это время что-то себе думал в своей упрямой голове, сказал:

– Я хочу увидеть Змейка.

– Ты не хочешь увидеть Змейка, – заверил его Ллевелис. – У тебя временный шок. Ты сядь вот тут на бортик у фонтана, я сейчас.

Пока Ллевелис бегал искал, из чего можно сделать компресс, к Гвидиону успел подсесть проходивший через южный двор Кервин Квирт. Между ними произошел загадочный разговор.

– Мы только что с практических приложений. Видели заседание парламента от 12 июля 1653 года, – сказал Гвидион.

– Когда мы в свое время изучали раздел о протекторате Кромвеля, я там видел публичную казнь, – сказал Кервин Квирт. – Черт его знает, от какого года и числа, не помню. Что вы думаете о профессоре Курои?

– Он замечательный человек. Он хочет, чтобы мы знали историю, – твердо сказал Гвидион. – Ну… кто не видел реакции алюмотермии, тот сберег зрение…

– Но кто видел алюмотермию, не забудет уже никогда, – закончил Кервин Квирт.

…Во дворе Западной четверти в разгаре была игра в три эпохи. Показывалось таинственное понятие: сначала в Древнем Египте для кого-то притащили саркофаг. Долго на него этот саркофаг примеряли, хорошо ли ему там лежится, не жмет ли, не натирает ли. Потом похлопали его по плечу и радостно начали пировать. В первобытном обществе Homosapiens sapiens, 40 тысяч лет назад, изображая все то же понятие, человеку нанесли на лицо яркую раскраску, привязали его на ночь к дереву, сами ушли и сели пировать. В третьей сценке опять-таки многие набросились на одного, крепко ухватили его за уши и принялись подтягивать кверху, хором считая вслух. Жертва жмурилась и визжала, но в целом не очень сопротивлялась. Удивляло то, что последняя сцена насилия, несмотря на явное варварство, была заявлена как «Европа, двадцать первый век».

– Я сам европеец, и век этот мне вроде знаком, но я жертвоприношений не одобряю, – строго сказал Мерлин.

– Может, лечат? – неуверенно предположила Энид.

Это был явный тупик. Ллевелису не терпелось поддержать отгадывающую команду.

– Погодите, я сейчас провожу Гвидиона в комнату и приду, – крикнул он. – Он немножко… ему лучше лечь полежать.

– Это день рождения, – замедляя шаг, сказал Гвидион. – Ну, за уши тянут столько раз, сколько тебе лет. Чтобы рос большой.

– Это где это тянут? – с подозрением спросил Мерлин.

– Ну, у нас, в горных районах Уэльса, – пожал плечами Гвидион.

– А-а. А больше нигде не тянут? – беспокоился Мерлин, трогая себя за уши.

– Может, и еще где, – туманно сказал Гвидион.

– Не нравится мне этот обычай, – решительно объявил Мерлин. – Я бы запретил этот обычай. Да. А что в Египте?

– В Древнем Египте на 25-тилетие дарили саркофаг! – объяснила загадывающая команда, видя, что понятие все равно отгадано.

– Ну, это… – сказал Мерлин. – Мода ведь может поменяться. На тип захоронения. Пока суд да дело. Да. А что это с деревом было?

– Ну, тоже день рождения, только мы показали совершеннолетие, когда подросток в первобытном обществе проходит испытание. Могли привязать к дереву в лесу до рассвета, или послать в одиночку на медведя, или отправить добывать что-нибудь редкое… ну, чтобы молодой человек подтвердил звание взрослого.

– Вот это верно. Молодежь, ее нужно держать в руках, – обрадовался Мерлин. – Устраивать им испытания разные, трудности… да хоть просто мелкие пакости!.. Находить для этого время. Юных членов общества, их нужно не забывать стращать и запугивать. Дело трудное, неблагодарное, но… приносит свои плоды. А куда мой шарф переходит?

Все переглянулись. Понятие отгадал Гвидион, но он не играл этот кон, просто шел мимо. Выходит, шарф не доставался никому.

