Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Коза

Конечно, вы в это не поверите! В махровые советские годы судили одного агронома. И за что бы вы думали? За развал колхоза? Или, что он супругу огрел лопатой? Или, что будучи нетрезвым сжег коровник? Нет, за это не судили. Его обвиняли, что он домогался колхозной козы, то есть другими словами, надругался над советским коллективным хозяйством! И ему, как это ни смешно, шили чуть ли не политическое дело!

И тогда адвокат агронома сказал:

– Мой подзащитный над козой не надругался. Коза ему, так сказать, сама дала! По обоюдному, так сказать, согласию!

Ситуация оказалась тупиковая. Обвинение разлеталось на глазах. Пригласить козу в качестве свидетеля в советский суд было немыслимо. И агронома оправдали. Тем более, что надвигались посевные! А если вы по-прежнему думаете, что история придумана от начала до конца, то вы ошибаетесь. Нам даже известно, в каком именно колхозе все это произошло. В колхозе «Путь Ильича».

Розыгрыш

Замечательный розыгрыш с шапкой. Очень хорошо удается в коллективах интеллектуального труда. В одном таком коллективе, а именно в проектно-конструкторском бюро им. Ломоносова трудился старший научный сотрудник Лев Гольдмахер. Он был очень педантичный человек, ходил всегда в брюках со стрелками, строгом галстуке и неизменной кепке. Он не подражал ни Ленину, ни Лужкову, просто привык к этой кепке, без нее он чувствовал себя, как на центральном проспекте без трусов, если такое сравнение уместно. И вот как-то раз его коллега по фамилии Стружков нарвался в магазине «Головной убор» на такую же кепку, как у Гольдмахера. Он не пожалел денег и купил ее, но только размера на три меньше. А дальше события развивались следующим образом: Стружков подменил кепку Гольдмахера на новую меньшего размера, а подговоренные им сослуживцы по очереди, раз пять за день, подходили к Гольдмахеру и участливо спрашивали:

– Лева, что у тебя случилось с головой?

– Ничего! – отвечал Гольдмахер и ощупывал затылок.

– Какая-то она большая у тебя стала! – говорили озабоченно сослуживцы.

Гольдмахер еще раз трогал голову руками, пожимал плечами и продолжал работать, потому что в конце квартала был как всегда аврал.

А в конце рабочего дня Лева подходит к вешалке, берет подмененную кепку и, естественно, не может ее натянуть на голову. Он приходит в дикое волнение, обреченно садится на первый попавшийся стул и понимает, что он уже не жилец, потому что, получается, на глазах его голова невероятно распухла. Но тут его обступают гогочущие сослуживцы, которые отдают ему его кепку. А он еще долго ощупывает голову и руки его продолжают дрожать.

Надо сказать, что это был очень добрый и безобидный розыгрыш, для которого смертельные случаи от испуга не особенно характерны!

Майсы одесские

Не обязательно, что каждый еврей одессит. Но, что каждый одессит хоть чуточку еврей, это факт, от которого невозможно отмахнуться!

Я тоже одессит, по моей замечательной бабушке Фане. Она жила в Одессе в Дуренском переулке номер пять и каждый год, начиная с двух лет, я уезжал к ней на все лето.

В моей жизни было два детства. Для одной жизни, поверьте, это немало. Жаль только, что даже два детства кончаются очень быстро и от них остаются лишь одни воспоминания.

…Чтобы попасть из одного детства в другое, нужно было сесть в скорый поезд «Орел-Одесса», и почти сутки сходить с ума, переворачивать с другими пацанами вагон вверх дном, на каждой станции канючить у родных на мороженое, и уплетать за обе щеки молодую картошку с малосольными огурцами, которую приносили прямо к поезду и продавали за тридцать копеек. И мечтать, чтобы поезд поскорее приехал. А он тащился почтип не пешком, останавливался у каждого столба, хотя и назывался скорым. Ехали мы на все лето к моей бабушке Фане и к нашим замечательным родственникам, у которых было нечеловеческое терпение, потому что к ним съезжалась вся родня чуть ли не из пятнадцати союзных республик, а также почти случайные знакомые, которым негде было переночевать в приморском городе буквально недельки две, в крайнем случае, три!

К родственникам мы всегда везли два керогаза и разноцветные сатиновые трусы для дяди Миши, которые являлись страшным дефицитом у них, а обратно всегда везли два огромных веника, аккуратно завернутых в марлю, которые были дефицитом у нас. Веники были густые и пушистые, как усы у Буденного, и поэтому все соседи спрашивали, где мы такие достаем, потому что в нашем городе были не веники, а одно несчастье! И еще мы везли эмалированное ведро с вишневым вареньем, его варила на керогазе моя бабушка Фаня. У нее был специальный медный тазик, который блестел, как труба в духовом оркестре, и большая деревянная ложка. Бабушка все время перемешивала варенье, чтобы оно не подгорело, и снимала ложкой пенку, а мы стояли рядом и облизывали ложку, когда бабушка ее бросала на тарелку. Вишневый аромат шел на всю улицу, и на душе у нас было сладко и радостно. А потом мы всю зиму пили чай с вареньем и мечтали о следующем лете. А чтобы наша мечта сбылась, мы в последний день перед отъездом всегда бросали в небо пятикопеечную монетку. А еще мы везли домой бидончик настоящего липового меда, его выбирала на «Привозе» наша тетя Роза: она брала на руку каплю меда, а потом водила по нему химическим карандашом и ждала. И если карандаш проявлялся, значит мед продавали аферисты, потому что они его разбавили сахарным сиропом, а если не проявлялся, значит мед был настоящий. А также мы везли еще ящичек мясистых украинских помидоров и авоську синих баклажанов. Поэтому мы всегда были обвешаны сумками, котомками, тащили ящики, ведра, и, пока это все выгружали, поезд трогался, и мы выпрыгивали на ходу. Я всегда жутко завидовал тем, кто едет с одним чемоданом. Но это так и осталось несбыточной мечтой моего детства!

Дом, в котором жили наши родственники, стоял в тихом переулке. Поэтому, когда между соседями вспыхивали ссоры, это было слышно за два квартала, и люди приходили на шум из других домов, чтобы поучаствовать или просто хорошо провести время. Дом строился еще до революции и был порядком обшарпан, но рухнуть не собирался, потому что, как говорил наш дядя Миша, до революции цемент еще воровали по-божески. Но полы при ходьбе проседали и жутко скрипели. И тогда те, кто жил внизу, стучали шваброй тем, кто жил наверху. Верхние тут же высовывались в форточку и орали, что они не вертолет, летать не умеют и что, если те не прекратят колошматить им в пол, они сейчас же начнут им на потолок передвигать мебель! А вообще двор жил мирно, если не считать, что тетя Броня без руки однажды вылила на голову Арончику холодец, и он ходил целый час, как медуза, и не давал жене Риве подойти с полотенцем, чтобы та, не дай Бог, не стерла вещественные доказательства. Но Арончик был сам виноват, потому что до этого он сказал на тетю Броню «толстая корова»! Но и тетя Броня была сама виновата, потому что, во-первых, действительно была толстая, а во-вторых, она, как корова, отодвинула примус Арончика на край коридора, хотя коридор в ходе мирных переговоров был давно поделен, и у примуса Арончика там было место в самом центре.

Квартирка, в которую мы все съезжались, имела две полутемные комнаты – двадцать два метра полезной площади. А бесполезной площади в ней вообще не было, там летом на каждом квадратном метре кто-то спал. А все коммунальные удобства находились во дворе и бежать туда нужно было пятьдесят восемь метров или восемь секунд. Расстояние в точности измерил наш дядя Миша, когда жаловался в райсобес на плохие жилищные условия! А секунды были измерены жизненным опытом, потому что, если будешь бежать дольше, может случиться непоправимое!

Для меня по сегодняшний день остается загадкой, как мы там умещались, тем более, что от жары тела всегда расширяются. К завтраку одновременно вставало около двенадцати человек, а остальные подтягивались потом. И мы дружили и любили друг друга, как сегодня уже не принято, потому что сегодня другое время, и люди больше ценят комфорт, чем любовь и дружбу. Это было самое теплое время моей жизни, хотя я живу теперь в стране, которую теплом не удивишь. Увы, эта страна находится слишком далеко от моего детства, от бабушкиного дворика и от моих самых дорогих и близких!..

Бабушкин дворик в Одессе был, как целая страна. Тут было все, что хотите, даже свой сумасшедший Рым-Нарым, и своя проститутка Софка, и свой домком, который возглавлял Иван Никифорович! И каждый во дворе намного лучше знал то, что делается у соседа, чем то, что делается у него. Ведь соседи друг от друга жили так близко, что становились частью одной жизни.

– Наш дворик по национальности – вылитый еврей! – уверяла всех тетя Броня. – И знаете почему? Во-первых, он забыт Богом, и крышу тут уже никогда не починят! А во-вторых, потому что тут живут одни евреи, и это первый признак! А то, что тут живет еще Иван Никифорович, так это только подчеркивает мое открытие!

Иван Никифорович хорошо говорил на идиш и с удовольствием отмечал две Пасхи. А на революционные праздники он приносил красные флаги. Все брали их и вывешивали на окнах и на балконах. Только тетя Рива не вывешивала, хотя ее балкон выходил на улицу. Она рассуждала так:

– Раз советская власть на мой день рождения флаги не вывешивает, так почему я должна вывешивать на её?!

А Ивану Никифоровичу она говорила:

– У меня низкий балкон, а сегодня желающих украсть красный флаг знаете сколько?! Одна я знаю только сорок пять человек в нашем районе.

Иван Никифорович махал рукой и говорил:

– Рива, не морочьте мне голову Вашими глупостями! – и шел к Голде со второго этажа, у которой балкон был высокий.

Петух Мотя был самой большой сволочью нашего дворика. Утром, когда снятся очень сладкие сны, он кукарекал во все горло, будто ему за это платили бешеные деньги. Перед Мотей меркли зверские будильники фабрики «Слава», потому что у них завод кончался, а у Моти никогда! Мотя жил в палисаднике мадам Теплицкой и в свободное от кукареканий время с полной ответственностью топтал кур. Он был очень красивый, ухоженный и жутко самовлюбленный. Днем он мог перемахнуть через заборчик и клюнуть любого в задницу, несмотря на возраст, пол и социальное положение.

Одним словом, двор вставал на ноги с первым петухом Мотей и тащился на работу или начинал варить на керогазе украинский борщ, фаршированную рыбу или куриную шейку. Вслед за Мотиными «кукареку» из тети Ривиной квартиры начинали доноситься такие крики, что посторонний мог бы решить, будто тут кого-то режут, но все знали, что это просто Рива спрашивает у Арончика, что он будет кушать на завтрак, салат из помидоров и «докторскую» колбасу или брынзу и вареное яйцо? А потом уже раздавался дикий крик на втором этаже. Это Циля Марковна спрашивала у Длинного Левочки, почему он не выпил, паразит, рыбий жир, а вылил целую ложку этого ценного витамина в карман бабушкиного зимнего пальто?! А потом тетя Броня спрашивала у тети Любы через весь двор:

– Ну что, в эту ночь вы уже, наконец-таки, спали?

– Вы с ума сошли, Броня, с моими болезнями?! – обижалась Люба, – я не сплю с тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, так вы хотите, чтоб именно сегодня я спала!

Почему тетя Люба не спит именно с шестьдесят четвертого, никто не знал, но она всегда называла именно эту дату. Странно только, что прошлым летом ее ночью обокрали. И вынесли все, вплоть до мусорного ведра. Тетя Люба не слышала ничего, она спала без задних ног, но потом всем говорила, что ее просто загипнотизировали. А ее сын Толик был рад, потому что не терпел выносить мусорное ведро, и очень хорошо, что эти бандиты сделали это вместо него!

Мусорная машина приезжала во двор каждый день в половине четвертого. Во двор входил небритый, хорошо выпивший человек в серой спецовке, шел через весь двор и отрешенно звонил в колокол. Во дворе тут же все приходило в движение, точно все только и жили ожиданием мусорной машины. Тетя Рива кричала:

– Арон, где ты пропал, они сейчас уедут, и мы на выходные останемся с мусором!

А тетя Броня кричала тете Циле:

– Циля, возьмите мое помойное ведро тоже! А послезавтра я возьму тоже ваше!

А собака Дружок крутился рядом в надежде, что из чьего-нибудь ведра случайно выпадет куриная косточка. Через пять минут машина уезжала, но соседи с ведрами еще не расходились.

– Я вчера сдала им анализы! – говорила тетя Люба с таким видом, будто сдала им бриллианты. – Но что-то мне не нравится наш доктор Шнеерсон, он говорит, что с моей подагрой можно прожить сто двадцать лет! Ну, как вам это нравится? Я уже написала письмо в здравотдел, чтобы он извинился! Увидите, я умру именно от подагры!

– От подагры, конечно, очень хорошо, – соглашается с ней скорняжник Яша, – и звучит красиво: помер от подагры! Это вам не от геморроя! Но, главное, умереть нужно вовремя, а то помрешь еще в праздник! Кругом веселье, а ты лежишь, как дурак, в стороне! Просто нелепо! И в дождь тоже помирать – дрянь! Тебе вроде бы до лампочки, а народ ноги промочит и вместо того, чтобы носом хлюпать от горя, будет хлюпать от насморка! И, конечно, будут стремиться мероприятие поскорее свернуть, то есть ты – в последний путь, а им поскорее б закончить, как на профсоюзном собрании!

– Нет, самое лучшее – помереть именно в праздник, на Восьмое марта! – мечтательно говорил Зяма с макаронной фабрики. – Во-первых, теще не надо утром сказать: с праздничком, дорогая Циля Марковна! Это уже плюс! А когда она орать начнет: «Зямочка, не уходи, на кого ты оставил мою дочку?», я ей как рубану: «Раньше нужно было думать, дорогая Циля Марковна, когда вы мне специально макароны пересаливали! А соль, между прочим, – это белая смерть!»

– Да!.. – вздыхают все и идут со своими ведрами по домам.

…Скорняжник Яша по иронии судьбы умер именно в праздник. И в этот день шел проливной дождь. И народ промочил как следует ноги. И все действительно хлюпали носом, но не от насморка, а потому что скорняжник Яша был очень мягким человеком, и многие помнили его добро, хотя среди людей это бывает не часто.

Иван Никифорович

Однажды, в очень плохие времена, когда к голубятнику Леве Блюму пришли с обыском, понятыми взяли тетю Броню, потому что она всегда была под рукой, и Ивана Никифоровича, потому что он в силу национальности тут лучше всех понимал ситуацию. У Левы дома была печатная машинка, он работал в заводской газете «Сухогруз» и печатал на ней про передовиков производства. И вот «куда надо» дошли слухи, что Лева в ночное время перепечатывает запрещенную литературу, чуть ли не Пастернака! Обыск был утром. Лева выглядел темнее тучи, потому что на буфете под газетой лежала картонная папка, а в ней то, что искали люди из «откуда надо». Но Леву спасли две вещи: то, что тетя Броня по размерам была почти, как Левина комната, и что Иван Никифорович оказался приличным человеком и даже летом ходил в пиджаке. Люди из «откуда надо» были практически приперты могучим телом тети Брони к стенке, и обыск поэтому шел вяло, а Иван Никифорович улучил момент и сунул под пиджак картонную папку, на которую с ужасом смотрел Лева. Потом Иван Никифорович никогда даже намеком не заводил об этом разговор. Лева тоже молчал, будто ничего и не было. И только спустя двадцать один год, уже в другой стране, я случайно встретился с постаревшим Левой Блюмом, который продолжал тосковать по своей трехэтажной голубятне и по заводской газете «Сухогруз». Он потащил меня в фалафельную, мы пили холодное пиво с черными маслинами, и он мне рассказывал эту историю. Он сказал, что ему не дает покоя, что он так и не сказал хорошие слова Ивану Никифоровичу, и тот, если жив, наверное, думает, что Лева просто неблагодарная свинья!

Дедушка Ица

С дедушкой Ицей я познакомился впервые, когда мне было почти пять лет. Раньше он был вдовец, а потом женился на моей бабушке Фане. Бабушка Фаня следила за ним, как за ребенком, всегда варила ему специальный суп, потому что у него от прежней сухомятки был гастрит, и всегда смотрела, чтобы он был чисто одет, и всегда проветривала утром перину. И за это дедушка Ица очень любил мою бабушку и очень хорошо к ней относился.

В день нашего приезда дедушки Ицы дома не было.

– Он пошел покупать корову, – сказала бабушка, – теперь мы будем ее держать в сарае.

Тогда в стране была настолько полная свобода, что человеку даже разрешили держать коров, но не сколько он хочет, а только одну, иначе он станет богаче тех, кто коров не хотел держать. Я уплетал за обе щеки мои любимые яблоки, когда тетя Броня закричала с улицы:

– Фаня, иди быстро, Ица приехал!

Дедушка Ица ехал верхом на рыжей корове. У нее были огромные рога, печальные глаза и очень худые бока. Корова была упрямая и все время хотела свернуть к палисаднику мадам Теплицкой, у которой вдоль заборчика росла трава. Поэтому дедушке Ице приходилось ее слегка пришпоривать своими сандалиями, которые он носил на босу ногу. Следом за ними шли пацаны из нашего двора и из других дворов тоже. На коровах тут редко скакали, поэтому зрелище вызвало интерес. Многие пытались схватить корову за хвост, но она отмахивалась от них, как от назойливых мух.

– Хорошо, вот теперь ты будешь пить парное молоко! – обрадовала меня тетя Броня. – От него хорошо полнеют щеки! Так ты хоть будешь похож на человека!

Парное молоко я не терпел, нам его давали на даче в детском саду. Оно было такое же противное, как, наверное, столичная водка, потому что мы от парного молока всегда так же морщились, как детсадовский конюх от ежедневных ста грамм. Так что к дедушке Ице я вначале отнесся настороженно. Второй раз дедушка Ица меня разочаровал вечером, когда надел на себя белую простыню, взял старую книгу и начал качаться из стороны в сторону и шептать что-то свое. То, что мужчины иногда качаются, я знал давно. Но чтобы при этом они читали, видел впервые.

– Это дедушка молится, не мешай! – сказала бабушка тихо.

– Молится?!! – поразился я. – А для чего?

– Чтобы нам всем было хорошо! Он просит у Бога, чтобы мы все были здоровы.

– Ха, – сказал я, – разве он не знает, что Бога нет? Нам воспитательница Нина Федоровна об этом давно сказала!

– Тихо! – сказала бабушка. – Так говорить нельзя, потому что этого никто не знает!

– А Нина Федоровна знает! Потому что она парторг всего детского сада!

– Парторг? – сказала тетя Роза. – Откуда ты знаешь такие слова?!

– На Доске почета написано! – важно сказал я и побежал во двор.

…Жалко, что дедушка Ица недолго был вместе с моей бабушкой Фаней. Хорошее всегда кончается быстро. Он тяжело заболел и быстро умер. Ему было хорошо с нашей бабушкой Фаней, а нам было хорошо с ним, потому что он был человеком добрым и мягким.

Тетя Броня без руки

На ночь чугунные ворота нашего дворика надежно запирались, чтобы сюда не залезли воры, и чтобы у мужей была привычка вовремя возвращаться со всяких совещаний. Посреди двора росла развесистая шелковица, под ней стояла железная кровать с досками вместо матраца, сбоку возвышалась Левина трехэтажная голубятня, и у входа во вторую парадную было железное крыльцо. На нем, как на капитанском мостике, всегда сидела тетя Броня без руки. Так ее между собой называли соседи. Она потеряла правую руку, когда их эшелон попал под бомбежку. Потом тетя Броня всегда говорила:

– Мне очень повезло с рукой, я ведь левша, так что очень хорошо, что оторвало правую!

Тетя Броня имела хороший вес, который приближался к ее росту метр шестьдесят один. Поэтому в дверь она могла протиснуться только боком. У нее было красивое лицо и, по выражению самой тети Брони, неплохая фигура, но масштабы ее были немного преувеличены. Своей одной рукой тетя Броня орудовала так ловко, что другие не успевали столько сделать двумя. Тетя Броня любила украинский борщ, причем любила его целую трехлитровую кастрюлю! А на второе она любила шесть говяжьих котлет или половину курицы с гречневой кашей. Так что на аппетит она практически никогда не жаловалась. Тетя Броня знала во дворе о всех перемещениях граждан. Голубятнику Леве она говорила:

– Лева, я видела, твоих голубей сманил кривой Толик из десятого номера.

А мадам Теплицкой она всегда говорила:

– Вы знаете, ваш старший сын Сема сидит в тюрьме!

В тюрьме этот старший сын сидел уже третий год, но тетя Броня так любила Теплицких, что ей было приятно еще раз напомнить им об этом! А сумасшедшему Рым-Нарыму она говорила:

– Постой, не уходи, я сейчас!

Она шла домой и выносила ему штрудэле или сочную грушу. Рым-Нарым, причмокивая, ел и обещал нарисовать тетю Броню в полный рост. А тетя Броня ему говорила, что он сошел с ума, потому что где взять потом такую стенку, чтобы повесить такую картину?