Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Когда я уехал, в стране наступил полный бардак. С моим отъездом это связано не было, просто так случайно совпало. Хотя, я подозреваю, что вначале все же начался бардак, а потом я уехал.

В то время в магазинах, кроме полок почти ничего уже не было. И вот Мишка мне говорит по телефону:

– Слушай, привези мне носки.

– Какие, Мишка?

Мишка делает паузу, обдумывая мой глупый вопрос, и потом отвечает совершенно гениально, как мог ответить только он:

– Какие, какие?! На ноги, какие еще!

Мишка и порядок были не совместимы. Это не касалось только работы, где организованнее и толковее человека я не видел. Он держал в голове тысячи мелочей, из которых и состоит удачный концерт или телепередача в прямом эфире. Но в быту… Если один носок у него лежал под диваном, то второй обязательно на пишущей машинке. Или под подушкой. А то и вообще мог оказаться в холодильнике. Такая же история приключалась с майкой, рубашкой, ключами и даже деньгами, которые тоже были разбросаны, где попало, несмотря на их катастрофическую нехватку.

На своих концертах Мишка всегда был в широком пиджаке яркого терракотового цвета. Режиссер должен выделяться на концертной площадке. Но его хлопоты с пиджаком были напрасные. Мишка и без этого выделялся среди всех прочих своей неуемной фантазией и желанием сделать все по-настоящему здорово! Его постановки и в самом деле напоминали волшебную сказку. Да и сам он был настоящим сказочником, взрослым ребенком, который носил широкий пиджак яркого терракотового цвета.

Я был ошеломлен, когда увидел его спектакль «Влюбленные над городом». Это было на фестивале «Славянский базар в Витебске» во время Шагаловского праздника. Феерия. Сказка. Волшебство. Никогда больше я не видел ничего подобного. В полной темноте вдруг вспыхнули все окна городской ратуше. Их было не меньше ста. И в каждой играл Шагаловкский скрипач. А потом по звездному небу полетели влюбленные. Музыканты наяривали еврейские мелодии. А заезжие циркачи на крыше, где, конечно тоже играли скрипачи, кувыркались, ходили на руках, птицей летели вниз, крутили солнышко на высоте двадцати метров. И ожившее еврейское местечко пришло в движение и в такт этой завораживающей музыке исполняло свой вечный танец

А внизу важно ходили гуси, я говорю о настоящих, а не о тех, из Отдела культуры, которые всегда были ответственны только за успех. И кудахтали куры, и старый извозчик запрягал лошадь. И замирало сердце, наполняясь детским восторгом.

Что это было?! Сказка? Волшебство? Подарок феи? Это было зрелище, придуманное Мишей Шульманом и воплощенное его необычным талантом.

А он стоял за режиссерским пультом, ни живой, ни мертвый, боясь, что, не дай Бог, что-то произойдет, сорвется и растворится в темноте. И во всем происходящем тут витал дух Мастера!

Мишка был необычным человеком, и все, кто хоть однажды с ним встречался, сразу же считали его своим!.. Он общался у нас с коренными израильтянами: они не знали ни слова по-русски, Мишка ни слова на иврите, а так получалось, что через пару минут они говорили на одном языке…

Израиль ему нравился очень, он говорил, что ему здесь хорошо дышится. Я помню его приезд, когда мы делали фестиваль еврейского местечка «Майн штетеле». Накануне гала-концерта мы вместе со «световиками» выставлял свет. Это длилось почти до утра. И Мишка готов был убить любого, кто готов был лепить халтуру. «Световики» на него смотрели, как на сумасшедшего, не понимая, чего ему надо?! В те кибуцные времена в Израиле слова «режиссура концерта» считались полной абракадаброй. И концерты часто проходили при свете трех фонарей, что считалось уже достижением. А те наши гала-концерты получились яркими, трогательными и в высшей степени профессиональными. И многие вспоминают их до сих пор, и говорят, что ничего подобного не видели раньше никогда.