Таким образом Мерлин, страшно довольный, получил назад свой шарф.

– Так-то, – сказал он неизвестно к чему и ушел.

* * *

После экскурсии по Уайтхоллу Ллевелис не заговаривал с Гвидионом ни о чем, связанном с фармакологией, химией, металлами и лабораторными работами: он его берег. Все было ясно как Божий день: они видели не что иное, как убийство человека и травлю людей собаками, Змейку, видимо, все это было не в диковинку, так как он не повел и бровью, напротив – все время поддерживал лорда-протектора, самым буквальным образом поддерживал – под руку. В общем и целом, это не оставляло радужных надежд на то, что Змейк вдруг расправит крылья и из противной гусеницы превратится в неземной красоты бабочку. Но по закаменевшим в упрямстве чертам лица Гвидиона легко было определить, что он, с его крепкими представлениями о том, что такое преданность учителю, никогда не признает этого вслух. Около трех дней Ллевелис ходил вокруг Гвидиона на цыпочках и, если кто-нибудь заходил пообщаться, немедля утаскивал его за дверь и там объяснял, что Гвидиону нужен покой. Наконец, видя, что Гвидион уже порозовел и перестал надолго задумываться в промежуточной позе – не донеся чашки до губ или чулка до босой ноги, Ллевелис решил приступить к нему со словами утешения.

– Ты вот что: не беспокойся ни о чем.

Гвидион посмотрел на него с интересом.

– Смотри: тебе сколько осталось этих понедельников у Змейка? Четыре, от силы пять. И все! И с твоей стороны вся лояльность соблюдена! Посещать ты посещал, все перед ним реверансы делал исправно, годичный спецкурс отработал… дождь, снег, чума, холера, – ты все со спринцовкой и хинином в самом эпицентре бедствия, так сказать, – возле Змейка. К тебе никаких претензий. Придется потерпеть, конечно, зато потом… «дорогой учитель, не смею отнимать вашего времени», – и рванешь от него со скоростью ветра. И так он целый год тебе отравил, куда еще? А потом заведете с Мак Кехтом стадо овец прямо в школе, будете их наблюдать… Ну? Хочешь, я помогу тебе с заданиями? – ляпнул Ллевелис, не подумав. – Ну, может, не с заданиями, а чай принесу из кухни. А хочешь какао? Ты, главное, потерпи, ведь совсем чуть-чуть осталось!..

– Да, – радостно-мечтательно согласился Гвидион. – Если я выдержу еще одиннадцать курсов, я буду первым учеником Тарквиния Змейка за последние триста лет.

* * *

Дело шло к экзаменам, и по школе распространялась обычная предэкзаменационная суета. Первому курсу задано было написать астрономический трактат в стихах. Стихи проверял Мак Кархи, а астрономию – Мэлдун. Семикурсники, двигавшие во дворе отвал в рамках семинара по археологии, наткнулись в одном из слоев на очки Мерлина. Мерлин подошел, протер свои очки, удовлетворенно насадил их на нос, проставил всем практику по археологии и велел все закапывать. Седьмой курс долго еще после этого спорил, ко времени какого римского императора принадлежал слой, в котором нашлись очки.

МакКольм, долгое время неизвестно что себе думавший, порядком набычившись, подошел однажды к Финтану и с места в карьер сказал:

– Во время тектонического сдвига четыре миллиона лет назад, когда образовалось русло Аска.

– Что? – спросил Финтан.

– Край камня был отбит в результате того тектонического сдвига, – терпеливо повторил МакКольм. – А небольшой скол справа сбоку оставило копыто коня короля Георга IV, когда он охотился в этих местах. Ну, что скажете? Кто меня учил, что дикие камни, мол, не запоминают людей по именам? Что для них вся наша история – блошиная возня?

– Я пока еще ничему не учил вас, Фингалл, – с расстановкой сказал Финтан. – А что, хорошо Георга помнит?..