Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Как Абраша вывозил Эрмитаж

…Вслед за Розкой из бабушкиного двора собрались уехать Теплицкие. Конечно, им было, что здесь терять, но в Израиле они надеялись найти еще больше! Они долго готовились к отъезду! Их Абраша был зубным техником, и он вставил всей семье хорошие золотые зубы на весь рот. И теперь они от непривычки еле ворочали языком, скалились золотой улыбкой и были похожи на озверевших акул. Если бы в то время уже был готов сценарий фильма «Челюсти», Абрашу, без сомнения, могли бы пригласить на главную роль, потому что злые языки говорили, что он себе вставил даже два ряда золотых зубов! В четверг утром Абраша завез во двор шесть огромных ящиков, сделанных из настоящего дуба. Грузовик делал три ходки, и шофер каждый раз говорил Абраше:

– Хозяин, надо бы добавить! Тебе теперь эти деньги все равно не нужны!

Абраша соглашался, и шофер ему желал, чтоб он в Израиле стал миллионером! Ящики Абраша заказал на мебельной фабрике и заплатил бешеные деньги. Они стояли во дворе под полиэтиленом и ждали своего часа. Вначале Теплицкие загрузили туда свой румынский гарнитур, и тетя Рива бесилась еще больше, чем в первый раз. Потом они обкладывали гарнитур пуховыми одеялами и подушками и складывали по бокам картонные коробки. Они должны были отправить багаж в четверг. А в пятницу приехал во двор «черный ворон» и арестовал Абрашу. Тетя Броня говорила, что у них в коробке обнаружили бриллиант на три кило, а тетя Рива говорила, что они в ящиках хотели вывезти почти весь Эрмитаж и еще какой-то действующий фонтан из Ленинграда! Абраше, после всех взяток, дали только четыре года. Мадам Теплицкая вернулась после суда, села на кровать под шелковицей и тихо заплакала. Теперь она была на улице без сына и без крыши над головой. Квартиру они уже сдали в домоуправление, багаж у них конфисковали в пользу государства. И тогда из дома вышла Рива, взяла мадам Теплицкую за руку и завела к себе. И та прожила у Ривы два года, пока досрочно не вышел на свободу Абраша.

Еврейская мама Дора Соломоновна

На свете может измениться все: климат, век, даже земное притяжение! Не меняется только настоящая еврейская мама. Она всю жизнь мучается от того, что не может вместо нас осенью промочить ноги и глотать потом горькую микстуру. И ей буквально болит сердце, что не ей болит наш зуб с дыркой! Она с удовольствием пила бы вместо нас рыбий жир половниками, причмокивала бы от удовольствия и просила добавку, если бы только это шло нам на пользу!

Абсолютно все еврейские мамы мечтают, чтобы их чадо играло на маленькой скрипке, именно на скрипке, потому что это не пианино и ее легче взять туда, куда нас забросит еврейская судьба.

– Мой Левочка уже в четыре года держал в руках скрипку! И ему сам Гриша Теплицкий предвещал огромное будущее! – рассказывала каждому встречному Дора Соломоновна. – А Гриша Теплицкий, чтоб вы знали, был в свое время главным билетером Одесского оперного театра, и перед ним вытирали ноги такие светила музыкального искусства, которые могли даже Чайковского играть с закрытыми глазами!

Гриша Теплицкий действительно предвещал Левочке большое будущее. Это было, когда он принес для Левочки из театра целую охапку нот, и Левочка в знак признательности тут же шарахнул ему скрипкой по голове. Теплицкий тогда от неожиданности очень удивился и сказал:

– Из этого мальчика будет толк! Он станет настоящим бандитом!

И только после этого упал, как подкошенный, а Дора Соломоновна ему потом прикладывала к шишке холодный утюг и поила настоем шиповника.

Больше всего на свете Дора Соломоновна боялась, чтобы не началась война и чтобы ее Левочка на чем-нибудь в жизни не споткнулся. Она всегда стремилась бежать впереди, расчищая дорогу, по которой должен был, согласно ее плану, идти по жизни Левочка-Жердь! А как она мучилась из-за того, что он каждым своим торчащим ребром оправдывал эту кличку. Она столько в него вкладывала, даже ему покупала у спекулянтов черную икру, а он тянулся только вверх, а все остальное у него было кожа и кости, потому что бутерброды с икрой он бросал за кухонный шкаф, и их там уже скопилось целое состояние.

А как она хотела пойти вместо Левочки в Советскую Армию, потому что кто может лучше, чем она, защитить Родину, если знает, что на этой Родине находится ее мальчик! До сегодняшнего дня остается загадкой, как удалось Доре Соломоновне по особо засекреченной связи дозвониться до командира взвода:

– Алле, это Левин командир взвода, чтоб Вы были здоровы! С Вами говорит его родная мама Дора Соломоновна Кулич! Вы обо мне, наверное, читали в фабричной газете Херсонской канатной фабрики, где я была до войны ударником всех пятилеток! Что, не довелось, Вы сами из Челябинска? Жалко, Вы-таки много потеряли! Ну, здравствуйте, товарищ полковник! Не волнуйтесь, Вы им станете, потому что Лева мне писал про Вас столько хорошего, что я бы Вас уже сегодня назначила генералом! А сейчас у мена к Вам, товарищ полковник, личная просьба! Я рядовому Леве Куличу передала с Гришей Теплицким кашне… Нет, кашне, это не фамилия, это такой шарфик на шею, а Гриша – это наш сосед по дворику. Он ехал лечить свой мочевой пузырь в Сочи, у него там камни. Ну, не в Сочи, конечно, камни, а в пузыре! Так я упросила Гришу по дороге из Одессы в Сочи заехать к моему Левочке в Северный военный округ. Так что, если Вам не трудно, проследите, чтобы когда на дворе будет мороз, чтобы Левочка ходил всегда в этом кашне!

Потом Дора Соломоновна дошла до самого командира дивизии. Она требовала, чтобы ей разрешили прыгать с парашютом или вместо, или, в крайнем случае, вместе с ее Левочкой! И она-таки добилась своего, она старалась лететь с северной стороны от Левы и заслоняла его от ветра, а потом быстренько приземлилась, чтобы поймать его на руки, потому что все знают, что на Земле нет ничего мягче, чем руки мамы!

А когда ее Левочке пришло время жениться, это был самый замечательный черный день в жизни Доры Соломоновны! Она настаивала, чтобы на первое свидание он всегда шел вместе с Дорой Соломоновной, потому что ей достаточно взглянуть на эту цацу, чтобы понять, что она паразитка!

– Я молю Бога только об одном: чтобы тебе с женой повезло, как твоему папе! – говорила она при каждом удобном случае и вскидывала руки к небу.

А Левочкин папа на это отвечал, что если бы он застрелился еще в шестьдесят втором, он бы уже двенадцать лет не знал бы горя!

Я так долго рассказываю о Доре Соломоновне, потому что она представляла собой такое замечательное и малоизученное явление природы, как еврейская мама, и все мамы бабушкиного дворика были похожи на Дору Соломоновну.

Рым-Нарым и Сталина усы

Каждое утро сумасшедший Рым-Нарым брал ведро, наполнял его из колонки водой, приносил из своего подвала кисти и начинал рисовать. Он макал кисть в воду и вдохновенно мазал по асфальту. Потом делал шаг назад, прищуривал один глаз, оценивая сотворенное, и принимался за работу дальше. А мы покатывались со смеху, потому что это было жутко смешно: рисовать на асфальте водой. Мы давали ему со стороны советы, говорили:

– Рым-Нарым! Смотри, чтобы ночью не украли картину!

– Рым-Нарым! Не жалей краску!

– Рым-Нарым! Продай живопись!

