Текст книги "Золотошвейка"

Эпилог

В мастерской было непривычно тихо.

За окном слышался смех и песни, радостные приветствия и музыка, но здесь было тихо. Здесь царило ожидание.

Молчали нитки, ровно натянутые на катушки, молчали шнуры, аккуратно уложенные в маленькие мотки, томились в боевой готовности блестящие юркие иглы, насаженные на идеально круглые игольники, степенно отдыхали ровно сложенные отрезы шелка и бархата, застыли на манекенах изящные женские лифы с почти законченной вышивкой, замерли растянутые в пяльцах ткани…

Вещи молчаливо дожидались, когда вернутся хозяева.

Я сроднилась с ними. Я была с ними заодно. Я была таинственной частью того крохотного волшебства без капельки магии, когда на гладкой поверхности ткани рождается рисунок, когда бесконечное однотонное переплетение нитей разбивается волнами цвета, бушует океаном тонов, вздыбливается валом оттенков.

Все привычно. Все, как всегда. Все, как я люблю. Взгляд ласкают ровные ряды подобранных по тону толстых катушек ниток, чинно разложенных ножниц, от больших до крохотных, уложенных друг на друга круглых и квадратных пялец. Чисто, сор выметен. На рабочем столе, кроме лампы и небольшой корзинки для мусора, пусто. Такое случается только в одном случае – когда работа закончена и я жду предвкушения новой. Прекрасный миг. Иногда хочется растянуть его подольше, вдоволь посмаковать, поиграть в своем воображении, пока новая идея не завладеет полностью, целиком, и тогда ураганом придет желание творить. И тогда этот ураган сметет всю нерешительность, все сомнения. И тогда я вся, целиком здесь: пальцы ощущают малейшие колебания натянутой ткани, впитывают ярость иглы, разбивающей единство четырех переплетенных нитей, и нежнейшую мягкость тихо скользящего шелка… Глаза зорко следят за гладкостью и ровностью стежка, замечают правильность подобранного тона. Отблеск света на ровной череде уложенных нитей – лучшее тому подтверждение… Ум сосредоточен и целеустремлен.

Это мой мир. И я его люблю. Великие дела – для великих людей, мне же достаточно малого. Особенно сейчас.

События трехдневной давности должны были стать прошлым, ушедшим. Но они продолжали незримо присутствовать, напоминая о себе в каждой вещи, в каждом разговоре, который нет-нет, да и возвращался к ужасам пережитого карантина. Да, с моей стороны это было бегством, попыткой спрятаться в привычном и безопасном мире мастерской и родного дома, и мне не хотелось думать о том, что я обманываю сама себя. Так проще. По крайней мере, пока.

За три дня многое произошло, да и сам Кермис порядком изменился. Когда хмурым ранним утром, слишком ранним для позднего зимнего рассвета, я возвращалась из Самсода, не замечая ничего кругом, уставшая, оглушенная, обессиленная, из состояния погруженности в себя меня вывела странная потасовка у карантинных ворот при въезде в город. До этого мне просто не приходило в голову, как я смогу миновать постовых и попасть в Кермис, однако этого и не потребовалось: по какой-то необъяснимой причине той ночью магическая граница, окружавшая город, вдруг и разом исчезла, будто ее и не было вовсе. Забавным оказалось то, что стражники, державшие карантин, не сразу это заметили, почуяв неладное лишь тогда, когда невесть как посреди ночи узнавшие горожане сначала поодиночке, а затем и группами стали штурмовать посты. «Тюремщики» опешили, зато «заключенные» времени даром не теряли, прихватив для храбрости кто скалку, кто лопату. К счастью, не ожидавшие нападения постовые не стали являть чудеса храбрости: раз маги их бросили на произвол судьбы – черт с ними. И со всеми остальными тоже. Они стали выпускать бежавших из города людей, но задерживали их в карантинном лагере, быстро придумав долгую процедуру оформления документов. «Во всем должен быть порядок!» – бодро заявлял капитан, отошедший от потрясения. Естественно, кое-кто все же из Кермиса улизнул, однако основная масса беглецов, привычно охлажденная чиновничьими правилами, добросовестно ждала своей очереди. А тем временем в Самсод на поиски Верховного мага спешно отправился гонец.

Под шумок и я сумела пробраться в город.

А еще через пару часов по Кермису ураганом разнеслась в пересказе торжественная речь Крэммока, в которой он объявил конец карантину. Было там еще что-то про впечатляющую победу над ужасающим Злом, чуть было не погубившим весь белый свет, и про храбрость магов Арнаха, и про стойкость жителей Кермиса, героически переживших карантин. Городской голова, вдоволь напившись валерьянки, тут же объявил о подготовке к грандиозному празднику, который назначили на следующий же день, считая с сегодняшнего.

После пережитой блокады энтузиазм горожан был из ряда вон выходящим. В городе стали спешно наводить порядок – красить, белить, мыть. Застучали молотки, завизжали пилы, засвистели от усердия метлы. Никого не интересовало, что зима на дворе: люди жаждали праздника.

Неожиданно дождем посыпались заказы, и наша мастерская оказалась завалена работой под самый потолок. Это и мне оказалось на руку: я устала отвечать на расспросы и мечтала, чтобы меня оставили в покое.

Рано поутру вернулась из Самсода Дана, взахлеб рассказывая о том, что видела и слышала. Ее привез Джаиль, слегка потрепанный и уставший, но неизменно мрачный и неприступный. Тем не менее, Дана успела неплохо с ним поладить, а он – с ней: меня искренне удивило, как бережно и трогательно черный маг вел девочку за руку и снисходительно улыбался и кивал в ответ на ее бесконечные «правда, Джаиль?».

Мы с ним привычно неприязненно глянули друг на друга, и тут я поняла, что перестала его ненавидеть и бояться. Наверное, после того как держала его жизнь в собственных ладонях и раздумывала над той властью, что позволяла мне прекратить ее. Легко. Походя. Знал ли об этом сам Джаиль? Вряд ли. Тогда, в коридорах Самсода, он меня не видел, а потому резкий приступ боли и последовавшее за этим бессилие мог объяснять себе чем угодно, но только не мной.

И все-таки что-то в моих глазах он увидел. Прощаясь, Джаиль слегка кивнул, немного, заметно только мне, посмеиваясь привычно-снисходительно, но… Это было приветствие равному. Признанному. Может, он, наконец, перестал видеть во мне угрозу своему обожаемому хозяину и понял, что мы оба, в конце концов, спасали его?

Потом был долгий, многочасовой разговор с Селиной.

Как бы это ни было тяжело, я никому не позволила сообщить ей о смерти Энсона. Это должна была сделать я сама, и не откладывая.

Как и ожидалось, известие вызвало у нее истерику. Пока ее охаживали озабоченные служанки, расстроенные Катерина и отец и отпаивал успокоительными снадобьями заблаговременно приглашенный лекарь, я ждала. Я сидела в кресле в углу спальни, безучастная и далекая, до тех пор, пока Селина, скомкав мокрый от слез платочек, не стала проваливаться в неспокойную дрему – полуявь-полусон. Мы остались одни, я и Селина, и тогда она начала спрашивать. Именно для этого я здесь и сидела.

Я рассказывала о том, как встретила жизнерадостную «Тильду» в коридорах Самсода, о том, как «она» обвела меня вокруг пальца, подсунув яд для Ноилина и его гостей, о том, как Энсон-Нталь использовал ее саму, чтобы через меня выманить Ноилина в Маграид, и о том, что ему было нужно от Ноилина. Да, я рассказала многое, но чем деликатнее я старалась показать Селине, что ее избранник – пройдоха и плут, тем чаще на ее губах появлялась улыбка, печальная, но торжествующая: я не сразу поняла, что она гордится им, восхищается им, несмотря ни на что. И тем горестнее были ее слезы, когда она раз за разом просила рассказать о его последних минутах.

Потом говорила Селина, долго и обстоятельно. Она и вправду его любила, успев за короткое время их встреч узнать в Энсоне нечто такое, что мне было недоступно, что от меня оказалось скрыто. Любил ли он ее? Она была в этом уверена, а я не смела ей возражать.

Когда она уснула с удивительной печальной улыбкой на устах, я поняла, что, наконец, сестра моя повзрослела, но это меня не радовало.

В полдень в лавку торжественно и чинно явилась многочисленная делегация во главе с городским головой и Крэммоком, скромно затесавшимся среди разряженных по случаю горожан.

Барон Хэмма начал было речь о несомненных заслугах дочери господина Градиана Таурига перед городом, однако мой испуганный и порядком потрепанный вид (не ожидала я, право, такого нашествия, а Селина только-только уснула), да и Крэммок, что-то прошептавший ему на ушко, заставили его спешно свернуть разглагольствования чуть ли не на середине слова и объявить то, ради чего он, собственно, явился: пригласить семейство почтенного господина Таурига на праздник города, где ему, семейству, будет оказана честь во всеуслышание получить звание «почетного» и все сопутствующие этому привилегии.

Пока растроганный отец и сияющая от восторга Катерина обменивались любезностями с Хэммой и отвечали на поздравления именитых горожан, пришедших с ним, Крэммок пробрался вперед, взял меня под руку и увел подальше из шумной лавки.

– Ты как, Кассандра? – озабоченно спросил он, заглядывая мне в глаза.

– Все в порядке, – удивилась я.

– Ты плохо выглядишь.

Я невесело рассмеялась: странно было бы выглядеть иначе.

– Мне не удалось поспать с тех пор, как… В общем, я просто устала.

– Ты не забудешь о моем предложении?

– Каком предложении?

– Учиться у меня. Магии. Как только решишь, что достаточно отдохнула, – приезжай в Лилиэн, прямо в Академию, там и найдешь меня.

– Ах, да, конечно. Я подумаю.

Крэммок надолго замолчал, поглядывая задумчиво и озабоченно.

– Ты даже не спросила, что случилось после твоего ухода из Самсода?! – тихо спросил-сказал он. – Почему?

– А зачем спрашивать? – равнодушно ответила я. – В этом городе новости передаются быстрее полета птиц. И не хочешь – а узнаешь.

Крэммок укоризненно покачал головой и осторожно похлопал меня по плечу:

– Тебе надо поспать.

Надо. Но сон не шел. Я закрывалась в собственной спальне, но стоило коснуться головой подушки, как перед глазами вставало сверкающее смертоносное кружево сил талисмана. Ажурная сеть медленно кружила, бросая причудливые блики на стены, и вдруг я оказывалась внутри нее, в центре, в самой сердцевине все быстрее и быстрее вертящегося, брызжущего светом смерча и терялась в его всепоглощающем небытии…

Тогда я спускалась в мастерскую. Мастерицы заинтересованно замолкали, провожая меня многозначительными взглядами, пока я шла к своей комнатушке, а вопросов задавать пока не решались. На долгое молчание я не рассчитывала – как только любопытство превозможет некоторое замешательство, вызванное слишком уж разноречивыми слухами о моем «вкладе в победу», от вопросов будет не отбиться – уж я-то знаю. А пока я пыталась работать. Но осязая тонкий, мягкий шелк нити, я не могла не думать о волшебстве, которое могла творить всего несколько часов назад. Могу ли сейчас? Я раздраженно отбрасывала иглу, сметала ладонью со стола завитки золотой канители… Прошлое – в прошлом. Пора перестать жить иллюзиями. И я уходила из мастерской, накидывала потертый старый плащ и бродила по улицам, пока уставшие ноги не отказывались идти, а глаза не слипались, пытаясь разглядеть дорогу в быстро опускающихся сумерках: день зимний – короткий день…

У крыльца нашей лавки стояла роскошная открытая коляска, запряженная ухоженными лошадьми явно не простецких кровей. Пока я разглядывала богатую сбрую и гадала, кому принадлежит столь необычный для наших мест экипаж, то не сразу заметила, что и меня разглядывают. Из глубины мехов высокого воротника, почти скрывшего нижнюю половину лица, но так и не сумевшего прикрыть пожар медно-рыжих волос, на меня смотрела Элена. Спокойно, бесстрастно, даже равнодушно, она взирала сверху вниз с обычным презрением и превосходством, но вот губы ее неожиданно дрогнули в полуулыбке, а глаза слегка сощурились:

– А, задиристая служаночка, – проговорила она, – тебе, похоже, тоже досталось.

И она спокойно откинулась назад на обитое бархатом сидение, тут же перестав меня замечать. И все же я была удивлена. Впервые Элена посочувствовала мне, и это о многом говорило.

Я поспешила в лавку, уже зная, кого и по какой причине там найду.

– Кэсси, – с облегчением бросился ко мне Иолль, на полуслове прерывая разговор с Катериной, – я не мог уехать, не попрощавшись с тобой.

– Ничего страшного, – улыбнулась я, – это совсем не обязательно.

Иолль сжал мою руку в своей, глядя на меня растерянно и виновато.

– Кэсси…

– Иди, она ждет тебя.

Иолль был потерян, испуган, нетерпелив и… по-глупому счастлив.

– Возможно, я совершаю ошибку…

– Возможно. Но ты не узнаешь, пока не совершишь ее. Иди же, – рассердилась я.

Иолль сделал два шага к двери, но потом обернулся:

– А ты изменилась, Кэсси, – серьезно и просто сказал он, – теперь я бы не назвал тебя «малышкой». И… мне жаль, что так вышло. Ты заслуживаешь куда большего, чем я могу тебе предложить.

* * *

Я пододвинула коробку несрочных работ. Сюда попадали мои «планы», то, что было важно для меня, то, что не имело никакого отношения к чужим желаниям. Вот разорванный кошель, мой самый первый кошель, куда я положила свой первый заработок. Ткань не просто порвалась по шву, все было куда хуже: когда-то чудесный синий бархатный ворс истерся, истончился, оставив грубую неприглядную основу. Это трудно починить, штопка бессмысленна, но можно добавить немного вышивки, неброской, в тон ткани: синие арабески и чуток золотых капелек. Я с улыбкой погладила кошель, прикрыв глаза, потерлась щекой о его бархатистую поверхность, вспоминая смешное беззаботное время, и отложила его в сторону.

В этом мешочке – цветы на шляпку. Я делала их в подарок Селине, но не успела закончить. Я высыпала на стол десяток изогнутых жестких лепестков из бледно-желтого шелка, с золотыми прожилками, крапинками и обшитыми золотом краями и попыталась сложить их воедино. О да, это будет неплохо. Экзотично и вызывающе. Как раз в духе Селины. Только вряд ли в ближайшее время это ей понадобится. Я со вздохом затолкала лепестки обратно в мешочек.

Это – пояс. Обычная неширокая, непритязательная полоска довольно плотной ткани, которую мужчины имеют обыкновение закручивать вокруг своей талии, ежели находят такую. Этот пояс должен был стать особенным. Его я собиралась вышить для мужчины. На именины. Спешить было некуда – знатные восьмидесятилетние именины моего любимого соседа-булочника ожидались летом, а пока я могла бы без помех и спешки разобраться в том, что же я хочу изобразить на этом куске ткани. Уж точно не цветочки. Может, я вышью пышные булки хлеба и руки, выпачканные в муке? Я улыбнулась. Не успею.

А это шаль. Это именно то, что я искала. Я расстелила воздушный молочно-белый шелк на столе и аккуратно разгладила его руками. Ту девушку, которой я хотела сделать подарок, зовут Дарина. Девушка бедна и некрасива. Я часто видела, как по утрам она бежала по улице с корзиной белья, торопясь отдать работу и получить новую, пока другие прачки ее не опередили. Дарина трудолюбива, опрятна и скромна. И, несомненно, смогла бы собственным трудом прокормить себя, если бы не больная мать и трое младших братишек и сестренок. Несмотря на помощь других детей, семье едва удавалось сводить концы с концами. Но Дарина никогда не жаловалась и была слишком горда, чтобы просить подаяние. Но я-то видела, как ей тяжело. Как выбивается она из сил, как прячет руки, изуродованные бесконечным щелоком, как смущается вскользь брошенного в ее сторону равнодушного мужского взгляда, желая лишь спрятаться, зашиться в своей незаметности…

Я лишь немного ей помогу.

На этом шелке я не стану вышивать роскошных роз и вызывающих лилий, они лишь оскорбят чистую душу Дарины. Я брошу на молоко ткани россыпь яблоневого цвета, белого, буйного, по-весеннему звенящего, с прожилками нежнейшего розового шелка. Немного, по одному краю шали, неброско, так, чтобы только истинный ценитель смог увидеть красоту и изящество линий, чтобы пресыщенность цветом и формами не исказила в его глазах совершенство простоты и невинности.

А вдоль другого края шали я вышью руны. На самом деле это не обязательно, я могу обойтись и без них, но пусть будут руны. Вот здесь ляжет дивная предзакатная Кахва, руна таинственности и загадочности. Она заставит увидеть в обыденном и непритязательном то, что раньше было скрыто из-за вопиющей невнимательности и рассеянности. Она отодвинет завесу пренебрежения привычным и знакомым и вдруг явит полную скрытого смысла глубину в том, что раньше казалось изученным и неинтересным. Она заставит всех увидеть в Дарине личность. А саму Дарину – обнаружить, что в мире есть много удивительного.

С другой стороны я расположу Пар Дангх Унэ, знак утренний, бодрящий, решительный. Ни одна из рун так не поможет в деле, как Пар Дангх Унэ, положенный в его начале: будь то строительство нового дома или дальняя дорога, будьте уверены, с этой руной вы сумеете дойти до конца, сумеете завершить начатое. Но сейчас мне нужно было другое свойство Пар Дангх Унэ – твердость и уверенность, обычная уверенность в себе, совершенно не замечаемая, когда она есть. Волшебство руны, словно мягкой губкой впитает излишки робости и смущения, не красящие девушку, когда их чересчур много, и добавит твердости ее взгляду. «Немного решительности и самоуверенности ей не повредит, – подумала я, – а улыбка должна просто преобразить ее».

А в центре я вышью крохотную Омуни Вехтайи, что хранит и оберегает нас материнской лаской.

Я хотела бы увидеть, как все это случится. Наступит весна, теплый южный ветер и ласковое солнце прогонят холод и заставят неповоротливых людей сбросить смешные теплые одежды и разогнать в жилах кровь.

Дарина накинет эту шаль на свое простенькое, но чистое и опрятное платье, и выйдет погулять. Она будет идти по знакомым улицам, видеть знакомых людей, улыбаться и в душе не понимать, почему на нее смотрят с таким живым интересом. Но она не станет смущаться, а только с веселой улыбкой помашет им вслед. Она решит, что весна ударила всем в голову, да и ей самой тоже, что на самом деле жизнь не так уж и плоха, что на свете есть много замечательных вещей, которые она может себе позволить, что радоваться – это так естественно… И тогда она встретит того одного-единственного, который посмотрит на нее с веселым изумлением и скажет: «Дарина, ты прекрасна, как весенний цветок». И он ведь не покривит душой!

В этом не будет моей заслуги, в этом не будет подавляющего волю чародейства, потому что Дарина достойна любви, а я лишь укажу ей путь.

Только я этого не увижу. И не стоит об этом. Вчера меня раздирали слишком противоречивые чувства, зато сегодня я спокойна и собрана.

Я приняла решение.

Работа шла на удивление споро. Стежки были летящими, быстрыми, будто легкий росчерк пера, я с удовольствием погрузилась в работу, ничего не замечая вокруг…

Я чувствовала каждый стежок, каждый поворот нити, как маленький штришок в рисунке судьбы, как выбор вероятности, и теперь мне не нужны были ни злость, ни гнев, ни ярость, чтобы управлять ими. Разве не этим неосознанно занималась я долгие годы, вплетая невидимые нити волшебства в самую что ни на есть обычную вышивку? Я не знала, что это магия, не знала, что в неосязаемом стремлении вкладывать часть своей души в каждый стежок есть доля волшебства. Я и сейчас многого не понимала, интуитивно познавая лишь самое очевидное. Например, осознавала, что и цвет, и форма, и взаимное расположение фигур тоже имеют какое-то значение, что ими тоже можно управлять, усиливая или ослабляя воздействие, но, увы, пока я читала эту книгу с превеликим трудом, по буквам разбирая написанное, вновь и вновь возвращаясь к азам. У меня захватывало дух от возможностей, которые открывались… Но этому не суждено сбыться.

Шаги. Осторожные, неторопливые, неожиданно несмелые.

Я внутренне вздрогнула, но не подняла голову. Я боялась и ожидала этого. Как он когда-то боялся моего появления там, у горящего талисмана.

– Кэсси, – тихо прозвучал такой знакомый, низкий, чуть хрипловатый голос.

Я лишь чудом не вздрогнула. На то, чтобы поднять голову и беспечно улыбнуться, ушли остатки моих сил. Но встретиться взглядом – это было куда выше моего самообладания.

– О, господин граф, как мило, что Вы зашли! – выдавила я, не отрывая глаз от неровного стежка на шелке, и сама поразилась обилию фальши в собственном голосе.

– Почему ты не на празднике? – мягко спросил он. – Город веселится, а ты – та, кому он этим обязан. Кому, как не тебе, радоваться?

– Нет, – я так яростно воткнула иглу в ткань, что чуть не порвала ее, – я та, что чуть было не погубила его.

– Почему ты так думаешь? – послышалось искреннее недоумение в его голосе.

– Какие мои достоинства позволили спасти город? Малодушие, когда я согласилась на этот проклятый договор с Пернатой Женщиной? А Вы знаете, что больше всего мне хотелось убивать, там, в подземном переходе? Убивать, мучить, пить чужую жизнь, чувствовать свою безраздельную власть! Я не убила Джаиля только потому, что надеялась вернуться позже, а Дайну – потому что не успела: Вы заманили ее в Переход. Если бы там был еще хоть один человек… – я нервно сглотнула, с ужасом вспоминая о том, что я в действительности думала и ощущала тогда. И то, что и как я сказала сейчас, было лишь бледным отражением моих тогдашних желаний. – Так объясните мне, в чем мои заслуги? В том, что была послушной пешкой в Вашей игре? Или в том, что слепо доверяла Вам, а Вы этим пользовались? Да кто я есть на самом деле?

Он стоял в дверях, высокий, худой, растерянный, застывший в непонимании. Болезнь покидала его, я видела это, однако ушла еще не до конца, по-прежнему немного сковывая его движения и оставляя на лице маску потаенного бессилия и боли. Но хромота исчезла, наполовину разгладился шрам на левой щеке, весь его облик стал куда более живым, подвижным, энергичным, чем раньше. Ему нужно время, чтобы исцелиться полностью, но тут я не помощник. Как раз наоборот. Я собиралась бить на поражение, я собиралась рвать живое.

– Я Вас ненавижу. Вы сломали мне жизнь. Вы сделали из меня чудовище, с которым я не хочу жить. Я ненавижу саму себя, но Вас – больше. Если Вы можете для меня что-то сделать, так это одно – уйдите отсюда и никогда больше здесь не появляйтесь. Чем скорее я о Вас забуду, тем лучше.

Мне потребовалось много сил, чтобы поднять на него взгляд.

Его молчание было таким глубоким, что казалось сродни полному отсутствию. Он заледенел. Не застыл – заледенел. Превратился в глыбу льда, мгновенно заморозившую все чувства, мысли и желания. Я даже моргнула недоуменно, мимолетно подумав, что опять стала жертвой чужого наваждения.

Несколько секунд спустя он оттаял до той грани, где начинается вежливость. Слегка поклонился, пряча в глазах боль. Развернулся и ушел.

Ну, вот и все. Теперь я могу завершить то, что так славно начиналось. Улицы опять заполнились ликующими людьми, а значит, на главной городской площади барон Хэмма уже закончил свою торжественную речь, дав начало празднику. На площадях и бульварах веселую музыку заиграли оркестры и шумно завопили торговцы-зазывалы да понаехавшие отовсюду артисты. Пора.

Я закатала левый рукав, обнажив почти заживший порез. Шрам был ровный, свежий, нежно-розовый, с кое-где еще сохранившейся красно-коричневой корочкой. Еще день-другой – и она сама собой отпадет, оставив после себя гладкую, чуть болезненную, слегка красноватую поверхность. Но я не стану этого дожидаться. Довольно. Я и так слишком долго тянула, поддавшись страху. Стараниями леди Дайны рана обнажилась, но вряд ли это продлит мое время еще раз. Да и зачем? Я и так слишком малодушничала, отодвигая на лишний час неизбежное. Пора посмотреть правде в глаза: еще один час и даже день не избавит меня от того, что вскоре случится.

Пусть думает, что я его ненавижу. Пусть ненавидит сам. Так легче.

На самом деле мне просто не хватило смелости признаться, что я не успела разорвать договор, связавший меня с Пернатой Хозяйкой. Я не смогла бы видеть жалость в его глазах, я не смогла бы слушать бесполезные слова сочувствия. У меня теперь своя дорога. И мне придется идти по ней в одиночку. Мне придется вернуться в Полотняный Дом, в то странное место между мирами, дорогу в которое мне не нужно даже знать – она вырезана где-то внутри меня. Мне придется вернуться и подчиниться воле Хозяйки, ибо я не выполнила главное условие договора – не выкрала для нее талисман Ангх Месхет. Я не знаю, что со мной будет. Но знаю, что избежать этой участи не могу. А потому не стоит отягощать мой путь в неизвестность еще и тем, что кто-то терзается тщетным чувством вины. Ненависть лучше: с ней мир становится куда проще.

Я не стану дожидаться, пока силы заклятья-договора призовут меня к Пернатой Хозяйке. Я сама пойду к ней. Если это должно случиться, так пусть случится на моих условиях.

…Я закончила вышивать шаль, положила ее в деревянную коробочку вместе с письмом для Дарины, накинула плащ и никем не замеченная вышла из пустого дома.

Прощания ни к чему.

* * *

Город ликовал. День был не по сезону морозным, но кому в разгар веселья есть дело до этого? Морозец лишь прихватывал румянцем щеки да превращал в облачка пара дыхание сотен людей, высыпавшихся на улицы Кермиса, как зерно из щедрой руки хозяйки. То и дело дорогу преграждали маленькие и большие кучки людей, столпившихся посмотреть представление артистов. Бубен маленькой акробатки через десяток шагов совершенно не был слышен из-за веселых флейт канатоходцев, перекрывших площадь наискосок, а на соседней улице все заглушал торжественный марш городского оркестра, важно шествующего по бульвару под звонкие приветственные крики мальчишек. От лакомств ломились лотки, пальцы утопали в размякшем и липком мармеладе, в небе парили невесть как запущенные разноцветные бумажные змеи, хвосты которых почти касались голов прохожих, под ногами шуршали развитые кольца серпантина, что с воодушевлением бросала из окон на верхнем этаже весьма подвыпившая парочка, при этом фальшиво, зато радостно орущая ни к месту: «На ладье, на лодочке выйду в морюшко… На заре, на зорюшке утоплю я горюшко…»

На девушку, скользящую между гуляющими людьми, внимания почти не обращали. Ее губы были плотно сжаты, брови не по-праздничному нахмурены, а движения скупы и решительны. Она шла быстро, насколько это было возможно среди запрудившей улицы толпы, опустив скрытую капюшоном плаща голову и ни с кем не заговаривая. Когда от резкого движения капюшон случайно упал с ее головы, а из прически посыпались шпильки, она не остановилась, как и не стала собирать густые и тяжелые русые волосы обратно, а лишь небрежно распустила их по плечам. Какой-то красавец-гуляка восхищенно сделал перед ней затейливый реверанс, лихо махнув длинноперой шляпой, она его обошла с извиняющейся улыбкой. Ее окликнули, но она лишь издали приветливо помахала рукой и припустила бегом. Девушку пытались втянуть в веселый танец на площади – она без энтузиазма прошла полкруга и вырвалась из державших ее рук, юркнув в узкую улочку напротив.

Наконец, она вышла на главную городскую площадь у дома городского головы и внезапно остановилась. Здесь после убедительной речи барона Хэммы (уже удалившегося со своим семейством и теми избранными, что были удостоены такой чести, на званный обед по случаю победы, которой еще не дали имя, однако, не сомневайтесь, дадут, ибо день сей будет жить в веках) все еще чинно гуляли почтенные горожане, но их было куда меньше, чем там, внизу, на шумных улицах Кермиса.

Девушка замерла, быстро оглядела присутствующих и не обнаружила знакомых. Но не это заставило ее замереть. Ее глаза устремились на здание напротив – величественное здание городской ратуши, дочиста отдраенной по случаю праздника и совершенно пустой, ибо все, кто мог бы там находиться, вкушали ныне кулинарные изыски повара Хэммы.

Она медлила. Этот шаг, последний шаг, что отделял ее от привычного мира, труднее всего сделать. Это то же самое, что отрезать себя от сомнений и колебаний, но кто мог поручиться, что она права?

Нет, она права, она должна быть тверда и непреклонна.

Решительной походкой девушка пересекла площадь, улыбнулась скучающему стражу, дождалась, пока он отвернется, и юркнула за тяжелую дверь ратуши.

Она не стала дожидаться, пока уймется сердце, стук которого, казалось, заглушал редкую, тягостную тишину, царившую внутри. Звонкое эхо вторило ее торопливым шагам. Она взбежала по ступеням наверх, в Зеркальный зал, зал, стены которого сплошь были покрыты зеркалами, за исключением одного, разбитого совсем недавно на маленькие осколки. Она вздрогнула, заметив едва заметный бурый контур кровавых пятен на паркете, отмытых, но не до конца. Что-то пробормотала себе под нос и подошла к зеркалу напротив. С минуту она стояла, вслушиваясь в нечто, известное лишь ей одной, потом подняла руку и пальцем нарисовала на зеркальной поверхности какие-то знаки. Сначала ничего не происходило, отчего девушка занервничала и затаила дыхание, затем поверхность стала матовой, неровной, бугристой, пошла волнами расплавленного серебра…

– Ну, вот и все, – тихо сказала девушка, крепко, даже судорожно прижимая сжатые в кулаки руки к груди и оглядываясь по сторонам, словно желала навсегда оставить в памяти это место и это время, – прощай.

Она выдохнула это слово с затаенной тоской, затем решительно мотнула головой, переступила порог зеркальной рамы и исчезла.

Тишину Зеркального зала нарушили неторопливые негромкие шаги. Из Зала Совета вышел высокий худой мужчина, одетый богато, но не вызывающе. Он был довольно молод и привлекателен, его не портили даже небольшой шрам у левого виска и одинокая прядь седых волос. Он постоял посреди зала, слушая, как затихают отзвуки его шагов, неторопливо подошел к тому зеркалу, в котором только что исчезла девушка, уперся двумя руками в позолоченную раму и долго наблюдал, как застывает серебро зеркального Перехода, пока не обнаружил, что в упор смотрит в собственные глаза.

– Хороший маг всегда знает, куда ведут дороги Зазеркалья, – криво улыбнувшись, сказал он в никуда. – До встречи, Кэсси.

2010 г.