Мишки давно нет, а «Майн штетеле» с его легкой руки живет. И если в придумывании фестивалей я чему-то научился, это только Мишкина заслуга!

А потом мы шлялись по «Шуку пишпушим» – блошиному рынку в старом Яфо, любимому Мишкину месту в Израиле. Мишка всегда был сумасшедшим собирателем, причем всего на свете. Старинные монеты, старые пуговицы, скульптурки, значки. На блошином рынке он целый час выбирал какую-то китайскую фигурку. И все боялся, что это подделка, хотя знал точно, что это подделка.

– Слушай, такой подлинник стоит тысячи три долларов, а он просит всего сто. Не, это не подлинник! А может подлинник?! Похоже на подлинник! Ты как думаешь?

Я ему сказал, что он стопроцентный израильтянин, потому что израильтянин – это тот, кто на «Шуке пишпушим»» покупает за 29 шекелей штаны от Армани, и возмущается потом целый месяц, что ему подсунули подделку!

В общем, «Китайца» Мишка купил. И потом мучился, что купил зря. Потом радовался, как ребенок, что не зря купил! Потом хотел его сдать обратно. Но, в конце концов, увез в Витебск и был покупкой доволен, но не каждый день.

Мы уговаривали его остаться в Израиле еще на пару дней, а он не соглашался, потому что в Витебске было до черта работы, и в Витебске его ждала Таня, его Женщина, которую он всегда очень боялся потерять. Помню, как он долго не решался начать с ней жить вместе, хотя любил ее безумно. И все ворчал, что он уже не молодой, а она еще совсем молодая. И что будет, он не знает?!

Я думаю, он не полностью сознавал, как любит его Таня, которая не могла уже без Мишки быть счастливой, да что там счастливой, она без Мишки уже просто не могла.

Тогда нам всем казалось, что самое главное в наших жизнях еще не случилось, и что вся жизнь еще впереди!..

Когда Мишка ушел из жизни, все, для кого он был близким человеком, почувствовали щемящую пустоту. Проходит время, острые ощущения притупляются. Но это ощущение пустоты уже останется навсегда! А когда прошло сорок дней, в Витебске был вечер памяти. Это было очень грустное время. Понемногу приходило осознание, что он ушел навсегда, но все равно думалось, что это невозможно, и казалось, что вот-вот он должен вернуться, кинуть сумку на письменный стол, полностью заваленный доверху, посмотреть поверх очков, которые у него сидели всегда на кончике носа и сказать свое вечное: «Мальцы, здорово! Ну что будем делать?»

В поминальный день в Израиле горят свечи, зажженные его близкими. И верится, что они хоть чуть-чуть согревают Мишкину светлую душу, которая находится сейчас высоко-высоко над нами…

Розыгрыш

Поскольку я и мой друг Матус – мы ребята не скучные, то постоянно разыгрываем друг друга. Причем так мягко, что, готовы после розыгрыша друг друга убить. Например, Матус рассказывает всем, что я окончил лесную школу с одним экзаменом по труду, который я так и не сдал. А потом закончил Институт для людей с ограниченной ответственностью. И еще, что последние годы я нахожусь в интеллектуальной коме, поэтому не отвечаю за то, что пишу. Скорее всего, он прав, я всегда мечтал ни за что не отвечать, но при этом, увы, отвечаю за все. Впрочем, к этой истории это вообще отношения не имеет.

Итак, каждый год израильская делегация летает на фестиваль «Славянский базар в Витебске». Потому что без евреев даже славянский базар не базар!

И вот я объясняю Владе, замечательной девушке, которая работает с делегациями и ездит встречать самолет, что в группе израильтян летит тоже очень замечательный человек по фамилии Матусов и по имени Олег Викторович. Но у него есть одна слабость: перед тем, как сесть в автобус, он всегда принимает слабительное. Такая вот традиция.

– Зачем?! – ужасается Влада. – Ведь он так…

– Да! – подтверждаю я. – Прецедент уже имел место! Три года назад! Автобус пришлось списать!.. Так что я прошу тебя убедительно: подойти к нему перед тем, как он сядет в автобус, и от имени дирекции фестиваля попроси, чтобы он воздержался от приема любых слабительных, включая пурген! И вообще воздержался!.. Ну, ты меня понимаешь!.. А узнать его легко, у него такая благородная борода…

– Да! Конечно! Господи! – испугано произносит Влада.

А дальше, события разворачивались следующим образом! Так потом описывала их Влада:

– Этот ваш друг Матус так быстро сел в автобус, что я не успела передать ему просьбу дирекции. Поэтому я села так, чтобы все время его видеть и пресечь его любые попытки… Я так перенервничала, что пошла и поделилась с шофером. А он сказал: «Пусть только, падла, попробует, я ему так выпишу монтировкой между рог, что он вообще забудет, как ср-ть!».

А подойти к Матусу я постеснялась, потому что он сидел не один, а с какой-то женщиной. Тогда я решила предупредить его в микрофон. Но микрофон, как назло не работал. Тогда я все время неотрывно смотрела на него и боялась, потому что шофер не шутил и теперь гнал автобус с бешеной скоростью… Но, ваш Матус оказался такой молодец!.. Он не «ходил» даже, когда все ходили… Кстати, я читала, что в аптеках теперь продают очень много поделок и «слабительное» тоже. И что подделки вообще не действуют. Наверно, поэтому все обошлось и нас всех пронесло… но, в хорошем смысле… в смысле, что его не пронесло! Ну, вы меня понимаете?!

А Матус рассказывал о поездке следующее:

– Я сел в автобус, мы едем, и тут вижу, одна барышня с фестиваля на меня смотрит не отрываясь! Всю дорогу! То есть, сто процентов положила на меня глаз!.. Кто это, такая?.. Ты ее знаешь? Очень симпатичная, с розочкой на платье!

А когда я, умирая от смеха, рассказал ему всю историю, он меня чуть не убил! Но к счастью, в отличие от шофера автобуса, у него под рукой не было монтировки!

Библейская картинка

И еще одна история, в которой Матусов Олег Викторович сыграл не последнюю роль!

…Наш деревенский приятель Сашка Ерошенков как-то позвал нас отдохнуть на лоно их деревенской природы. Он на лодке перевез нас на необитаемый остров, а сам уехал на уборочную и обещал вернуться за нами через трое суток.

На острове нашему взору предстала просто библейская картина: журчал ручеек, где-то квакала одинокая лягушка, одуванчики стояли целой армией и о чем-то шептались. Да еще вдали козы не спеша щипали травку. Эта картина привела нас в такое умиление, что мы тут же налили и выпили. Разве не об этом мечтали мы, бледные и худые дети фабричных джунглей! Солнышко светило, ветерок трепал наши молодые кудри. Настроение было, будто мы увидели светлое будущее, о котором мечтало не одно поколение наших отцов! А у нас с собой было три сумки еды, пачек десять сигарет «Прима» и трехлитровая канистра самогонки, которую мы купили по дороге в колхозе «Путь Ильича», чтобы отдых был максимально приближен к деревенскому. Самогонка была чистой, как слеза невинной девушки! И мы думали, что впереди будут двое суток полного Ведь тогда мы еще не знали, какие твари, эти козы! Чтобы долго не тянуть кота за хвост, сообщаю, что как только мы отлучились на пару минут за хворостом, козы полностью съели три сумки еды вместе с сумками, сжевали десять пачек «Примы», их даже не остановила, что в «Приме» далеко не жевательный табак. И хорошо приложились к пластмассовой канистре с самогоном, то есть отгрызли дно и лизали травку вокруг. И когда они вволю нализались, начали гоняться за нами с неизвестной целью. Ну, что я вам могу сказать?! Не много есть на земле тварей, которые были бы страшнее пьяной козы. Мы, как лесные белки, запрыгнули на одинокую сосну и каким-то невообразимым образом за одно мгновение оказались на ее верхушке. А ведь в миру, мало кто из нас мог бы подтянуться на перекладине. Козы еще долго бодали деревья, но вскоре свалились с ног и начали храпеть вполне, как пьяный извозчик. Тогда мы осторожно слезли на землю и связали этих тварей веревкой, которую они к счастью не съели. Наверное, она им напоминала спагетти, а козы, если они не итальянские, к спагетти относятся прохладно. После этого мы отдышались и поняли, что приговорены к голодной смерти. Замахнуться же на козу было выше наших сил, каждый из нас в детстве был юннатом и сохранил любовь к живой природе. Все съедобное, включая кору на деревьях, корни растений и сами растения козы тут давно съели. И, когда наши животы клокотали, как мы вспомнили, что у нас с собой есть закидушка. Мы насадили на крючок козьего гороха, которого здесь было, хоть завались и начали ждать. Мы ждали сутки и дождались. Это козье говно схватил какой-то налим, который, по-видимому, просто сошел с ума и решил покончить жизнь самоубийством. Мы плясали от счастья, как туземцы в разгар брачного периода. Налим оказался упитанным и весил не меньше чем кило, то есть по триста тридцать три грамма на человека. А держал его в руках мертвой хваткой наш, пока еще друг Олег Викторович Матусов. Настроение наше сразу стало хорошим, и мы начали шутить, балагурить и даже, пританцовывать, как туземцы вокруг огня. Мы кричали: – Матус, ты ж не изверг! Выпусти налима! У него в водоеме наверняка жена и дети.

А Матус тоже оказался с юморком. Ну, он размахнулся и зашвырнул налима подальше в озеро. Первую секунду мы стояли, полностью оцепенев! Ведь голод – не тетка, это мы уже поняли окончательно. Не сговариваясь, мы бросились догонять Матуса. Конечно, мы готовы были попрать дружбу и убить на месте нашего бывшего товарища, и это желание было у нас даже сильнее чувства голода!

Погоня коз за нами выглядела жалкой пародией по сравнению с нашей погоней за Матусом! В мгновение ока он забрался на ту же сосну и отбивался от нас ногой! Так он прожил на елке весь день и белки его начали принимать за своего, и даже делились с ним орехами. А мы лежали под елкой неподвижно, чтобы не тратить попусту драгоценные калории. Нам снилась книжка о «Вкусной и здоровой пище» и мы во сне чуть не захлебнулись слюной. Козы же, нализавшись, как надо, продолжали мирно спать.

…Наш деревенский приятель Сашка Ерошенко приплыл за нами даже на день раньше.

– Ну ее на х-й, эту уборочную! – сказал он лаконично и вытащил из лодки буханку хлебушка, шмат сальца, три цибули репчатого лучка, хрустящих огурчиков и, конечно, чистую, как слеза непорочной девушки, хлебную самогоночку. Мы помогли Матусову Олегу Викторовичу слезть с сосны, хотя он вначале сопротивлялся, потому что уже сжился с живой природой и бережно его отряхнули от иголок, после чего начали пировать. Мы выпили вначале за крепкую мужскую дружбу, которая лучше любой налимовой ухи и крепче любых козьих проделок. А потом выпили за Сашку Ерошенко, который вовремя послал куда надо уборочную! И стало нам так хорошо, как еще никогда в жизни! А вокруг одуванчики стояли целой поляной и о чем-то тихо шептались, и где-то квакала одинокая лягушка, и вдали колокольчиком переливался ручеек. И только пьяные козы жутким храпом портили эту библейскую картинку.

Соседи Паниковские и Гойхманы дружили так, что все думали, что они родня. Да что там говорить, на все праздники они сидели за одним столом, а в будни могли запросто заглянуть в холодильник друг друга и взять морковку, луковицу, да все, что забыли купить.

И вот однажды у Паниковских пропало со стола очень дорогое колечко, чуть ли не бриллиантовое! Что вам сказать?! Они обыскали весь дом, облазили на карачках каждый сантиметр! Они даже искали за унитазом, и под сундуком, и на шкафу! Колечка нигде не было. И они пошли к Гойхманам. Они сказали:

– Миши и Дора! Вы знаете, как мы вас ценим и уважаем! Мы никогда в жизни не думали о вас плохое. Но колечко пропало, будь оно проклято! И это факт, от которого нельзя отмахнуться! А у нас в гостях были только вы! И что тут думать, скажите сами! И знайте, что мы переживаем сейчас, даже больше, чем вы! И как все объяснить, мы не знаем!

Гойхманы онемели. Потом пытались что-то лепетать, но выходил просто детский лепет.

С этого дня они перестали на праздники сидеть за одним столом, а в будни заглядывать друг к другу. Один раз еще попробовали собраться, но обстановка была такая, будто кто-то, не дай Бог, умер или нечаянно при всех пукнул.

Короче, вскоре они совсем отдалились друг от друга. А потом и здороваться перестали. Не специально, а как-то само собой получилось.

…А через двенадцать лет Паниковские перестилали пол. И под полом обнаружили свое колечко. Мыши ведь такие сволочи, что тащат в норку все, что блестит, прямо хуже ворон.

Паниковские взяли колечко и на трясущихся ногах пошли к Гойхманам. Они плакали, шли красными пятнами, извинялись. Им обоим даже стало плохо, потому что сильно прыгнуло давление.

Гойхманы сказали, что простили их. Они даже приняли приглашение Паниковских и пришли к ним на золотую свадьбу. Но вскоре сослались на плохое самочувствие и ушли домой. И что Паниковские ни делали, прежняя дружба с Гойхманами у них не получалась…

А вы говорите, мыши!..

В связи с этой историей вспомнилась одна майса про Рабиновича:

У него спрашивают на работе:

– Рабинович, скажите честно, у вас жена честная?

– Не знаю, вроде, честная! – отвечает Рабинович.– Вот уже скоро двадцать лет живем вместе, а она еще ничего у меня не украла!

Ма-ва-дец!

Умер дядя Меир. И хотя он был еврей, лежал в обычном гробу. И вот пришла соседка тетя Дора, которая картавила на твердую «л». Она с порога сразу бросилась к гробу, наклонилась и уставилась на дядю Меира близорукими глазами. Потом выпрямилась, посмотрела на родню и сказала с одобрением:

– Лежит, как живой, спит! Ма-ва-дец! Просто мавадец!

Майсы в портупее

У каждого, кто служил, за плечами целый воз армейских историй. Есть такой воз и у меня.

Наш ротный старшина по кличке Плинтус был добрейшей души человеком! Он увлекался стихами Петрарки, обращался ко всем сугубо на Вы и очень любил евреев!

А теперь без шуток. Найдя однажды у меня в тумбочке книжку, он пришел в неописуемую ярость, так как эта книжка не была уставом. Плинтус так сильно вытаращил свои мутные глаза, что речные раки должны бы от зависти покраснеть и утопиться. Когда первый приступ ярости прошел, он рявкнул, уже более миролюбиво, что «вот, когда настанет весна, и защебечут птички, и даже щепка полезет на щепку, ты, падла (то есть я), будешь гнить в наряде у полкового Красного знамени! И наряд у тебя будет мрачным и долгим, как полярная ночь!»

При этом он принял стойку «смирно» и отдал честь, потому что, даже мимолетное упоминание полкового знамени вызывало у него святые чувства!

Надо сказать, слово советского прапорщика и коммуниста он держал мертво. И я две весны, «когда даже щепка лезла на щепку», целовал только полковое Красное знамя.

Я служил радистом в полку связи. Дело было летом. Скромное латышское солнышко слепило глаза и я, будучи очкариком, поменял, как прописал доктор, светлые очки на темные, солнцезащитные, с диоптриями.

Старшина Плинтус, когда увидел это безобразие, от ярости чуть не выпрыгнул из галифе, потому что знал, что темными очками я подрываю боеготовность Советской армии.

– Товарищ американский солдат! – закричал он издалека.

Я оглянулся, посмотрел по сторонам и нигде не обнаружил товарища американского солдата. И вообще, тут никого не было, кроме меня.

А я, как ни крути, был советским солдатом. Так я узнал, что темные очки – это главная отличительная черта американского солдата.

– Смирно! – командовал мне Плинтус. – Вы что тут нам сионизм разводите?!

Скажу честно, я в своей жизни вообще ничего не разводил: ни рыбок, ни людей, ни, тем более, сионизм! Это было моим вторым открытием: когда американские солдаты надевают темные очки, они начинают разводить сионизм.

– Немедленно снять с лица эту херню! – с отвращением скомандовал Плинтус.

И тут я сделал третье, еще более важное открытие: при определенных обстоятельствах очки превращаются в херню!

Он схватил очки и с отвращением, точно дремучую змею, бросил на плац и топнул по очереди каждой ногой! Чувствовалось, что в лице очков, если можно так выразиться, он воевал сейчас со всем военно-политическим блоком НАТО. И победил в этой суровой схватке!

А буквально за день до этого очкового погрома поймали в самоволке ефрейтора Колю Дубовика. Он был пьяным и сидел у церкви, а у его ног лежала фуражка с мелкими деньгами.. При этом Коля Дубовик, икая и кивая, просил подать, кто сколько может, на успокоение души!

Вспомнив про Колю, я сделал наивное лицо и спросил у Плинтуса, а что же в таком случае разводит сержант Дубовик?

– Дубовик что разводит? – переспросил Плинтус и задумался! – Наш Дубовик тут ничего не разводит!

Потом посмотрел на меня, как Проханов на Израиль, и сказал, что лучше бы у него в роте было десять Дубовиков, чем один Крумер!

Стоит ли говорить, что после этого я вообще больше не ходил в увольнение, а Коля Дубовик, кстати, ходил, потому что его армейская биография не была запятнана солнцезащитными очками!

А еще старшина Плинтус любил орать на политинформациях, потому что сложная международная обстановка приводила его в дикий раж. И он, брызгаясь слюной по всему фронту, орал:

– У вас, у негодяев, в бою только два выхода: сражаться, как лось пархатый (имелось ввиду, конечно, сохатый) или пасть смертью храбрых, как Павлик Морозов! И зарубите себе, недоделки, на носу, что варианта под названием «Убегать от врага, сверкая жопой», у вас нет!

А Миша Понкратов из Рязани, которого Плинтус упек перед дембелем на гауптвахту, написал письмо домой:

«Мать, купи срочно большую свинью и назови ее Плинтусом. А я скоро приеду и забью ее!»

Когда Плинтус напивался, а он напивался всегда, он приводил в роту свою жену Веру и демонстрировал ей, что он тут наместник Бога, а то и выше! Плинтус был существом метр пятьдесят девять с фуражкой, и для его эго было необходимо выкаблучиваться перед женой.

Вере было лет тридцать, она была на голову выше Плинтуса и отличалась крупными формами женских достоинств. Мы по приказу выстраивались в одну шеренгу, и Плинтус, засекая время по секундомеру, кричал: «Рота, отбой!». Через минуту мы в кальсонах прыгали по койкам и затихали. Плинтус смотрел на жену, как раздухарившийся петух на покрытых кур, и орал «Рота, подъем, стройся в одну шеренгу!». Мы строились, придерживая кальсоны руками, потому что завязок и пуговиц на них отродясь не было. А когда следовала команда: «Рота, равняйсь! Смирно!», мы отпускали кальсоны, и они разом падали наземь. И Вериному взору представала картина, где сто бугаев стояли со спущенными кальсонами, и из-под каждой рубашки выглядывала чья-то гордость. После этого следовала спешная команда «Рота, отставить!», которая приводила нас в замешательство, так как мы не понимали, что нужно в этой ситуации отставить?!

Вера же стояла равнодушно в сторонке, не проявляя видимого интереса. За свою службу в армии вольнонаемной она времени зря не теряла. Поэтому, ее было трудно удивить как количеством, так и качеством представленных, как на выставке, предметов. Этого добра она на своем веку уже насмотрелась!