Мы изощрялись в остроумии и даже плоские шутки поощряли громким гоготаньем. А Рым-Нарым только улыбался, чуть кивал головой и говорил:

– Я рисую портрет! Только т-с-с-с! Все будет Рым-Нарым!

И он снова окунал кисть в ведро с водой и снова вдохновенно водил ей по асфальту, а когда кончал работу, шептал:

– Сейчас я измерю усы! Так, левый точно четыре шага. И правый точно четыре шага! Очень хорошо!

А потом припекало солнце, вода на асфальте испарялась вместе с рисунком, и Рым-Нарым шел, довольный, в свой подвал.

…По-настоящему Рым-Нарыма звали Гришей Бокалевичем. Он когда-то работал художником-оформителем на фабрике слепых, там выпускали наперстки для портных, булавки, а также заколки для волос. Грише поручили украсить к октябрьским праздникам их фабрику. И Гриша прямо на фасадной стенке нарисовал портрет Сталина. Сталин вышел крупный, два метра на три, как и подобает отцу всех народов! А когда пришла приемная комиссия, они проверили линейкой, и оказалось, что у Сталина левый ус был на четыре сантиметра короче правого, а правый был на четыре сантиметра длиннее левого, то есть, в итоге, по их расчетам выходило восемь сантиметров!

– Это двойная диверсия! – выпучил глаза председатель комиссии. – Он рассчитывал, что раз это фабрика слепых – народ не заметит! И нанес, негодяй, коварнейший удар!

Гриша был белее, чем фабричная стенка до появления на ней портрета, и просил комиссию еще раз перемерить. Но заговор мирового империализма во главе с Бокалевичем уже был раскрыт, и перемерять не стали. Гришу забрали прямо с фабрики, после того, как он ночью выравнивал усы. Потом он признался, что действовал по плану Германии. Ему впаяли двенадцать лет, по полтора года за каждый сантиметр! Но его освободили досрочно, потому что он там быстро сошел с ума…

Бельведерский

Тетю Броню без руки считали во дворе бандершей! Говорили, что было время, когда она деньги загребала лопатой, что она зарабатывала в месяц чуть ли не шесть килограммов новых рублей, и поэтому, когда она ехала на «толкучку» за вещами, она брала носильщика только для своего кошелька! У Тети Брони в то время был свой очень подпольный цех, хотя, где он находится, во дворе знали все. Они выпускали женские бигуди, пластмассовые клипсы и крышки для закруток, то есть предметы первой необходимости. В ту пору в жизни тети Брони был один мужчина, его звали Бельведерский. Если бы у него однажды украли домашние тапки и его карманную расческу, он бы остался гол как сокол, потому что остальное он давно проиграл в карты. Однажды он взял эти вещи, последний раз оглянулся на свою холостяцкую жизнь, горько плюнул на свободу и приехал навсегда к тете Броне. У парадной он остановился, достал расческу, провел несколько раз по практически лысой голове, как следует продул расческу и прошел мимо ошарашенной тети Любы во двор. При этом он сказал:

– Вот, теперь я буду жить здесь! – и вздохнул, как будто раньше он жил в Букингемском дворце.

Несмотря на свое высокое положение и кличку «Истребитель», данную ей цеховиками, тетя Броня была человеком душевным, сама варила Бельведерскому обед, стирала белье и любила его крепче, чем Ромео Джульетту, потому что любовь, как известно, очень зла! Дом у тети Брони был полная чаша, и только Бельведерского там не хватало! О чем вы говорите, если в то время у нее даже было настоящее биде, оно стояло рядом с телевизором, потому что тоже считалось очень богатой вещью!

