Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Мечтайте о доме

Собаку можно от дома увезти на тысячу километров. В мешке, с завязанными глазами. Она вернется домой. Говорят, она идет по звездам и по запаху родного дома. Наверное, это правда. Но думаю, все намного проще. Когда мечтаешь о доме, ноги сами найдут дорогу!

На юбилее у нашего друга Лени Богорада мы пели песню «Старость меня дома не застанет – я в дороге, я в пути». При этом мы, разменявшие полтинник, стояли в ряд, на манер кордебалетных танцовщиц, и били копытом, точно жеребцы перед скачками. А в руках мы держали кто унитаз, кто литровую клизму и домашние тапки, а кто вообще, подкроватную утку и теплые байковые кальсоны. Это было очень смешно.

Хотя сегодня это таким смешным уже не кажется. И очень хорошо, что мы сохранили все атрибуты нашего юбилейного выступления. На всякий случай! Хотя, все мы, кроме, увы, ушедших, по-прежнему бьем копытом, и уверяем друг друга, что «старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути!..»

Сюрреализм на дороге
(практически документальная история)

Миша Коган всегда был рубаха-парень. И при этом он считал себя лихим водителем. Полиция его штрафовала, лишала водительских прав, даже арестовывала машину на месяц вместе с ним – не помогало!

И вот уже, будучи бесправным, он взялся перевезти другу с квартиры на квартиру холодильник «Тадиран – 600». Холодильник был тяжелым, как танк Т-34, поэтому Миша собрал штук шесть друзей, а чтобы тащить было легче, предложил выпить грамм по сто. Но за нормой никто не следил и поэтому выпили по двести. Потом, почти ни разу не уронив холодильник, стащили его с пятого этажа, привязали к багажнику, но, по-видимому, неудачно, потому что вскоре холодильник упал на дорогу.

Тогда решили еще выпить по пятьдесят, но пластиковые стаканы наливали при этом до кантика. Потом опять водрузили «Тадиран» на багажник, потом вшестером, не считая водителя, втиснулись в малолитражку и двинулись в путь. А чтобы дорога была легче, затеяли песню. Песня была хорошая, «По долинам и по взгорьям». Миша, когда крепко выпивал, всегда эту песню затягивал.

…Полиция их нагнала сразу же за первым поворотом, в который они не совсем вписались, но зато при этом очень удачно вписались в пальму. Бамперу пришел каюк, радиатору тоже, а пальме хоть бы что, то есть «зеленые» бы претензий не имели.

Ошарашенный полицейский дико смотрел, как из машины вывалились семь очень нетрезвых человек. Один из них полез на крышу, открыл холодильник и начал доставать оттуда продукты. Они-то решили продукты при перевозке не вынимать, так как Мишка Коган сказал, что закуску хорошо иметь всегда под рукой. А Мишка снова начал разливать по стаканам, не обращая никакого внимания на полицейского. При этом все держались очень хорошо, то есть, конечно, пошатывались, но одновременно не падали. И только Мишка, выпив еще раз, стоять на отказывался. Ноги ему совсем стали неподвластны.

Полицейский смотрел на все это, но его мозг отказывался верить тому, что он видел. Это был жуткий сюрреализм. Поэтому, он тряхнул головой, сбрасывая весь этот кошмар. Потом пощупал свой лоб, сел в машину и уехал.

А ребята в конечном итоге перевезли холодильник, и он отлично служит до сих пор, хотя дверцу они потеряли, когда холодильник упал с машины второй раз.

Вот так номер

Раз на оживленном перекрестке «Запорожец» въехал в «Мерседес». Ситуация, что называется, предсказуемая: из «Мерседеса» тучей вываливают братки, и начинают от души метелить выходцев из «Запорожца»! К сожалению, статистика умалчивает, сколько «запорожцев» полегло таким образом на дорогах России!

А в нашем случае, братки гуманные попались, они практически запорожцев не били, а только топтали ногами. И только, когда отбили себе окончательно все ноги, плюнули на лежачих, сели в «Мерседес» и укатили, как говорят, на все четыре стороны.

А «запорожцы», их всего двое было, лежат рядом со своей колымагой, стонут, потому что их от души метелили, и сильно на евреев ругаются, хотя причинно-следственная связь тут отсутствует напрочь!

– Ну, что, Гриня, – говорит один, ощупывая ребра, – ты, запомнил, какой у них номер?! В милицию надо заявлять!

– Запомнил, запомнил, на всю жизнь запомнил! – отвечает сквозь выбитый зуб Гриня. – У одного, значит, чтоб его утюгом пытали, сорок третий был, не больше. На кожаной подошве! У другого, гада, сорок пятый, полуботинки, чтоб он сдох!.. А у третьего вообще не запомнил, третий тебя в основном бил! Так я и не разглядел, какой у него номер!

Райские Майсы

Будучи еще молодым, ездил я поднимать сельское хозяйство. Хотя поднять его уже было невозможно. Оно лежало ничком и не подавало никаких признаков жизни. Это Ленин тогда был живее всех живых, а колхозы его имени давно откинули копыта. А посылали нас, то в колхоз «Путь Ильича», то вообще в «Победу коммунизма».

Но самое заметное влияние на становление меня, как колхозника, оказала деревня, которая принадлежала колхозу «Ленинский путь». Название у деревни было чудесное: Рай! Деревня Рай – это звучало крепко! Правда, навевала на мысль, что если рай выглядит, как эта деревня, стоит сильно задуматься, а не отправиться ли лучше в ад?! Место это, по общему мнению, было Богом давно забытое, хотя «Сельмаг» там все же был. Правда, в «Сельмаге» кроме калош сорок седьмого размера и оранжевых двухлитровых клизм не было абсолютно ничего. По-видимому, здесь всерьез верили в снежного человека и полностью были готовы вставить ему клизму и обуть в калоши, если он явится!

Съедобные же вещи в «Сельмаге» продавать было не принято. Разве, что раз в неделю завозили водку в мутных зеленых бутылках. Хотя назвать ее съедобной можно было с большими оговорками, хотя население ее жрало с удовольствием. Она была жуткой на вкус, и пахла, как навозная яма, но народ ее все равно любил. Она сильно била по голове и по ногам. Практически все деньги жильцами Рая тратились на эту водку, и поэтому многих из них жильцами считать было нельзя.

А власть таким нехитрым алкогольным способом возвращало рубли в казну, и ловко сводила дебит с кредитом.

Надо сказать, что в Раю жили люди простые и бесхитростные. И хотя городских они не сильно жаловали, относились к нам по-доброму. Да и само место было очень красивое: и лесок тут был, и озеро, и до Большой медведицы, казалось, можно дотянуться рукой. Так что Бог, до того, как это место забыть, потрудился на славу. Но все, что делалось тут человеком, вызывало беспробудную тоску. И руки, вроде, у народа росли, откуда надо, и голова шурупила не хуже импортной, а коровы, хоть убей, молока давали – кот наплакал, а с урожаем всегда был полный геморрой. То была засуха, то наводнение, то золотуха!

Удар под дых самому Джеймсу Бонду

В деревне Рай, на самом почетном месте, то есть сразу за кладбищем, стоит на постаменте из обожженных кирпичей памятник еврею Залману Моисеевичу Гороху. Памятник представляет собой странное сооружение в виде большого тракторного колеса и приваренного к нему намертво здорового листа из прокатного железа! На листе автогеном вырезаны неровные, но искренние слова:

«Памятник нашему русскому Кулибину – Залману Моисеевичу Гороху от благодарных механизаторов. Поставлен при жизни и навеки веков!».

Памятник был также украшен тракторными гусеницами, топливным баком и карданным валом. Специально к памятнику народ не ходит, молодожены сюда тоже довольно редко возлагают цветы, но зато механизаторы, если проезжают мимо, обязательно три раза гудок дадут, дескать, привет Моисеевичу! А то и остановятся, с памятником чокнутся, свои полевые грамм двести на лоб опрокинут и дальше едут бороздить до рассвета в поисках самогона!

А история у этого памятника совсем чудная. Взял как-то над колхозом «Ленинский путь» шефство один аллигатор, и с дуру купил им пару импортных тракторов фирмы «Джеймс Бонд». Видно, эти Джеймс и Бонд, в честь которых трактор назвали, были те еще негодяи, потому что установили в этой железяке антиалкогольные датчики. То есть, учуял трактор запах и стоп, как вкопанный, что ни делай! И ведь, сволочь, улавливал даже суточный перегар, хотя механизаторы всегда отличались перегаром сугубо свежим! Даже на запах пива реагировал, подлец, представляете?! В, общем, трактор этот суровей любого милиционера был, негодяй! Те хотя бы взятки брали, а этот глохнет, хоть ты тресни!

Жизнь после этого у тракториста хуже смерти стала. Тракторист, он же трезвым быть по определению не может, и по природе, тоже! И ребята вот что придумали, чтоб от запаха избавиться: самогона в пол-литровую клизму наберут и внутрь его известным способом заливают. Но не тут-то было: на табло все равно надпись включалась: «Стоп. Покинуть кабину. Алкогольное присутствие!». А кроме этого, еще сирена дикая выла, и колеса насмерть стопорились.

Ну, табло, не страшно, табло механизаторы сразу приговорили, то есть, как говорится, так ему саданули в табло, что от него остались осколки воспоминаний. А с остальным – беда просто! А шеф-аллигарх, который на беду оказался бабой, наседает, требует стопроцентной загрузки этих чудо тракторов! Ну, механизаторы пробовали даже трезвыми ходить. Так на третий день у двоих антибелая горячка стала! На людей начали кидаться, кабана голыми руками в заповедном лесу забили! И быть бы настоящей беде, если бы не Моисеевич, этот заслуженный рационализатор. Где его механизаторы откопали, неизвестно. Говорят, он тоже в молодости крепко выпивал, хотя и еврей, поэтому к механизатором с сочувствием отнесся и работал сугубо за еду.

Короче, Моисеевич засучил рукава и вступил в неравный бой с «Джеймсом и Бондом». Но Джеймс, да и Бонд тоже, сильно сопротивлялись. А механизаторы Моисеевичу и парное молоко носили, и баню ему топили русскую, даже с доярками его познакомить предлагали.

…Короче, через сутки наш еврейский Кулибин ихним Джеймсу и Бонду нос утер! Он в тракторе какую-то гайку дополнительную прикрутил, шпагатом чего-то перевязал, скотчем что-то заклеил и нате Вам: получай ребята трактор! На испытательной вспашке механизатор Иван Дугин открытым способом принял на грудь сразу триста грамм! Да еще клизмой добавил два раза по двести. Но трактор все равно не глох! Потом они всей бригадой коммунистического труда в кабинку впихнулись и с фанатизмом дышали там недельным перегаром. А трактору хоть бы что! Даже скорость прибавил, коняка железный! Ну, механизаторы с Моисеевичем брататься начали, полдня на руках его носили, пока на ногах стояли. А потом, когда опять на ноги встать смогли, памятник ему при жизни и открыли! И молились на него, точно он Иисус Христос.

Так что, выходит, евреи снова приложили руку к спаиванию русского народа! А с другой стороны, в урожае две тысячи второго заслуга Моисеевича была глобальная, потому что на трезвую голову трактористы ни пахать, ни сеять, ни жать не умеют!

Петрович как зеркало жизни

В конце октября, когда даже плохой хозяин не выгонит собаку на улицу, комсомольская совесть, деканат и угроза отчисления погнали нас в три шеи на уборку картофеля в деревню Рай. Погода на колхозном поле была дрянь. Дождик шел такой уже мелкий, что пролезал под одежду в самых неожиданных местах и вызывал в студенческих поджилках мелкую дрожь. Картофель, как всегда не уродился и был мелким, как продукт козлиной жизнедеятельности. Колхозное поле – главная гордость Сельсовета, было бескрайнем, и нам предстояло от темна и до темна копошиться на четвереньках, откапывая уродливые картофелины. А местный тракторист Петрович в традиционной ушанке набекрень, сидел в тракторе с прицепом и зевал, как работник ГИБДД на балете. Кстати, в местной газете «Красный колхозник» про это было написано так: «Ударник труда Петрович был уполномочен колхозом вывозить с поля картошку, собранную непоседливыми студенческими руками, и он вывозил ее, не щадя себя и не жалея сил!»

Трезвый образ жизни Петровичем был не приемлем, и поэтому он пресекал его на корню! Последний раз трезвым его видели, когда он упал с водокачки и пролежал три дня в коме. Про этот тяжелый случай он не любит вспоминать, потому что чуть не помер тогда, но не от тотального сотрясения мозга, а от смертельной нехватки алкоголя в организме.

И вот, назевавшись вволю, Петрович вдруг направил нос по ветру и не на шутку оживился. Откуда-то из-за леса, где развалилась во всех смыслах этого слова деревня Большие Дураки, шел прекрасный, как первая любовь, запах первача. Петровича бросило в жар, и он внутренней стороной ушанки протер свое лицо передовика. И, дальше, уже в полном беспамятстве, будто загипнотизированный Чумаком, пошел на самогонный запах. И вскоре скрылся за горизонтом, бросив на произвол судьбы своего железного коня.

Мы же, чтобы окончательно не окоченеть, грелись ударным трудом, завидуя Петровичу, который ушел греться более надежным способом.

Часа через четыре тракторный прицеп был полным по самую макушку, то есть над ним возвышалась целая гора картошки, и дальнейший наш труд не имел практического смысла. Потому что все, что оставалось кучей на колхозном поле, по традиции, незамедлительно кралось и пропивалось. Причем, интервал между первым и вторым, всегда стремился к абсолютному нулю!

…И тут на пригорке появился тракторист Петрович. При виде его дикого лица, прятались в норы суслики, тушканчики и полевые мышки.

Петровича сильно штормило. Регулярно, с периодичностью в четыре нелегких шага, он падал навзничь, но все равно заставлял свое надломленное тело подняться и идти вперед. Наконец, ноги почуяли родной трактор и понесли Петровича, как кони. Но не донесли. Последний раз Петрович рухнул, когда до трактора было рукой подать. Над тружеником села было хмурое небо. По нему кружил подлый стервятник-шатун, давно мечтавший, чтобы печень Петровича была разбита беспощадным циррозом.

И тут Петрович, будучи уже практически в глубоком беспамятстве, увидел прицеп, заваленный с головой картошкой. Не знаем, что ему почудилось в эту секунду, может, что это не картошка, а целая гора навоза в нечеловеческих количествах! Потому что он сделал лицо совсем диким, с трудом оперся на обе руки, приподняв при этом одновременно голову и зад. И, мотнув головой в сторону прицепа, сказал, еле ворочая языком, точно у него был полный рот каши:

– Накуя куйню накуячили?! Раскуячивай накуй!

И что поразительно, на поле не было ни одного человека, который бы досконально не понял, что хотел передать людям коммунист Петрович, который в пьяном виде, напрочь не выговаривал важную в русском языке букву «Х»!

Райские страдания

На третий день нашего пребывания в деревне Рай, потонул в пруду председатель колхоза. Трагедия разворачивалась привычным образом: из области приехало высокое начальство, накрыли поляну, наловили рыбы, сварили уху. А потом пили, как лошади. Ночью председатель проснулся от дикой жажды. Он подполз к огромному чугуну, на дне которого были остатки ухи, и перегнулся туда, чтобы хлебнуть юшки. Однако, при этом он так сместил центр тяжести, что упал головой вниз в этот чугун. К несчастью, остатков ухи еще было довольно много, и он хлебал ее, сколько мог, а потом потонул там, опровергнув пословицу, что перед смертью не накушаешься.

Хоронили его пышно, с митингом и роскошными поминками. Из области специально привезли самогонный аппарат из нержавеющей стали и двух милиционеров, которых для порядка приставили к самогонному аппарату. Степень горя была столь велика, что у большей части населения наступила белая горячка и их привязали к соснам прямо на кладбище, чтоб не мешали гражданской панихиде. Но самогон им все равно подносили, потому что люди тут были не звери и понимали, что самогон человеку нужен, как воздух.

После похорон, когда самогонный аппарат увезли обратно в область, но уже на свадьбу, а милиционеров тоже привязали к сосне, чтоб ограничить им диапазон стрельбы, а они стреляли, оставшиеся на ногах сели, кто на велосипед, кто на корову, кто на сенокосилку и поехала в другую деревню «Малые Дураки». Там они были три дня, пока полностью не пропили все средства передвижения, включая крупнорогатое животное. Когда спиртное закончилось, народ стал грубым и злым. Вначале согнали с гнезда семью аистов, потом плюнули по очереди в колодец, а в заключение, надавали козлу по роже. То есть, назревал меж деревенский скандал. И тогда тракторист Петрович слетал на попутках в город и продал там местному мед. заведению свой скелет. Скелет пропивали еще два дня, после этого сильная половина деревни Рай потянулась обратно на родину. Там их уже давно ждала слабая половина деревни с мотыгами наперевес. Они гонялись за мужьями с остервенением цепного Рекса, который сторожил в Раю «Сельмаг». Таким образом, черенки от мотыг разлетелись в щепки, и деревня Рай осталась и без велосипедов, и без коров,, а теперь еще и без мотыг.

К этому часу подошел к концу сентябрь, и нам нужно было возвращаться на учебу. За нами приехал грузовик, который должен был перевезти нас за две ходки. А с нами в одной бригаде был Фима Гуревич, у которого еврейской была не только мама, но и бабушка. Это важно знать для дальнейшего развития событий. Фима Гуревич забросил вещи в грузовик, но сам уже не втиснулся и остался ждать второй ходки. Его друг Саня Козловский приехал в город, взял Фимины вещи и, по дороге решил занести их к Фиме домой. Тем более, что Фима ему про вещи кричал вдогонку. Дверь Сане открыла Фимина еврейская мама.

– Вот Фимины вещи! – сказал Саня

– А где Фима?! – холодея, спросила мама.

– Фима в Раю!

Мама с шумом упала в обморок. На шум прибежала еврейская бабушка.

– Соня, очнись, что случилось?

Соня приходит в себя и говорит через глубокие рыдания:

– Фимы нет!

– Он в Раю! – подтверждает Саня. – Не волнуйтесь, его скорого привезут!

Мама снова падает в обморок. А вслед за ней и бабушка. Саня набирает в рот воды и прыскает на них три раза. Они снова приходят в себя. В это время приходит с работы Фимин папа. А Саня, выполнив в полной мере поручение Фимы, уходит домой.

Чтобы не тянуть кота за хвост, а продвинуть повествование вперед, опустим падение папы в обморок, звонки родне и заказ по знакомству венков.

И в тот момент, когда родня во всем черном начала стягиваться к дому Фимы, он, как ни в чем не бывало, вошел в квартиру. Мама, бабушка и все остальные снова упали в обморок, но уже от счастья! Первой очнулась мама.

– Паразит, где ты был?! Мы тебя уже похоронили! – закричала она, обнимая Фиму. От крика очнулась и вся остальная родня и тоже начала обнимать Фиму, будто у него был день рождения. И потом, когда они уходили домой, они все говорили:

– Дай Бог, чтобы мы встречались только вот по таким, хорошим случаям!

Майсы про друзей

Мишка Шульман

Скоро выйдет толстая книжка, которую я очень жду. Она собрала под одну обложку фантастическую повесть «Радостный дирижабль» и две нескучные пьесы: «Нонсенс» и «Три часа на сочинение». Мы написали все это вместе с моим другом Мишей Шульманом. Увы, замечательный Миша Шульман ушел от нас в лучший мир, а я уехал в другую страну, самую лучшую, после лучшего мира.

В те времена мы получали приличные гонорары и добросовестно пропивали их с друзьями, то есть вели себя, как все приличные русские писатели. Пьесы разбежались по многочисленным театрам великого и нерушимого Советского Союза. Потом по ним сняли еще два телефильма. В общем, на судьбу им было жаловаться грех. А повесть была опубликована в трех номерах журнала, получившем название «Парус». И мы трижды бурно отмечали это событие. Слава Богу, что редакция не растянула публикацию на десять номеров, иначе мы бы точно спились.

Все это было еще в прошлом веке, в то невероятно странное время, когда у человечества не было айфонов, ютьюба и лептонов. В это теперь нельзя поверить, но жизнь на земле и тогда тоже была! Хотя, какая это жизнь без айфонов, ютьюба и лептонов?!

И вот премьера нашей пьесы «Три часа на сочинение» в Государственном Академическом Театре Якуба Коласа. Аншлаг. Все идет замечательно. Но актеры свои реплики произносят как-то слишком скороговоркой.

– Волнуются, что ли? – шепнул я Мишке, который на афишах был Михайловым.

Просто для одной афиши, два автора с нетипичными фамилиями Шульман и Крумер, было многовато!

– Наверное, торопятся поскорей на банкет! – шепчет в ответ Мишка.

Он театр знал лучше, потому что работал тут когда-то осветителем.

По традиции на премьерном банкете пришлось пить на брудершафт со всеми. Вначале с главными героями, потом с героями второго плана. А потом вообще с массовкой. Мы с Мишкой, надо сказать не сопротивлялись и традицию не ломали. Короче, мы пили и с пожарником, и с вахтером, и по второму разу с массовкой. Потом на такси кое-как разъехались, выпив, конечно раза три-четыре на посошок.

И вот, только я захожу в дом, звонит Мишка Шульман и тревожным голосом спрашивает:

– Слушай, ты не знаешь, что это может быть, что меня тошнит?!

Мишка очень боялся помереть. Он всегда говорил, что страшно болеет. Больше чем он больным никто быть не мог. Как и тётю Любу из Одессы, его оскорбляло, когда кто-то еще говорил, что тоже себя чувствует плохо.

Мишка всегда принимал какие-то таблетки, но чаще не те, что выписывал доктор, а те, что ему посоветовал кто-то, кто тоже себя плохо чувствует. Или те, что попались под руку или завалялись у него в кармане.

Таким простым изобретением человечества, как портмоне, Мишка не пользовался, хотя оно могло лежать у него в кармане. А все, что должно было лежать в портмоне, было рассовано по всем карманам. У него было бесчисленное количество важных бумажек, скомканных листочков, номеров телефонов, записанных на обрывках газеты. Принцип поиска был всегда один и тот же: Мишка хлопал себя по карманам, вытаскивал из каждого содержимое. Таким образов у него в руках оказывалась целая кипа бумажек, но нужной никогда не было.

– Все, бл-дь, потерял! – говорил растеряно Мишка. – Мальцы, кто видел?

Он снова запихивал в карманы все это. Потом снова вытаскивал и вдруг находил то, что искал.

Однажды мы встретили одного толстого мужика, которого я не знал вообще, а Мишка знал, но не мог вспомнить откуда. Наверное, когда-то ехали в одном трамвае. Или он участвовал в Мишкиной телепередаче.

– Что-то я себя херово чувствую, – сказал Мишка свою дежурную фразу.

– А я вообще себя не чувствую, будто уже помер! – сказал толстый и тяжело вздохнул.

– А что ты принимаешь? – спросил Мишка.

– Таблетки, – признался толстый.

– И что, помогает? – спросил Мишка.

– Помогает! А иначе бы я уже давно землю парил!

– Дай пару таблеток! – сказал Мишка.– Попробую, может поможет!

Когда была жива его мама Лиля Марковна, Мишка раз десять в день звонил ей и говорил:

– Мама, что-то совсем нечем дышать! Что-то я совсем помираю! – и вешал трубку.

Он звонил именно маме, потому что только она верила, что он болеет, как никто.

Циля Марковна тут же ему перезванивала и спрашивала:

– Миша, что случилось? Что ты говоришь?! Не смей!

– Ладно! – соглашался Мишка и лез в карман за таблеткой.

А потом через час он снова звонил и говорил:

– Все мама, что-то мне совсем хреново!

Как-то шли мы с ним по улице Ленина, а рядом с «Галантерейным» с лотка продавали одеколоны «Шипр» и «Тройной». Это было время, когда водку выдавали строго по талонам и повсеместно игрались трезвые комсомольские свадьбы, где все равно упивались до смерти, а подкрашенную под чай водку подавали в заварочных чайниках. Мишка рассказывал про одного знакомого, который на такой свадьбе проснулся в одной кровати с невестой. И это бы ничего, но жениха не могли найти еще три дня. Но потом нашли живым за сто десять километров в лесу рядом с самогонным аппаратом, куда он инстинктивно ушел со свадьбы, когда закончилась водка в чайниках. Каким-то невообразимым образом он преодолел по дороге три водных препятствия, прошел два непроходимых болота. При этом он ориентировался только на запах.

Так вот, за одеколоном стояла дикая очередь, причем на лицах у народа не было жажды хорошо пахнуть.

– Скажите. а что вкуснее, «Шипр» или «Тройной»? – начали мы с серьезным видом спрашивать у народа.

– А полезнее для организма что?.. А для женщин лучше что взять: «Шипр» или «Тройной»?

Одни на полном серьезе советовали «Шипр», потому что он вкуснее. Другие орали, что «Тройной», потому что он бьет одновременно и по ногам, и по мозгам.

– Нам на свадьбу! – сказал Мишка, думая, что очередь оценит шутку

– А, тогда Вам посолиднее что-то брать надо, тогда вам «Красную Москву» надо искать! – посоветовала продавщица.– Завтра, кстати, «Красную Москву» на «Смоленский рынок» выкинут, после обеда!

Мишке после этого пришло в голову снять для телевидения сюжет из парфюмерного магазина. А тогда, вы не поверите, всю такую парфюмерию, которую народ пил, как проклятый, приравняли к водке и продавали только с двух часов дня.

В половине второго мы вместе с оператором были уже у парфюмерного магазина. Очередь там такая стояла, будто на Ленина собрались посмотреть, хвост ее прятался за углом и уходил в бесконечность.

– За чем стоим, мужики? – спросил Мишка.

– Кто за чем! – уклончиво ответил мужик в спецовке. Его телекамера немного смутила.

– Я лично за БЛО стою! – ответил мужик с внешностью конченого бомжа, хотя, наверняка, где-то на близлежащем заводе был реально ударником соцсоревнования.

Для тех, кто не в курсе: БