Текст книги "Золотошвейка"

Угольщик пожал плечами и отрицательно покачал головой.

– Надеюсь, переждать у него зиму.

– Не знаю, найдешь ли. Ежели, конечно, твой родственник не богач, – с сомнением покосился на нас старик, а увидев, как скептически скривился Ноилин, продолжил. – Скажу тебе, странник, не лучшее это место для… таких, как вы.

– Отчего ж? – спокойно спросил Ноилин, разгрызая твердую хлебную корку. – Люди везде люди. Погорельцы мы, так уж случилось. Да что поделаешь? Никто побирушек не любит, но мы привыкли. Доберемся до Марпала, а там глядишь – и жизнь веселее станет.

– Э, нет, странник, времена нынче не такие. Скажу тебе, – угольщик понизил голос, – что ни ночь – то двух-трех бедняков да нищих поутру мертвыми находят. А то и днем. И не от холода замерзают, хотя и такое бывает. Кого прирежут, кого задушат. Страшно, милые мои. Я в городе к ночи ни за что не останусь, вот уголь-то продам, да и на хутор ворочусь. Хоть и далеко.

– И кому это понадобилось людей, как хворый скот, вырезать?

– А кто ж знает? Раньше-то Гнилой квартал да Нижние Мосты кишмя кишели людишками, а нынче ищи не ищи – пустые улицы. Попрятались, а иные сложили вещички да из города-то поубегали. Днем-то оно еще ничего, а к вечеру… Да, страшные нынче времена, – тяжело вздохнул угольщик.

– Ну, раз так, и мы надолго не задержимся. Коль Марпала не найдем, день-другой – и ходу.

– А-а-а, вот это правильно, – закивал старик и замялся, – и вот еще. Ты, странник, присматривай за женой-то, красивая она у тебя, а тут на красавиц многие охочи, не посмотрят, что во рванье одета. Отберут – и поминай, как звали. Потом и не найдешь.

– Спасибо на добром слове, старик, – медленно ответил Ноилин, прожевал остатки хлеба и откинулся на корзинах, устремив глаза в небо, – я и так никому ее не отдам. Не такой уж я и безобидный.

– Что ж, тебе видней, – с сомнением покачал головой угольщик.

Я опустила голову и сгорбилась. Ноилин бросил на меня быстрый взгляд и отвернулся.

Иногда я думала о том, каков был бы он, не измени болезнь его внешность и характер. Когда боль ненадолго отступала, то с его лица сходила привычная гримаса, которая больше не казалась мне выражением крайнего пренебрежения, недовольства или надменности, и тогда он выглядел просто уставшим от борьбы человеком, мудрым в ожидании скорой смерти и сильным в своем стремлении встретить ее достойно. Я давно перестала видеть шрам и хромоту, обнаружила, что черты его лица хоть и резки, но правильны и красивы, однако никак не могла не замечать ужасающей пустоты в его душе.

Он был подобен раненому волку, смертельно раненому и ждущему своего неминуемого конца, но огрызающемуся, не сдавшемуся, не позволяющему слабости коснуться его. Мне было бесконечно его жаль…

Мы въезжали в Дуорм.

* * *

Этот город мало походил на знакомый мне, аккуратный и чистый Кермис и сразу же вызвал у меня неприятие бестолковым нагромождением зданий и неимоверной грязью. Расположенный на холме, среди скал, Дуорм был когда-то обнесен мощной стеной, однако каменные домишки давно вышли за ее пределы и расползлись узкими кривыми улочками за рекой, огибающей крепостную стену.

У въезда в город – неширокой арки меж двух каменных башен – стояли два стражника, скучающе переговаривались между собой и почти не обращали внимания на въезжающих и выезжающих, лишь изредка рявкая на особо отличившихся. Мы к этим отличившимся, судя по всему, не относились. Стражники равнодушно проехались по нам взглядом, скривились, что-то ответили на радостное приветствие нашего угольщика и принялись осматривать следующую телегу.

За аркой раскинулась площадь, где в утренние часы вовсю шел торг: визжали свиньи, мычали коровы, ржали лошади, ругались люди…

С нас, въезжающих в город через Нижние ворота, как пояснил словоохотливый угольщик, спрос невелик, оттого и стражникам до нас нет дела. А вот попробуй-ка проехать на Замковую гору через Верхние ворота, так там с тебя три шкуры сдерут, богач ты или бедняк.

– Ну, бывайте, милые мои, – пробурчал напоследок сердобольный старик, прощаясь, – коль не найдете своего родственника, лучше в деревню идите: там люди попроще. А то и ко мне, на хутор. Втроем-то легче перезимовать будет. Люди, я вижу, вы не злые. Поможете, коль что. Сечил меня зовут, на Коробке обычно торгую, каждый меня знает… Ну, бывайте!

Пегая кляча понуро побрела дальше, потряхивая на колдобинах корзины с углем.

Ноилин поплотнее завернулся в свое рванье, огляделся и без колебаний направился к угрюмому детине, торгующему подержанными плащами, куртками да смешными овчинными полушубками. Он неторопливо и со знанием дела выбрал себе и мне подходящие плащи под удивленным взглядом торговца, без колебаний согласился на непомерную цену, которую тот заломил, расплатился серебряными монетами, отчего у мужика и вовсе округлились глаза, схватил меня за руку и поволок подальше от торговца, пока тот не пришел в себя и не поднял шум, в узкую улочку, одним своим неприступным видом заставляя озадаченных горожан расступаться.

– Да, Кэсси, это было глупо и безрассудно, – с вызовом оправдывался Ноилин, заметив мой недоуменно-укоризненный взгляд, – надо было поторговаться. Надо было не привлекать внимания. Я понимаю. Но время дорого, а нам нужно спешить.

Дома смыкались так плотно, а людей было так много, что идти приходилось, буквально протискиваясь между спинами и животами, худыми и толстыми боками, сумами, узлами, котомками, тележками. Если Сечил говорил правду и нищих и вправду поубавилось, то что ж здесь было раньше? Под ногами чавкала грязь, взбитая сотней ног, в воздухе стояла невыносимая вонь…

Мы прошли одной улицей, перешли на другую, еще худшую, круто заворачивающую куда-то наверх. Я семенила за долговязым Ноилином, с отвращением прыгая через потоки вонючих нечистот и шарахаясь от засаленных, шитых-перешитых одежд идущих навстречу и вовсе не пытающихся посторониться людей. Их плечи, бедра, котомки то и дело колотили, цеплялись за меня, оставляя ощущение мерзкого прикосновения, обдавая клубами разнообразной вони. Грязные лица с ищущими, голодными взглядами и щербатыми ртами, шарящие, цепкие руки, завернутые в жалкое подобие перчаток, всклокоченные серые от грязи и пыли шевелюры с кое-где нахлобученными бесформенными шапками – я смотрела на все это с ужасом, граничащим с паникой. Я никогда еще не видела в одном месте столько нищих, столько опустившихся, потерявших всякую надежду людей, столько опустошенных или горящих ненавистью глаз, тоскливо или презрительно искривленных ртов. Они шли нам навстречу, они сидели, обреченно подпирая ненадежные, покосившиеся стенки домов, они стояли, оценивающе приглядываясь к каждому, кто проходил мимо. И сквозь жалость и сострадание куда громче во мне кричал страх. Обычный животный страх. Меня пугала не грязь и не вонь – меня ужасала изломанность, исковерканность душ. Это был другой мир, не знакомый мне, пугающий, жестокий. Мне, прожившей в чистоте, любви и добре, мне, не знавшей крайней нужды, не знавшей звериных законов выживания, вдруг открылась другая сторона жизни, жуткая и мрачная, пусть даже я прохожу мимо нее, не коснувшись, а лишь измазав дерьмом обувь…

– А-а-а! – крик вырвался у меня непроизвольно, когда чья-то рука схватила подол моей юбки и резко потянула его на себя. Я дико заверещала и затопала ногами, все мои страхи вырвались наружу вместе с этим чудовищным криком, отделяя этот жуткий мир от себя. Сидевшая под стеной беззубая старуха, намертво вцепившаяся своими потрескавшимися, скрюченными пальцами в мягкий бархат с золотой вышивкой спрятанной под лохмотьями юбки, расплылась в безобразной улыбке, ее рот черным беззубым провалом прошамкал нечто нечленораздельное, а выцветшие глаза загорелись каким-то жутким огнем. Я рванула ткань на себя, но старуха только громче захихикала и вцепилась в юбку еще сильнее, уже обеими руками. Вокруг стали собираться любопытные, а кое-кто начал присматриваться к тому, что же так заинтересовало безумную старую женщину. Я уже не кричала, а только отчаянно всхлипывала, дрожа всем телом, но освободиться никак не могла: старуха держала меня мертвой хваткой. Какой-то плюгавенький мужичонка с небритой, испитой физиономией прищурился, глядя на меня, удивленно присвистнул и вытянул руку, чтобы схватить меня за подбородок, но так и не сделал этого, коротко взвыв: черная тень мелькнула перед моими глазами и стукнула по протянутой лапе. Ноилин присел перед старухой, что-то тихо и ласково сказал ей, осторожно гладя по голове. Пока женщина изумленно смотрела на него, он медленно разжал один за другим ее грязные пальцы и высвободил ткань. Старуха не произнесла ни звука, но как только Ноилин отпустил ее, схватил за руку меня и поволок прочь, разразилась громкой бранью. Хохот и издевательские крики окруживших сумасшедшую людей догнали нас уже в каком-то проулке, куда Ноилин завернул, сбив по пути совершенно пьяненькую парочку.

– Испугалась?

Меня колотило так, что я не могла сказать ни слова – зубы стучали, и я боялась прикусить себе язык. А потому лишь кивнула, носом уткнувшись ему в грудь и обхватив его руками с силой человека, вцепившегося в мачту во время шторма. Он как-то растерянно хмыкнул, потом осторожно взял меня за плечи, касаясь так, будто взялся за ручки самой драгоценной вазы, слегка отодвинул меня от себя и неуверенно пробормотал:

– Ну, это… ничего страшного. Она просто безумная.

Наверное, так он хотел меня утешить.

И тут я осознала, как глупо, должно быть, выгляжу. Мало того, что на потеху всему нищенскому народу закатила истерику на пустом месте, так еще и вцепилась в графа, как гулящая девка, от избытка чувств чуть не завалив его на стену. Хороша – нечего сказать.

Лихорадка, колотившая меня, тут же исчезла как по мановению волшебной палочки. Я шарахнулась от Ноилина в сторону и принялась безрезультатно поправлять растрепанную одежду, донельзя опустив голову, одновременно краснея и давясь от смеха: вид у графа был растерянный куда больше моего.

Слегка смущенные, мы побрели дальше.

– Ты похожа на королеву, идущую на эшафот, – внезапно сказал Ноилин. В этот раз он решил, что безопаснее пустить меня вперед, и теперь шел сзади, хоть и осторожничая, но все же изрядно плюхая по грязи.

– А такое бывает? – меня передернуло от отвращения, когда с балкона буквально нам под ноги вылили ушат грязной воды. Я отскочила назад, спиной ударившись о моего спутника.

– Глядя на тебя – да! – рассмеялся Ноилин и широко развел руки. – Если ты будешь шарахаться от каждой лужи, никто не поверит, что ты нищенка. Постарайся хоть немного соответствовать образу.

Я нервно сглотнула и кивнула.

– А Вас это, похоже, совсем не волнует?

Ноилин пожал плечами:

– Приходилось бывать в переделках и похуже. Сначала я тоже, как ты… гм… – он засмеялся.

– Не вижу ничего забавного, – буркнула я.

– Видишь ли, это и вправду забавно, – иронично заметил он, невидяще рассматривая полуразвалившуюся и опасно накренившуюся ровнехонько на нашем пути стреху крыши, – ребенком я не знал отказа ни в чем. У меня было все, что я мог пожелать. Отец подарил мне лучшего ассинорского жеребца, когда мне исполнилось пять лет – тогда я еще сидеть на нем мог с трудом, но уже владел им. У меня были личные слуги, которые бросались исполнять мои приказы быстрее, чем я успевал их выговорить. Свой первый меч я получил из рук лучших оружейников королевства – они выковали для ребенка превосходный меч, не хуже, чем для взрослого. За баснословную, между прочим, сумму. Правда, меня это не волновало. Я не видел роскоши, которая меня окружает, потому что она была для меня естественной. Я не понимал, что может быть иначе. Но все изменилось, когда мне исполнилось шестнадцать и моего отца убили. Тогда я стал беглецом, нет, изгоем в собственной стране, позором семьи и преступником. Меня травили собаками, меня загоняли под землю и в болота. Тогда-то я и узнал, что такое голод. И что такое холод. Когда от моей дворцовой одежды остались лохмотья от долгого лазанья по подземельям, от продирания сквозь колючие кустарники, когда она выдубилась от болотной жижи, от холода меня защищал лишь толстый слой грязи, – Ноилин рассмеялся, и от его смеха у меня побежали мурашки по коже, – я шел попрошайкой от двора к двору, и меня гнали, презрительно отворачивая носы и только изредка бросая краюху заплесневевшего хлеба. Удивительно, но я выжил. Знаешь, что забавного в этом? – Ноилин повернул ко мне голову, и я столкнулась с его потемневшими горящими глазами. – Забавно то, как быстро мы забываем о своей брезгливости, когда в животе пусто. Я никогда не стал бы тем, кто есть, не пройди я весь тот путь, но я не жалею об этом. Настоящими делают нас именно такие вот забавы судьбы, когда вся наносная шелуха цивилизованности слетает и мы остаемся один на один с собственной натурой. Тогда-то мы и узнаем, насколько мы люди, а насколько – животные.

Обнаружив, что я смотрю на него широко раскрытыми глазами, он криво усмехнулся и пошел вперед. Мне нечего было сказать. Я чувствовала себя пустой оберткой от подарка – красочной, феерической, но бесполезной и не скрывающей в себе ничего. А хуже всего было осознавать, что он думает обо мне то же самое.

* * *

С трудом, но нам удалось выйти на малолюдную улицу, а затем и в тихий грязный закоулок. Рядом с кучей вонючего мусора, среди обломков каких-то жердей и досок мы обнаружили сравнительно чистую нишу, ведущую к покоробленной, наглухо заколоченной двери, и принялись освобождаться от наших непритязательных нарядов.

– Сейчас поспешим к Верхним воротам, там еще должно быть людно, – пытаясь распутать зацепившееся за сапоги тряпье, сказал Ноилин. – Надеюсь, внимания на нас не обратят. Ни к чему нам это внимание.

Он досадливо рванул запутавшуюся ткань, и она с треском поддалась, расползаясь на клочки и живописно разлетаясь под ногами полукругом.

– Постарайся молчать, даже если тебя будут спрашивать.

– Хорошо, – просто сказала я и наклонилась, чтобы развязать веревки на собственных башмаках.

Ноилин внезапно вскрикнул. Удивленная, я резко поднялась и увидела, что правой рукой он сжимает левое плечо, а между пальцами торчит нож и течет кровь!

– Что… – начала было я, но чья-то рука бесцеремонно зажала мне рот, другая грубо проехалась по телу, а потом удар по голове и вовсе лишил сомнительного удовольствия видеть то, что случилось дальше.

Пришла в себя я довольно быстро, но похитители действовали наверняка, сразу же заткнув мне рот кляпом, связав руки и надев на голову и плечи вонючий мешок. Когда от резкого неприятного запаха я принялась оглушительно чихать – а сделать это с кляпом во рту, поверьте, не так-то просто – злорадный мужской голос сообщил:

– Если твоя красотка хворая, Талдыч, за наводку ничего не получишь.

– Да какая ж она хворая, – обиженно заскулил тот, кого назвали Талдычем, – ты ж мешок из-под табака на ейную башку насунул. Цыпе-то не по нутру зелье. Не обидь, Жада.

– Соображаешь, а вроде как дурак дураком, – хихикнул Жада. – Обидеть-то не обижу, но, как понимаешь, как Мамашка скажет, так и будет.

– Дак я ж понимаю. Девка хорошая, не боись, я сразу приметил. А что с тем, долговязым? Порешили? – поинтересовался Талдыч. – Добыча-то легкая!

– Легкая? Можно и так сказать, – с сомнением протянул Жада, – разок дали, так он и скопытился… А ну, заткнись! – цыкнул он на меня, когда я попыталась громко возмутиться да лишь невнятным мычанием выразила свое недовольство.

Пока шел разговор, двое подельников волокли меня куда-то на руках, затем бросили на жесткий дощатый настил. Нудный скрип плохо смазанных колес и дрожание досок лучше всяких слов сказали о том, что меня куда-то везут, однако поездка была недолгой. Услышав голоса вокруг, я попыталась покричать и даже сумела развязать не слишком туго стянутые руки, но мои рассерженные конвоиры вовремя спохватились – короткий удар по голове опять лишил меня возможности сопротивляться.

В этот раз меня связали честь по чести – добротно, безукоризненно. Лодыжки были до боли притянуты друг к другу, запястья – тоже, но худшее заключалось в том, что и локти мои были туго привязаны к талии тонкой прочной веревкой, так что развязать ее у меня не было ни малейшей возможности. Я могла извиваться сколько угодно, но ни до одного узла мне было не дотянуться.

На удивление, рот оказался свободным, и я принялась кричать, звать на помощь, но результатом стала унылая физиономия заглянувшей в комнату размалеванной девицы, один вид которой сразу же говорил о роде ее занятий.

– Дура, – только и сказала она, пожав обнаженными плечами. Больше никого мои призывы не воодушевили. Я еще поорала, пока не охрипла, повизжала и даже повыла, на что та же девица, едва засунув голову, лениво процедила «заткнись, стерва» и опять исчезла еще до того, как я успела спросить, где, собственно, нахожусь.

Впрочем, особо ломать голову не приходилось, и так все было ясно. Судя по всему, бросили меня где-то в подвале, а потому кричи не кричи – много не накричишь. Комнатушка была маленькой и основательно пошарпанной, без окон, зато с массивными каменными стенами, густо увешанными дешевыми картинками весьма похабного содержания. Кровать, на которую меня бросили, занимала почти все пространство, так что обойти ее можно было только вдоль стеночки и к тому же человеку весьма худощавого телосложения. Сама же постель, давно не стираная и замызганная, венчалась помпезным балдахином малинового бархата, глядя на который я не могла отделаться от мысли, что, если вдруг сие сооружение вздумает упасть вниз, я буду неминуемо погребена не только от тяжести, сколько от вороха пыли, скопившейся наверху, да полчищ клопов, возможно, обитающих там.

Но сколь бы ни занимал меня балдахин, а от догадок о том, что на этой постели обычно происходит, уйти не удавалось, и это приводило меня в отчаяние. Ничего хорошего меня не ждет. Мои похитители говорили о том, что Ноилин – легкая добыча, но мне не хотелось верить в это. Я уже не раз убеждалась в обратном и гнала от себя страшные мысли. Однако и рассчитывать на его помощь было бы безрассудно. А вдруг ему нужна моя помощь? Надо поскорее выбираться. Но как? Да как они вообще посмели меня украсть!

Я откровенно злилась, придумывая планы мести, однако для начала следовало бы выбраться отсюда.

Судя по тому, что полуодетая девица запросто заглядывала в эту комнату, дверь не заперта. И то верно, зачем, коль жертва связана? Если бы я была свободна… Если бы…

Я думала о том, как убедить несговорчивую куртизанку развязать меня, однако мысли почему-то постоянно перескакивали на связывающие меня веревки.

Веревка, веревочка… Податливые кольца шершавой змеи… Прочная и уязвимая… Туго свитые грубые конопляные нити… Нити, ниточки… И почему меня всегда окружают нитки? Всю мою жизнь я вожусь с нитями и нитками, тканями, иголками. Почему во всем я вижу линии, образованные нитями? Отчего мир представляется будто сотканным? И почему мне кажется, что в этом мире я могу не только попусту иголкой водить?

Закрыв глаза и сосредоточив свое внимание на веревке, связывающей меня, неожиданно и неизвестно как я погрузилась в странное состояние. Я шла по переплетениям грубых, неровных нитей, подчиняя их своей воле вопреки воле тех, кто связал узлом. Я позволила веревке вернуться назад, в то спокойное состояние, когда она лежала, свернутая кольцами. Всего лишь на один раз назад, а ведь могла бы запросто позволить расплестись до тонких ворсинок конопляных стеблей…

Через пару минут я была совершенно свободна и совершенно ошеломлена тем, что только что сделала. Не знаю, откуда у меня взялось эдакое умение, это было явно чужое волшебство, но сделала-то его я!

Однако долго раздумывать и восхищаться делом рук своих времени не было. Схватив какой-то тонкий полупрозрачный шарф, цветастым комком валявшийся на постели, я прикрыла им лицо и выскользнула из комнаты. Лестница в конце коридора вела наверх. Я еще не знала, что сделаю, но остановить меня мог разве что упавший сверху небесный камень.

Мне пришлось пройти мимо ряда закрытых и распахнутых дверей, из-за которых нередко доносились отнюдь не радующие мой слух звуки. Попавшаяся навстречу парочка внимания на меня не обратила и я, окрыленная удачей, выскочила в большую круглую залу с парочкой просиженных диванов, убогим столиком в середине и кучкой слоняющихся без дела хмурых девиц. В сторону, противоположную от коридора, из которого я появилась, вниз вела широкая лестница.

Мое появление было встречено откровенным любопытством. Я попыталась было проскочить мимо, но прямо у лестницы вдруг откуда ни возьмись появилась дородная матрона с прищуренными хитрыми глазками в окружении заплывших круглых щечек.

– Ты куда это, красотка? – неожиданным басом выдала она, демонстративно подпирая массивными бочкообразными руками затянутые в шелка необъятные бедра. Внизу у входа насторожились двое скучавших до того мужчин, поигрывая мышцами и несерьезными стилетиками.

Н-да, дала я маху. Нет бы из окошка какого выпрыгнуть, так нет же, понесла меня нелегкая прямо зверю в пасть.

– Ты, значит, – говорю грозно, – хозяйкой будешь?

– Ну я, – милостиво ответила матрона с легкой, многообещающей улыбкой. Судя по всему, ей моя физиономия ни о чем не говорила, и я вздохнула с облегчением – во мне не узнали возможную труженицу этого дома.

– Так вот, милая, – упираясь кулаками в бока и насупившись, подошла я поближе, – я это дело так не спущу.

Мужики внизу крякнули, девки сзади захихикали. Славненько мы, небось, смотрелись – одна толстая, другая – тощая, а локти ручками от чайников в разные стороны торчат.

– Да что ты говоришь? – сладенько пропела басом хозяйка. – Расскажи, авось вместе посмеемся.

– Вот что, голубушка, думаю, смеяться буду я. У одной из твоих девиц мой муж подцепил болезнь больно смешную. Знаю точно, у какой. Договоримся, али я властям шепну? Знаю я хорошую дорожку, к кому надо. К вечеру прикроют твою лавочку – и поминай, как звали, а?

Так уверенно я говорила потому, что пришла мне на ум пикантная история из жизни моего родного Кермиса. Случилось то, что зашел один из уважаемых граждан, столпов города, в местный бордель да и получил на память подарочек. Дом сей давно вызывал нарекания у добропорядочных горожанок, да все никак руки не доходили разделаться с ним, а тут событие и вовсе никуда не годное. Естественно, такие дела из-за своей щепетильности обычно не выходят дальше семьи, но госпожа Сивилла не просто наплевала на скрытность, но и подняла на праведную борьбу весь город. Когда сидевшие у городского руля мужи попытались было втихомолку прикрыть дело, ибо бордель был не самым плохим, а даже весьма посещаемым ими местом, в войну вступили обманутые жены, обрадованные поводом расквитаться с разрушительницами семейного очага. Хозяйке дома терпимости пришлось не только выплатить солидный штраф, но и перенести свое предприятие на городскую окраину. Совсем прикрыть бордель не удалось, но победа жен воодушевила, а мужей повергла в уныние.

– А ты мне не грози! – завизжала хозяйка. – Знаем мы таких! У какой такой девки подцепил твой потаскун, поди проверь! А ты меня, честную женщину, обвинять вздумала да моих девочек порочить? Иди, иди, давай, тащи хоть всех, не боюсь я!

– Ах так, по-хорошему не хочешь? Войны захотела? Я тебе устрою! Я тебя, поганка, сгною в темнице! – разбушевалась я не на шутку, лбом почти упираясь в пышные телеса матроны. – С каких это пор позволено заразными хворями хвастать?

– Да чего ты хочешь-то? – хозяйка не больно-то испугалась, но тон слегка сбавила, мол, кто знает эту придурочную?

– Муж мой больно осерчал по такому случаю. Грозился халупу твою вдребезги разнести. Я бы и не против, если хорошенько подумать, да решила тебе помочь и себе подсобить. С мужа моего деньжат думаю получить, уж больно скуп он. Так мы поможем друг другу?

– Да ты одурела, молодка, что ли? – матрона от возмущения всплеснула руками да так звонко хлопнула ими, что звон пошел.

– А ты умом-то пораскинь, мне поможешь – и тебе достанется. Пойдем-ка, поговорим подальше от лишних ушей, – я бесцеремонно потянула ее вниз по лестнице. Ошеломленная толстуха, привыкшая и не таких обламывать, безропотно подчинилась. – Когда муж мой узнает, что я к тебе ходила, обеим не поздоровится. А уж тебе и вовсе не завидую. В гневе-то он страшен, тут только хитростью и возьмешь.

Нам удалось пройти всего несколько ступенек.

Входная дверь сильно заколотилась, будто толкали ее сразу же снаружи и изнутри, заскрипела неизвестно отчего и… взорвалась на кусочки, обдав двух мужиков-привратников деревянной трухой и щепками. Вслед за этим глухо ухнула и поехала вниз вся стена над дверным проемом, явив хмурое безрадостное небо, стены противоположного дома и озабоченных соседей, с выпученными глазами повылезавших из окон. Девки сзади завизжали, что есть силы, и бросились бежать в разные стороны, в панике сталкиваясь лбами.

Как только грохот поутих, а серая пыль слегка осела, на дороге стала видна высокая фигура человека в плаще, бесцеремонно державшего за шкирку скрючившегося, вжавшего голову в плечи мужичка, уныло отмахивающегося от пыли. Еще двое его подельников опасливо вжались в стенку и поглядывали по сторонам, чтобы в случае чего дать деру.

– Кэсси! – грозно проорал Ноилин, за ненадобностью отбрасывая незадачливого грабителя в сторону.

Я видела мага разным: задумчивым, рассерженным, раздосадованным, злым и ироничным. Но в такой ярости – впервые. Даже меня испугал сумасшедший блеск его запавших почерневших глаз, фигурой он будто стал выше и шире, возвышаясь над окружавшими его людьми, как грозовая туча.

– Это он? – боязливо покосилась на меня хозяйка, непроизвольно отступая на ступеньку назад.

– Он, – душевно ответила я и сердобольно похлопала ее по руке (до монолитного плеча уже было не достать), – я сама все устрою, не бойся. Иди, милая, я к тебе потом зайду.

Оставив обескураженную хозяйку, я легко сбежала по ступеням, переступила через двух незадачливых привратников, пытавшихся встать из-под груды каменных обломков, подошла к Ноилину под пристальные взгляды ошарашенных зевак, выдернула из намертво сжатых пальцев мой новоприобретенный плащ, схватила мага за рукав и потащила прочь, пока или толпа, или он сам не опомнились.

– Тебе, похоже, моя помощь была не нужна? – подозрительно равнодушно спросил Ноилин, когда мы на одном дыхании свернули за угол.

Нужна, еще как нужна! Да я чуть не разревелась посреди улицы от облегчения, что он жив и рядом! А вслух сказала совсем другое:

– Ну, дом взрывать было ни к чему. Шуму-то!

– Да знаю я! – внезапно взъярился маг. – Не сдержался! Думаешь, у меня было время расспрашивать, куда тебя засунули, да по подвалам лазить? Хорошо еще, далеко не увезли. К вечеру тебя продали бы куда подальше, поди потом найди!

И, успокоившись, холодно добавил:

– Все мы хороши задним умом.

Демонстративно отстранившись, все еще раздраженно, он сделал большой шаг вперед, но, предательски охнув, привалился к стене, зажимая рукой плечо.

Не обращая внимания на его слабые протесты, я откинула плащ и осторожно расстегнула располосованную рубашку – плечо заливала кровь.

Рана оказалась неглубокой, зато на диво кровавой. Очень кстати пришелся тонкий шарфик, захваченный мною из борделя. Туго перетянув рану, я расстроенно сказала:

– Нужен лекарь.

– Не раньше, чем мы проберемся к замку, – мрачно заявил Ноилин, и я поняла, что спорить бесполезно.

* * *

Мы брели по извилистым улочкам Дуорма, узким, грязным, путанным, выбиваясь из сил. Даже мне, здоровой, это было невмоготу, а Ноилин и вовсе шел одним усилием воли, лишь изредка хватая меня за руку, когда очередной неосторожный прохожий толкал его в сторону. Под ногами вызывающе чавкали грязь и нечистоты, вываливаемые горластыми горожанками прямо на улицы. Проходы между домами были такими узкими, что случись проехаться по ним с тележкой – беды не оберешься. Обойти даже небольшую тележку можно было с трудом, двум же тележкам и вовсе ни за что не разойтись, а из-за того, что на улицах было полно спешащего и праздно шатающегося народу, лоточников да шустрой чумазой ребятни, все это создавало злую толчею, густо приправленную раздраженными криками, воплями и заковыристой руганью.

Об извозчиках даже и думать было бесполезно, а потому добрый час мы брели среди настырного городского гама, пока не вышли к набережной. За мостом была другая жизнь, и нам нужно было именно туда.

Как только наши ноги ступили на набережную, нашелся и извозчик в потертой коляске, запряженной застоявшейся лошадкой. Ушлый мужичонка сразу разглядел наше намерение попасть к Верхним воротам, а потому не медлил ни секунды, опережая соперников; в этих местах извоз не так прибылен, как на Замковой горе, где кошельки не так пусты, а ноги приучены топтать ковры, а не грязь. Только вот ведь незадача – не пускают бедолагу наверх, через ворота, вот и приходится ему развозить желающих по мосту и обратно, вдоль широкой набережной, да и только.

Серебро сделало свое дело. Унылые стражники, покосившись на кровавые подтеки на плаще Ноилина, поспешили отвести взгляд, услышав звон монет, и одобрительно закивать в ответ на объяснения мага. Лишь один раз Ноилин настороженно замер, когда стражник принялся пристально рассматривать монету с незнакомой чеканкой, изображающей какого-то там маграидского короля, но серебро есть серебро, и в этом детина в ладном мундире разбирался неплохо, а посему шуму поднимать не стал.

Ноилин кликнул извозчика, и очень скоро мы уже сидели в роскошной гостиной роскошного дома, а его пухленький хозяин колобком испуганно и суетливо бегал кругом.

– Я должен попасть в замок, Мушма, – перебил витиеватые заверения хозяина в необыкновенной радости видеть нас в добром здравии Ноилин.

– В замок? – опешил хозяин, непроизвольно дернув головой и клацнув зубами. Тщательно уложенные волосы, не скрывавшие солидной проплешины, качнулись в такт движению, но не нарушили идеального парикмахерского построения. Он вообще выглядел франтом, этот господин Мушма, порядком перетрусивший, увидев Ноилина на собственном пороге. Невысокий, кругленький, с пухлыми ручками, улыбчивой физиономией и добродушно прищуренными щелочками глаз, одетый в идеально подогнанный камзол цыплячьего цвета с морем кружев и вышивки, хозяин поначалу показался мягким, податливым и даже растерянным, если бы не острый настороженный взгляд из-под отекших век. Как-то сразу мне почудилось, что и страх, и суетливость нашего дорогого хозяина ой как наиграны.

– И немедленно, – грозно добавил гость.