Бельведерский, естественно, нигде никогда не работал. Он это делал из принципа, потому что на социализм он ишачить не собирался. Через много лет он уехал в Америку и тоже не работал из принципа: он не хотел там ишачить на капитализм. По натуре Бельведерский был игрок! Он играл везде и во все! За свою жизнь он проиграл все, что мог, дорожа только вышеупомянутыми тапками и расческой, потому что с его мозолями без мягких тапок он бы страдал, как солдат без портянок, а расческа ему напоминала буйную кучерявую молодость. Иногда Бельведерский заходил в дом Сеньки-Менялы. Сеньку так прозвали, потому что он менял все на свете на все на свете: майского жука на шлеп, шлеп на перочинный ножичек, перочинный ножичек на майского жука! В конце концов он поменял одну Родину на вторую и успокоился! Но это было спустя много лет!.. Бабушка Сеньки-Менялы была интеллигентным человеком и поэтому любила играть с Бельведерским в «свинью» на деньги. Но даже, когда Сенькиной бабушки не было дома, Бельведерский все равно приходил к ним от нечего делать. Он сразу же включал радио на полную громкость и оттопыривал ухо, чтобы лучше слышать. Диктор, например, говорил:

– Вы прослушали третий концерт Чайковского…

А Бельведерский цокал языком и говорил:

– Вот врут, подлецы! Вот врут!

Он не любил Советскую власть и полностью не доверял средствам массовой информации. Потом он спрашивал:

– Сеня, а мама дома?

– Да!

– Сеня, а папа дома?

– Да!

– Сеня, а что ты делаешь?

– Играю на скрипке.

– Это игра?! – морщился Бельведерский и уходил.

Бельведерский был тот еще швыцер! Он часто хвалился, что однажды выиграл в преферанс двести тысяч новыми, купил на три дня Большой симфонический оркестр, и они играли его Броне на палубе «Мурку» с такими прибамбасами, что можно было повеситься от тоски! А еще он рассказывал, что однажды проиграл в карты свою жизнь и должен был пустить себе пулю в лоб.

– Так что ж Вы не пустили? – с раздражением спрашивала тетя Блюма.

– Я пустил! – отвечал Бельведерский и вздыхал. – Но я промахнулся!

Тетя Блюма, лучшая Бронина подруга, этого Бельведерского просто не переваривала, поэтому она однажды даже спросила:

– Броня, как ты можешь любить этого проходимца, он же не вышел ни ухом, ни, извините, рылом!!! И он же фармазон!

Тетя Блюма говорила чистейшую правду! Но, скажите, кто-то любит правду, когда любит?! После этого разговора тетя Броня шесть месяцев проходила мимо тети Блюмы с таким отвращением, как мимо тубдиспансера имени Крупской на конечной остановке четвертого трамвая. Она даже перед Йом-Киппур не стала с ней мириться. И только после одного случая они помирились. Однажды тетя Броня неожиданно вернулась из Бельц (их подпольный цех там продавал бигуди и клипсы) и застала своего Бельведерского на одной кушетке с одной крысой! Конечно, крысой ее назвала тетя Броня, а на самом деле эта дама была как созревший персик. Бельведерский сладко спал у нее на груди, как сытый младенец, даже, подлец, пустил от удовольствия слюнки. Когда же этот «созревший персик» увидела тетю Броню, она поняла, что находится за минуту до военных действий, а может быть и до самой смерти! Она суетливо растолкала Бельведерского, а он со сна начал знакомить Броню с дамой, а даму с Броней. С его слов выходило, что и та и другая ему родные сестры, то есть, нет повода для особого беспокойства! А ведь тетя Броня вначале приехала в хорошем расположении духа, их товар в Бельцах пошел, как горячие пончики с ливером, и они распродались даже на день раньше. Этот день и стал роковым! Обидно было, что тетя Броня даже привезла из Бельц Бельведерскому золотые запонки с изумрудом, которые купила у одного перекупщика, и еще привезла настоящее французское вино, которое в Бельцах делал один всемирно известный на все Бельцы винодел. Ее Бельведерский ведь был вылитый аристократ, и его очень тошнило от «Солнцедара». Одним словом, тетя Броня сразу же ударила Бельведерского этой французской бутылкой по голове, как шампанским о борт корабля, который отправляют в дальнее плаванье. И Бельведерский поплыл по комнате, пока не причалил без сознания у рукомойника. А крыса выбежала в чем мать родила на улицу, и потом по «Голосу Америки» передавали, что в Одессе по Дуринскому переулку разгуливают первые советские нудистки. После этого случая тетя Броня вообще решила упрятать Бельведерского за решетку, потому что он подорвал в ней веру в человека. К счастью, у нее для этого была одна знакомая прокурорша, которой Броня заносила на все праздники, включая еврейские, маленькие презенты. Прокурорша требовала для негодяя высшую меру наказания, но на его защиту встала сама тетя Броня, потому что, пока шло предварительное следствие, сильно за Бельведерским соскучилась. Поэтому Бельведерскому дали только три месяца, но близко от тети Брониного дома. А когда она уже соскучилась окончательно и бесповоротно, она его из тюрьмы забрала на выходные и, пока они ехали на такси, пихала в него домашние пирожки с печенкой и с капустой. А он уплетал за обе щеки и сильно хвалил тети Бронино кулинарное мастерство! Однако, когда они въехали во двор и уже почти вошли в квартиру, тетя Блюма крикнула сверху:

– Эй, Бельведерский, Вас тут разыскивала одна дама с сумасшедшим бюстом. Броня, ты ее тоже должна помнить: это та крыса, что прохлаждалась на твоей кожаной кушетке, хотя я не думаю, что только прохлаждалась!.. Так вот, у ней после последнего свидания с Бельведерским сарафан уже лезет на лоб.

От этих слов последний пирожок стал у Бельведерского поперек горла, и он не мог уже сказать ни слова в свое оправдание. И тогда тетя Броня взяла его своей левой рукой в охапку (слава Богу, что Бельведерский весил немного, хотя, по словам тети Блюмы, говна в нем было достаточно), поднесла его к окну и разжала ладонь. Бельведерского спасло только то, что тетя Броня жила на первом этаже, поэтому он летел недолго, хотя упал он не на землю, а в подвал к Софке. А в связи с тем, что новые матросы давно не заходили в порт, время это для Софки было тяжелое, поэтому она обрадовалась Бельведерскому, как ласточка первому солнцу, и он пробыл у нее все выходные! А тетя Броня взяла кастрюлю с украинским борщом, села за стол и, не поднимая головы, монотонно ела его ложка за ложкой.

Доев борщ, тетя Броня решила, что вычеркивает Бельведерского из своей памяти навсегда! А тетя Блюма пришла к ней в тот же вечер с вишневой наливкой и с краковскими пирожными, и они проплакали всю ночь, потому что все мужчины – сволочи, и женщины из-за них живут с разбитым сердцем! Конечно, потом она еще тысячу раз прощала Бельведерского, сажала его в тюрьму, забирала, снова сажала, пока ее прокурорша не вышла на пенсию Заслуженным работником юстиции! Эту историю большой любви долго рассказывали во дворе, она обрастала подробностями, и в детстве я слушал её с не меньшим трепетом, чем потом историю Ромео и Джульетты.

Пароход из прошлого

…А два года назад я плыл на теплоходе по Средиземному морю. На палубе играл маленький оркестрик, была прелестная весенняя погода, теплоход не качало. Я сидел в шезлонге, пил холодное пиво и листал свежую газету. А рядом, под соседним зонтиком, сидела сразу на двух стульях, потому что на одном не вмещалась, уже совсем-совсем немолодая старушка. В левой руке она держала командирский бинокль и через него критически разглядывала музыкантов. А правой руки у нее не было. Когда кто-нибудь перед ней проходил, она говорила:

– Не мельтешите тут, как маятник! Вы мешаете мне слушать музыку!

