Текст книги "Кто такая Айн Рэнд?"

Глава 22
Война интеллектов

Визит Рэнд в Нью-Йорк также вновь активизировал ее отношения с Патерсон – отношения, которые знали взлеты и падения. Поначалу казалось, что их долгая дружба легко переживет переезд Рэнд в Калифорнию. Они с легкостью перенесли свои разговоры на бумагу, отправляя друг другу длинные письма, в которых развивали продолжительные дискуссии на интеллектуальные темы. Патерсон снабжала Рэнд информацией о событиях, происходивших в либертарианском мире Нью-Йорка, рассказывала о своих встречах с Гербертом Гувером и исполнительным директором DuPont Джаспером Крейном. Письма были проникнуты душевной теплотой – в одних из них Патерсон утешала Рэнд насчет проблем с издателями, давала советы по поводу того, как строить отношения с женами ее друзей-мужчин и хвалила ее предпочтения по части моды. Патерсон словно взяла на себя роль матери Айн. Она была особенно обеспокоена тем, что Рэнд продолжала употреблять бензедрин, чтобы придать себе сил для затягивающихся глубоко за полночь разговоров и длинных рабочих дней за письменным столом. «Прекрати принимать этот чертов бензедрин, идиотка! – предельно резко сказала она однажды. – Мне наплевать, зачем ты это делаешь – просто перестань!». Но Рэнд, все еще очень довольная теми творческими возможностями, которые дарил ей этот стимулятор, пропускала мимо ушей намеки Патерсон на то, что употребление бензедрина может превратиться в очень опасную привычку.

Вскоре тон их писем стал более прохладным. Занятая своими литературными трудами, Рэнд не могла поддерживать отношения на том уровне, который удовлетворял бы эмоциональным нуждам Патерсон. После трехмесячного перерыва в переписке Патерсон почувствовала себя брошенной, написав Рэнд: «Я считаю, что когда кто-то хочет поговорить с подругой или написать ей, это происходит спонтанно. Это не задание». Молчание Рэнд в ответ на это стало особенно болезненным для Изабель, которая заметила: «после того, как писатели становятся знаменитыми, я больше не слышу о них. У них есть много других важных дел, на фоне которых им становится не до меня». Патерсон опасалась, что Рэнд, как и многие другие стремившиеся к успеху авторы, попросту «окучивала» ее ради помощи в профессиональной карьере. На самом деле отношение Рэнд к Патерсон было искренним – но ей не удавалось надлежащим образом дать ей это понять. Прошло еще семь месяцев, прежде чем в середине 1945 Рэнд ответила Изабель, признавшись: «Я боялась писать тебе». Она подробно объяснила, почему это было так. Корни боязни писать письма друзьям частично произрастали из переписки с ее русской семьей, когда письма могли попасть на стол к следователям силовых ведомств, частично – из боязни быть неправильно понятой, и, наконец, не стоило забывать и о ее насыщенном графике. Патерсон это не удовлетворило – в ответ она написала Рэнд, что «человек не является фонарным столбом, который постоянно стоит «где-то там» для вашего удобства и не существует для вас все остальное время». Столь же терпким был тон и остального письма – там, где прежде у нее была припасена щедрая похвала для Рэнд и ее работ, теперь Изабель подвергала сомнению философские предпосылки Айн и ее видение истории.

Особенно резко она отнеслась к нынешним взглядам Рэнд на философию. Отвечая на критические отзывы Айн по поводу философских трудов, которые та читала в текущий период времени, Патерсон довольно пренебрежительно заметила, что «для того, чтобы судить их с полным на то правом, нужно иметь представление обо всей проблеме систематического мышления, с самых ее основ». Также Изабель упрекнула Рэнд в том, что та, отвергая ряд положений, выдвинутых философами прошлых лет, в то же самое время предлагает похожие тезисы в своей собственной философской концепции. Несмотря на то, что ранее она была очень рада их совместным достижениям в области разработки системы правил и исключений, необходимых для существования свободного общества, теперь Патерсон начала сомневаться в самой цели их силлогических размышлений. Истинной проблемой было не создать рациональную систему, а удостовериться, что лежащие в ее основе предпосылки являются правильными. И она не была полностью уверена, что Рэнд сумеет надлежащим образом справиться с этой задачей, замечая: «ты много говоришь о «рассудительности», но не пользуешься ею – поскольку ты делаешь предположения, не соответствующие действительности». Также она не преминула отпустить несколько замечаний по поводу поведения Рэнд. Изабель была задета тем, что Рэнд постоянно говорила об успехе продаж своего «Источника», в то время, как книга Патерсон потерпела коммерческий провал. «Я полагаю, что все-таки можно оставаться полноценным индивидуалистом без того, чтобы быть еще и солипсистом», – писала она Рэнд, и тон ее нынешних писем был полностью противоположен прежним. Это, несомненно, было частично связано с переменой ее настроения – но в том, что ее ответ был столь сердитым и желчным, сыграло роль и неумение Рэнд осторожно выстраивать отношения.

Рэнд была шокирована этим письмом. Она обвинила Паттерсон в том, что та просто вкладывает какие-то слова в ее рот, не прислушиваясь к тому, что она на самом деле говорит. Она отвергла сравнение с другими философами, настаивая: «Я не перенимаю какую бы то ни было философию. Я создаю свою собственную. И меня не волнует, если кто-либо станет навешивать на меня ярлыки». Ход мыслей Рэнд был, во многом, довольно агрессивен. Она не рассматривала себя как часть широкого сообщества мыслителей, и ее не волновали пересечения между разными философскими школами. «Я не вижу смысла обсуждать то, что какие-то дураки сказали в прошлом, почему они это сказали, какая ошибка была при этом допущена, и в каком месте они полетели под откос», – сказала она Патерсон. Рэнд также была обеспокоена тем, что Патерсон подняла вопрос о Боге, и немедленно стала подозревать, что «ты считаешь, что, раз я не принимаю Бога, то предаю дело индивидуализма».

В ответ Патерсон отправила своей подруге еще одно критическое послание. Она отвергла претензии Рэнд на оригинальность, сказав ей: «если ты будешь опираться на теорию, которую кто-то придумал до тебя, то я назову это словом, которое уже существует». Однако в религиозном вопросе Рэнд, как выяснилось, была права. Патерсон действительно считала, что для того, чтобы с полным на то правом называть себя индивидуалистом, необходимо верить в Бога. «Если ты начинаешь с провозглашения атеизма, – утверждала она, – то у тебя просто нет никакой основы для прав человека». Такие же критические замечания высказывали Роуз Уайлдер Лейн и читатели из ФЭО. Предложенная Рэнд теория естественного права была основана на безоговорочном императиве, утверждении «это так, потому что так и должно быть». Однако в мире, где права человека постоянно ставились под сомнение деспотическими правительствами и жестокими преступниками, для такой концепции требовалось гораздо более солидное обоснование. Патерсон заканчивала свое письмо еще одним ехидным замечанием. Ранее Рэнд рассказывала ей о Таддеусе Эшби, своем новом «приемном сыне», которого она описывала как «копию самой себя». Патерсон отреагировала очень резко: «Я не знаю, что может быть интересного в том, чтобы иметь рядом с собой собственную копию. Что, эта твоя «копия» еще раз напишет «Источник»? Это звучит глупо для меня. Впрочем, это твое дело». Противоречия и обиды накапливались как снежный ком, и отношения между двумя женщинами продолжали ухудшаться.

Но прежде, чем они достигли точки невозврата, и Рэнд, и Патерсон сдали назад. Айн еще не успела ответить на предыдущий взрыв эмоций, как получила новое письмо от Изабель, на этот раз – дружелюбное и полное счастливого сюсюканья. Патерсон была приглашена в Мэриленд на встречу с несколькими высокопоставленными сотрудниками DuPont, и успех, с которым прошла эта встреча, заметно приободрил ее. Рэнд мудро решила не отвечать на это письмо, памятуя о том, что вскоре им предстоит встретиться в Нью-Йорке. При личной встрече было бы намного легче разобраться с противоречиями и вновь наладить нормальное общение. Обе чувствовали, что их отношения поставлены под угрозу, и ни одной из женщин не хотелось полностью их разрушать – особенно Рэнд, для которой Изабель Патерсон была одним из самых дорогих друзей. В Нью-Йорке они пришли к своеобразному перемирию. Как Рэнд говорила впоследствии, у нее было полное взаимопонимание со всеми ее друзьями, а на письма она не отвечала исключительно потому, что была очень занята писательской работой. На протяжении двух лет она и Патерсон поддерживали отношения, общаясь по телефону, прежде чем вновь увидеться воочию, когда Айн в очередной раз отправилась на восток.

Когда их переписка возобновилась в 1948, она носила тот же теплый приятельский тон, что и в начале, но их взгляды на религию оставались диаметрально противоположными. Рэнд продолжала считать Патерсон ценным наставником, памятуя об оказавшемся очень полезным совете уменьшить количество прилагательных в текстах. Писала она сейчас очень много – и великодушно назвала Патерсон одним из источников вдохновения для своего нынешнего творческого всплеска. В ответ Патерсон прислала ей охапку нью-йоркских сплетен, рассказав, в числе прочего, и о причудливой новой концепции Дона Левина о конкурирующих друг с другом правительственных учреждениях. То был первый проблеск анархо-капитализма, системы, которую Рэнд особенно ненавидела в последующие годы. Но на тот момент странные взгляды Левина просто стали для Рэнд и Патерсон сигналом о том, что его новую затею не стоит поддерживать.

Продолжая разговор о современных событиях, Рэнд допустила роковую оплошность, спросив Патерсон, как та относится к последней книге Фултона Шина. Шин, который должен был вскоре принять сан епископа Нью-Йорка, был плодовитым католическим автором. Экземпляр его новой книги, антикоммунистического пухлого тома, озаглавленный «Коммунизм и совесть Запада», Рэнд получила в подарок от их общего издателя. Патерсон написала ей, что на Шина не стоит тратить время, но Рэнд продолжила развивать эту тему и в следующем письме, сказав Изабель, что, по ее мнению, «с католическими мыслителями происходит что-то ужасное». Ее обеспокоил тот факт, что эти католические мыслители – такие, как Шин – ранее известные своими антикоммунистическими взглядами – теперь, похоже, двигались прямиком навстречу государственничеству. Патерсон прислала развернутый ответ, в котором попыталась объяснить, почему католицизм поддерживал действия государства. Рэнд ответила с возмущением – мишенью которого была не Патерсон, а католическая теология. И битва возобновилась. Хоть Патерсон и не являлась католичкой, она не могла стерпеть столь пренебрежительного отношения Рэнд к религии. Возмущенная до предела, она принялась критиковать интеллектуальные способности Рэнд, упрекая ее в том, что та не понимает концепции первородного греха и порочности. Еще большую проблему она видела в том, что Рэнд стремилась полностью сбросить католическую философию со счетов. Из-за радикального осуждения католических философов она обвинила Рэнд в мизантропии: «Можешь ли ты предъявлять такие обвинения столь многим представителям человеческое расы – в том числе некоторым из лучших умов, порожденных ею – так, чтобы твои обвинения не распространялись на всю человеческую расу в целом?». Рэнд, со своей стороны, была непримирима. «Ну да, конечно, я могу», – сказала она Патерсон.

Этот спор о католицизме вскоре привел их на более опасную территорию, где женщины начали конфликтовать по поводу того, как и насколько Рэнд повлияла на моральные воззрения Патерсон. Этот вопрос был особенно чувствителен для Рэнд, которая начала думать, что Патерсон бессовестно позаимствовала ее идеи относительно альтруизма и использовала их в своей книге «Бог из машины». Перед публикацией этого произведения Патерсон спросила Рэнд, не позволит ли та ей использовать некоторые цитаты из их разговоров без указания авторства. Несмотря на то, что Рэнд разрешила ей сделать это, когда книга вышла, она с неудовольствием обнаружила в ней фразы, выглядевшие как дословный конспект их с Патерсон разговоров. Она никогда не высказывала ей своих претензий напрямую, но теперь намекнула в письме на ту старую историю. Патерсон в ответном письме настаивала, что идеи Рэнд помогли ей сформулировать более четкое определение некоторых понятий – но не более того.

Точки расхождения продолжали множиться по мере того, как две женщины спорили по поводу своих разговоров из прошлых лет, вспоминая, кто из них что сказал, и кто с кем согласился. Письма вновь оказались неэффективным инструментом для полноценного общения. Патерсон обвиняла в этом Рэнд: «Я читаю твои письма незамедлительно, но ты порой бываешь слишком медлительна». Сгладить эту проблему должна была новая личная встреча. Патерсон собиралась наконец приехать в Калифорнию, и Рэнд решила отложить дальнейшие обсуждения до ее прибытия. Она возлагала большие надежды на этот визит и даже согласилась оплатить дорожные расходы Изабель. Рэнд предвкушала возвращение золотых дней их дружбы: «Я с нетерпением жду, когда мы с тобой снова сможем проговорить всю ночь. Так совпало, что восходы здесь очень красивые, так что мы славно проведем время». В самом крайнем случае, приезд Изабель Патерсон в Калифорнию давал им возможность разобраться со множеством разногласий, возникших за время разлуки.

Но мечты о примирении так и остались мечтами. С самого начала визит Патерсон был катастрофой. Рэнд очень быстро обнаружила, что ее подруга «казалось, потеряла интерес к философским идеям. Гораздо больше внимания уделяла она разнообразным сплетням личного и литературного толка: кто что пишет, чем занимаются писатели и ее старые друзья». Возможно, Патерсон просто пыталась поддерживать разговор на безопасной территории – но Рэнд не была заинтересована в отношениях, которые не имели бы интеллектуальной подоплеки. Известная своей раздражительностью, в Калифорнии Патерсон вела себя особенно неприятно. Рэнд провела у себя дома несколько званых вечеров, каждый из которых Патерсон последовательно испортила. Она в лицо назвала двоих друзей Рэнд «дураками», а после встречи с драматургом Морри Рискиндом сказала Рэнд: «Я не люблю еврейских интеллектуалов». Рэнд удивленно спросила ее: «Тогда почему же ты общаешься со мной?». Напряжение между двумя старыми подругами нарастало с каждым часом. Патерсон даже рассказала, что много лет назад она намеренно не стала писать рецензию на «Источник».

Кульминацией безобразного поведения Патерсон стал момент, когда она познакомилась с Маллендором, который к тому моменту был одним из ближайших политических союзников Рэнд. Патерсон искала поддержку для нового политического журнала – но когда Маллендор начал задавать ей вопросы относительно этого предприятия, она потеряла терпение. «Она буквально взорвалась, – вспоминала Рэнд. – Она начала кричать, что никто не принимает ее всерьез. Неужели она недостаточно сделала, почему она должна писать какие-то заявки? Почему ей не могут поверить на слово?». Маллендор, который был предупрежден о скверном характере Патерсон, отнесся к этому спокойно, но Рэнд не могла пережить такого позора. Когда Патерсон решила на следующий день уехать домой, Рэнд согласилась. А когда утром Изабель попыталась передумать, Рэнд проявила твердость и отправила ее, куда та собиралась. Это был последний раз, когда они виделись.

С концом их дружбы Рэнд потеряла одного из немногих своих интеллектуальных кумиров. Она всегда искренне называла Патерсон в числе тех людей, что оказали влияние на ее интеллектуальное развитие. Даже в период их «войны по переписке» она продолжала заверять Патерсон: «У тебя я научилась понимать исторические и экономические аспекты капитализма, о которых ранее имела лишь поверхностное впечатление». Однако впоследствии она пересмотрела свое отношение к Патерсон, назвав ее совершенно неоригинальной. «Она была технически подкованной и компетентной дамой-романисткой – вот и все». Большая часть ответственности за разрыв их отношений лежала на Патерсон, которая была известна в консервативных кругах своим скверным характером. Как позднее писал в некрологе на нее Уильям Ф. Бакли-младший, Патерсон была «невыносимо невежлива, невероятно высокомерна, упряма и мстительна». Но конец их дружбы выявлял также и слабости самой Рэнд. Неспособная удовлетворить жажду дружеского общения, которую испытывала Патерсон, она погрузилась в молчание, которое лишь усугубило разнообразные противоречия между ними двоими. После их разрыва Рэнд не могла больше сохранять прежнее уважение к Изабель, низведя ее в своей системе ценностей до уровня второсортной романистки, а не серьезного мыслителя.

Изменившееся отношение к Патерсон изменило также и собственное понимание Рэнд самой себя. Если в конечном итоге Патерсон оказалась не столь уж прекрасной, то получается, что Рэнд сама сделала большую часть своих философских открытий самостоятельно. Полностью вымарав вклад Патерсон, она сделала себя полностью независимой героиней своей собственной истории. Она начала верить, что ее идеи были полностью сформированы ее собственными стараниями, без всякого участия Патерсон и того интеллектуального мира, который она представляла.

Выстраивание личных отношений всегда представляло трудность для Рэнд. Как она призналась Патерсон вскоре после переезда в Калифорнию: «Я начинаю бешено нервничать всякий раз, когда мне нужно выйти из дома, чтобы с кем-нибудь встретиться». Частично проблема заключалась в том, чтобы просто донести свои взгляды до окружающих. Рэнд обнаружила, что ей трудно быть понятой, вне зависимости от того, насколько длинные письма она писала. «Я сильно подозреваю, что мы говорим вовсе не об одной и той же теории или одной и той же проблеме», – сказала она Патерсон однажды. Такое же недопонимание пронизывало ее переписку с Лейн и сформировало ее отношение к Хайеку, Фридману и Риду.

Глава 23
Время учеников

Летом 1949 на американские экраны вышел художественный фильм «Источник», поставленный по одноименному роману Айн Рэнд. Пока его снимали, она присутствовала на съемочной площадке почти ежедневно, чтобы убедиться, что написанный ею сценарий не был подвергнут сокращениям или изменениям. Особо пристальное внимание она уделяла речи Говарда Рорка в зале суда. Когда работавший над лентой режиссер Кинг Видор попытался снять сокращенную версию этого, самого длинного в истории кино шестиминутного монолога, Рэнд пригрозила, что даст фильму отрицательную рекомендацию. Джек Уорнер позднее шутил, будто он опасался, что она взорвет его студию, как сделал Рорк с жилым комплексом – и поэтому он заставил Видора снимать все в точности так, как было написано. Рэнд также удалось переубедить консервативных голливудских цензоров, которые находили многие моменты фильма неэтичными. Но даже Айн Рэнд была не в силах тягаться с коммерческой машиной Голливуда. Посетив премьеру фильма, она была опустошена, увидев, что по нему, все-таки, прошлись монтажные ножницы, безжалостно вырезав кульминационную фразу Рорка «Я вышел заявить, что я человек, существующий не для других».

События вокруг фильма подлили масла в продолжавший тлеть костер ее разочарования жизнью в Калифорнии. Сейчас, находясь на пятом десятке, Рэнд боролась с лишним весом, нервозностью и хронической усталостью. А различия между ней и Фрэнком, которые раньше были источником плодотворного баланса в их отношениях, теперь, напротив, превратились в ширящийся разрыв между ними. Фрэнк проводил большую часть своего времени снаружи, в саду, покуда Рэнд работала у себя в кабинете. Им часто было не о чем поговорить друг с другом за обедом. Вдобавок к своим повседневным житейским проблемам, Рэнд была вовлечена в судебный процесс по делу о клевете, ответчицей на котором выступала ее коллега по антикоммунистическим настроениям, Лела Роджерс. Рэнд наставляла Роджерс в преддверии политических дебатов на радио, и была объявлена соучастницей в последовавшем за этим обвинении в клевете. Ей пришлось являться на допросы в суд и консультироваться со своими адвокатами.

Спасение пришло с неожиданной стороны. С момента публикации «Источника» Рэнд получила тысячи писем от поклонников. Чтобы управляться с этим непрерывным потоком, она даже создала универсальную форму для ответа – но в тех случаях, когда чье-либо письмо производило на нее сильное впечатление, отвечала его автору более развернуто. Первые послания, пришедшие от канадского старшеклассника Натаниэля Блюменталя, остались без ответа. Блюменталь производил впечатление запутавшегося социалиста, а у Рэнд не было лишнего времени, чтобы заниматься просвещением невежд. Позднее, поступив в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Блюменталь написал ей снова. Его интерес к Рэнд не угас. Новое письмо и его настойчивость в целом понравились Рэнд, и она пригласила его в Четсуорт. Это было начало продлившихся восемнадцать лет отношений, которые преобразили ее жизнь и карьеру.

Когда она впервые встретила Блюменталя, Рэнд как раз заложила хороший фундамент для своего третьего романа. В отличие от «Источника», книгу «Атлант расправил плечи» она спланировала легко и быстро, набросав основы сюжета и систему персонажей в течение шести месяцев 1946 года, когда она получила длительный перерыв в сценарной работе. Теперь ей оставалось только написать развернутые и детализированные сцены на основе уже созданных ею заготовок, состоявших из одного-двух предложений. Регулярные поездки по стране помогли ей осуществить на страницах трилогии качественную визуализацию американских пейзажей. На обратном пути из Нью-Йорка они с Фрэнком посетили Оурей в штате Колорадо – маленький городок, окруженный кольцом гор. Практически сразу же она решила, что Оурей станет моделью для ее «капиталистического рая», долины, где объявившие забастовку творцы смогут построить собственное утопическое общество.

Со временем Рэнд разработала хитроумные методы борьбы со своими «корчами». Однажды навестившая ее двоюродная сестра была поражена, увидев, как Рэнд прокалывает булавкой кожу на своем большом пальце, создавая узор из кровавых точек. «Это помогает мне поддерживать резкость мысли», – объяснила она. В другие моменты Рэнд бродила по территории Четсуорта, подбирая по пути небольшие камни. Вернувшись в кабинет, она начинала перебирать их, сортируя по цвету и размеру – и в конце концов в комнате накопилось более ста маленьких коробочек с этими камнями. Но самой экстравагантной из ее уловок, вероятно, было создание текста под музыку. Она подбирала определенные мелодии для разных персонажей, о которых писала в конкретный момент, используя музыку для создания надлежащего настроения во время сцен с их участием. Рэнд выбирала для этих целей наиболее драматичные произведения классической музыки – и иногда они ввергали ее в состояние столь сильного эмоционального возбуждения, что она начинала плакать, сидя за письменным столом.

Поначалу Рэнд планировала написать книгу, которая будет лишь повторно транслировать те же идеи, что уже были задействованы в «Источнике» – но впоследствии существенно расширила спектр затрагиваемых тем. «Атлант» стал приключенческой историей, главные герои которой отказались принимать участие в развитии экономики, подконтрольной государству, проводящему в жизнь идею всеобщего благосостояния. Основная сюжетная линия была позаимствована из собственной биографии Рэнд – в особенности это напоминало реакцию ее отца на русскую революцию. Изначально она думала, что книга «просто продемонстрирует преимущества капитализма над другими экономическими системами». Читая труды Аристотеля и Платона в процессе подготовки заброшенного в итоге нехудожественного проекта «Моральный фундамент индивидуализма», Рэнд стала ставить во главу угла рациональную философию. Она решила, что ее новый роман должен показывать связь между разумом и реальностью. Когда же она начала более предметно развивать эту тему, возник ряд вопросов: «Самое главное – почему разум является важным? Каким конкретным образом он влияет на человеческое существование?». Размышляя над этими вопросами, Рэнд начала понимать, что ее роман должен стать, все-таки, чем-то большим, нежели просто интересной политической басней. К тому моменту, когда она начала всерьез работать над планом-схемой романа, Рэнд уже видела перед собой крупномасштабный проект, который, по своей природе, имел, в первую очередь, метафизический характер. Однако ей было трудно понять суть задачи, которую она взвалила на свои плечи.

Рэнд утверждала, что написала книгу почти полностью на протяжении следующих нескольких лет. К июлю 1947 у нее было готово 247 страниц. Годом позже, когда в книге насчитывалось 150 000 слов, Айн все еще полагала, что этот роман будет короче, чем «Источник». Лишь когда толщина рукописи превысила три дюйма, а вес – пять фунтов, Рэнд наконец-то признала, что книга будет «больше по объему и масштабу», нежели предыдущий роман. Но даже несмотря на это, она имела основания полагать, что работа над ней близится к завершению. Планирование сюжета прошло быстрее, чем она могла себе представить, и она уже закончила большую часть своих практических исследований. Ее главные герои были реалистичны, а второстепенные персонажи разрабатывались очень быстро. В 1950 году она расторгла контракт с Хэлом Уоллисом, чтобы уделять литературным занятиям максимально возможное время. К тому моменту перспектива завершить работу над книгой в течение нескольких месяцев казалась вполне реальной. Но Рэнд еще не знала, что «Атлант расправил плечи» станет, как она позднее выразилась, самым недооцененным произведением за всю ее жизнь.

Хоть Рэнд и погрузилась с головой в писательство, она продолжала принимать гостей. Каждый уикенд к ней заглядывали Рут Хилл и ее муж Баззи, также регулярными были собрания небольшого кружка интеллектуалов из расположенного неподалеку Калифорнийского университета (на тот момент называвшегося лос-анджелесским государственным колледжем). Получив приглашение от профессора, Рэнд пообщалась со студентами факультета политологии и, убедившись, что они не являются коммунистами, пригласила их к себе домой. Их профессор вспоминал: «Она была доброжелательной и гостеприимной, но все же в ней присутствовала некоторая холодность.

Это было связано с ее личностью. У нее были собственные взгляды и собственные мнения – все остальное ее словно бы не интересовало». Рэнд хотела – и добилась в этом некоторого успеха – убедить студентов разделить ее взгляды. Один из них вспоминал: «Я столкнулся с двумястами пятьюдесятью различными философскими школами – но все это было как огромное колесо, которое стояло на месте, потому что все эти утверждения противоречили друг другу, уравновешивали друг друга. Я просто перестал понимать, что же я думаю обо всем этом. А она принялась удалять одно высказывание за другим, еще и еще. И в конце концов колесо начало вращаться. И я определенно последовал за ней». Рэнд обнаружила, что, в отличие от зрелых консерваторов, с которыми она встречалась в Нью-Йорке и Голливуде, этих юных искателей смысла жизни, довольно легко обращать в свою «веру».

Среди студентов, группировавшихся вокруг Рэнд, особенно выделялся Натан Блюменталь. Между ними очень быстро установилось полное взаимопонимание – словно бы искра проскочила. Блюменталь с самого начала очень понравился Рэнд, а сам он просто почувствовал себя как дома. В тот первый вечер они начали долгий разговор, продлившийся до следующего рассвета. Это напоминало ее диалоги с Патерсон, но на этот раз компанию Рэнд составляла не старшая подруга, а симпатичный молодой человек, жадно ловивший каждое ее слово. Через несколько дней Блюменталь вернулся с Барбарой Видман, своей будущей женой. Видман также была полностью очарована Рэнд. Она смотрела в ее лучистые глаза, «которые, казалось, знали все на свете и утверждали, что от них не существует никаких тайн». Вскоре эти двое стали частыми гостями на ранчо О’Конноров. Несмотря на то, что Рэнд всегда склоняла разговоры со своими новыми друзьями к философским и политическим темам, она также терпеливо выслушивала жалобы Барбары на личные неприятности во время их долгих прогулок по территории поместья. Четсуорт стал спасительным убежищем для двух студентов, чьи ярко выраженные правые политические взгляды сделали их весьма непопулярными фигурами в университете. Рэнд, со своей стороны, наконец, обрела такие дружеские отношения, в которых она чувствовала себя полностью комфортно. Блюменталь и Видман не требовали от Рэнд больше, чем она могла им дать, они никогда не подвергали сомнению ее авторитет, а их восторженное отношение к ее работам было для нее настоящим бальзамом.

Бывший, на момент их встречи, впечатлительным юношей, находившимся в поисках кумира, Натан очень быстро распознал родственную душу в Рэнд. Они действительно были очень похожи. Как и Алиса Розенбаум, Натан был отчужденным интровертом, который чувствовал себя оторванным от окружающего мира. У Алисы были ее любимые фильмы – а он находил отдушину в драматургии, прочитав за время своего обучения в старших классах около двух тысяч различных пьес.

К тому моменту, когда он познакомился с Рэнд, Блюменталь выучил «Источник» практически наизусть. Услышав цитату из этой книги, он сразу мог сказать, какая фраза предшествовала ей, и какая шла следом. Он начал разговаривать с Рэнд по телефону по нескольку раз на дню, а почти каждый субботний вечер поводил у нее дома. Рэнд была словно бы более взрослой – и женской – версией его самого, хотя поначалу Натан не рассматривал ее как женщину. Через два месяца после знакомства он подарил ей экземпляр университетской газеты со своей публикацией, подписанный следующим образом: «Моему отцу – Айн Рэнд».

Публикацией, которую Натан подписал для Рэнд, было его совместное с Барбарой письмо в редакцию, являвшее собой опасный выпад в сторону Ф. О. Матьессена – литературного критика и гарвардского профессора, который покончил с собой, находясь под следствием из-за своих связей с коммунистами. Смерть Матьессена получила широкую огласку и стала тяжелой утратой для его коллег по левому крылу, которые считали его первым мучеником Холодной войны. Однако Натан и Барбара не испытывали по этому поводу ни малейшего сожаления. Вместо этого они предложили другую трактовку его смерти, рассматривая ее сквозь призму «рэндистской» философии и связывая с иррациональностью, свойственной коммунизму. В своем письме Натаниэль задавал вопрос: «Если человек возлагает свои надежды на идею, которая содержит в себе неразрешимое противоречие, и когда он видит, что она является испорченной и провальной по всем параметрам – есть ли что-либо героическое в том, чтобы покончить с собой потому, что не работает идея, которая не может работать в принципе? Резкое и бестактное, письмо утверждало, что такие люди «вообще не заслуживают жалости – скорее они заслуживают того, чтобы отправиться в Ад». Оно вызвало в университете массу ожесточенных споров и навсегда испортило отношения Барбары с профессором философии, который был близким другом Матьессена. До того, как письмо было опубликовано, этот профессор был очень внимателен и радушен по отношению к Барбаре – он даже ездил вместе с нею и Натаном в Четсуорт, в гости к Рэнд – после чего заявил, что был глубоко впечатлен общением с ней. Теперь же он вступил с ними в конфронтацию и начал открыто критиковать Барбару со страниц студенческой газеты. Его враждебность была настолько сильной, что Барбара поняла – если она хочет продолжить изучать философию на достойном уровне, ей придется поменять университет. Блюменталь, в свою очередь, был равнодушен к этим потрясениям. Он был крестоносцем, который нашел свое дело.