Причем, она говорила это только на русском языке, даже если мимо шел китаец! Наконец ей надоело разглядывание, она опустила бинокль и наклонилась ко мне, она кивнула в сторону оркестрика, состроила на лице гримасу и сказала:

– Это игра?! Я помню, как однажды только для меня играл на палубе целый симнический оркестр! Клянусь своей пенсией, там одних только скрипачей было столько, что если каждому дать хотя бы по рублю, уже можно было разориться! И они так красиво играли смычком, что я в конце концов каждому дала по три рубля! О чем Вы говорите, я была тогда даже стройнее, чем сейчас, и за мной убивался такой аристократ, такой аристократ, что его даже хотели забрать в Англию, чтоб назначить лордом по дворцовым манерам! Но наш чудный Обком ему не дал характеристику! О чем Вы говорите, он ел все только с «Привоза»! Мизинец он всегда по-интеллигентному оттопыривал в сторону и даже в баню ходил в лаковых туфлях! От черной икры его уже тошнило! А какие у него были манеры, пш-ш-ш! Он сморкался всегда только в носовой платок или на ветер! Он был широкая натура! Вулкан! А какая у него была шикарная шевелюра! Клянусь, в него можно было без памяти влюбиться за одну только кучерявость!

– А он не был случайно лысым, ваш Бельведерский? – спросил я и уткнулся в газету, чтобы скрыть улыбку.

Она внимательно посмотрела на меня через бинокль, потом сказала:

– Да, он был совершенно лысый! Но как он умел это скрывать!!! И потом лысина была ему так к лицу, как вам не будет к лицу даже изумрудная брошка!

Потом она еще раз посмотрела на меня в бинокль и сказала обрадованно:

– Ой, это ты?! Как я тебе рада!! А что ты тут делаешь? Ну, ты окончил уже среднюю школу?

– Да, – сказал я и усмехнулся, – окончил двадцать два года назад.

Моя бабушка Фаня, портной Абраша и Меир из Черновиц

…Когда я уже почти вырос, бабушка Фаня сказала:

– Я тебе дам деньги на день рождения, и ты сошьешь себе взрослые брюки! Завтра мы пойдем и наберем материал!

Скажите, кто не мечтал тогда иметь расклешенные брюки двадцать один сантиметр в колене и двадцать восемь внизу?! Материал я выбрал серый в полоску и не мог дождаться утра. В девять часов мы пошли к портному Абраше из десятого номера, потому что он не драл три шкуры. Я волновался, потому, что это были первые брюки в моей жизни, которые будет шить портной! Я спрашивал у бабушки про Абрашу, лупили ли его когда-нибудь заказчики? Не шьет ли он одну штанину длиннее другой? И не ворует ли материал? Бабушка отвечала, что Абраша шил брюки даже заведующему бани на Степовой, а это что-то значит! Я успокоился, но когда мы пришли к Абраше, я сразу же понял, что он сумасшедший! Он сидел на табуретке посреди комнаты и ножовкой распиливал деревянную ногу! При этом Абраша пыхтел, был весь взмыленный, и глаза его горели нездоровым блеском. История уже знала случай, когда распиливали чугунную гирю, но протез, думается, пилили впервые!

– Абраша, что случилось? Что это?! – всплеснула руками бабушка.

– Вчера мы похоронили моего родного дядю Меира из Черновиц, а он был герой гражданской войны! И я ему был самая крупная родня!

– Пусть ему земля будет пухом! – сказала бабушка. – Абраша, ты сейчас пилишь на нервной почве?

– Я уверен, что в протезе дядя оставил мне наследство! Потому что больше негде, остальное я все обыскал! Так что может быть, Вы зря пришли, потому что, если я сейчас разбогатею, я уже шить штаны не буду, потому что я уже не вижу, как втянуть нитку в иголку! – при этом он продолжал пилить, даже высунул от напряжения язык.

Наконец деревянная нога разлетелась пополам, и Абраша обнаружил там в тайнике свернутую трубочкой бумажку. Он дрожащими руками развернул ее и долго шептал что-то про себя, потом вертел эту записку, потом растерянно посмотрел на нас и, бледнея все сильней и сильней, прочитал вслух дядино послание:

«Дорогая родня! Довожу до вашего сведения, что самое большое богатство – это когда у человека своя нога, а этим Вы, слава Богу, обеспечены! А свои богатства я бросил в печку, потому что после смерти жизни нет и мне это все ни к чемцу! Поэтому пусть все горит синим пламенем! Ваш родной дядя Меир».

На Абрашу было больно смотреть. Он опустил на пол ножовку и начал говорить, потому что ему нужно было излить душу.

Судя по Абрашиному рассказу, его дядя Меир не был самых честных правил, он всю жизнь отработал в «Заготконторе», он заготавливал шкурки кроликов, метелки для народного хозяйства и даже лосиные рога, из которых делали за границу ручки для кинжалов! Вся его родня была до конца жизни обеспечена кроличьими шапками, метелками и имела дома молотки с ручками из лосиных рогов, потому что дяде это денег не стоило! А вообще, дядя Меир был жуткий жмот. И всю жизнь копил на черный день. Если его жена Соня покупала для Абрашиных детей леденцы, он недовольно морщился и говорил:

– Какие глупости! Это что, керосин? Что, нельзя обойтись без леденцов?!

Когда дядя Меир занемог, то съехалась вся родня, даже кто был пятая вода на киселе! Дядя Меир умер в пять часов утра, а уже в четверть десятого, то есть когда еще он вот-вот был жив, Абраша увидел сквозь безутешные слезы, что родня чего-то полезла в шкаф и берет, что плохо лежит: кто дядино байковое белье берет, кто постельные принадлежности, только кроличьи шапки никто не берет, сыты уже ими по горло. Причем берут совершенно все, даже кто пятая вода на киселе! А дяди Меира дальняя родня по Сониной линии стала как вкопанная на дядин полушерстяной ковер два метра на три, так их уже танком никто сдвинуть с ковра не смог!

И все шепчутся про главные богатства дяди Меира, но никто даже близко не знает, где он их запрятал, он тот еще партизан был! И тут Абраше обидно за себя стало! Кто дяде всех роднее был по отцовской линии? Ясно кто – Абраша! А кто дяде высылал широкий шарфик из верблюжьей шерсти, чтобы спину обкручивать от радикулита? Опять же Абраша! Поэтому Абраша решил по дядиной кончине догоревать попозже, и пошел по квартире, выискивая тайники. Вначале он стенки простучал, потом кушетку ощупал, а потом видит: на шкафу дядин запасной протез лежит! Абрашу даже в пот бросило от догадки. Он быстро завернул протез в газету и из дома через окно вылез! Потом тихо спрятал его за сараями, сухие ветки сверху набросал и опять горевать пошел!

…А когда домой приехал, когда ножовкой протез пилил, такие прожекты строил! Думал, что вот на пятой станции Большого фонтана купит себе скромный домик, и будет наслаждаться жизнью, потому что у него от шитья спина уже стала колесом!

И вот, оказалось, дядя все богатства в печку бросил!..

– Ну, что же делать? Что же теперь делать? – растерянно спрашивал Абраша.

– Снова бери в руки свой метр и ножницы! – посоветовала бабушка. – А чтобы тебе было легче протягивать нитку в иголку, я тебе принесу такой специальный крючок.

…Уже назавтра я мерил брюки. Они лежали, как надо, и были ровно двадцать один сантиметр в колене и двадцать восемь внизу. Дома я плевал на ладонь и стирал с материала черточки от мела. Три дня я не снимал брюки буквально день и ночь. Я гордо ходил по двору и оглядывал себя то с левой стороны, то с правой. А бабушка отнесла Абраше замечательный крючок из очень тонкой стальной проволочки, а потом вернулась домой и сказала мне:

– Это неправда, что жизни потом нет! Я знаю, что потом будете жить вы, и это согревает мое сердце!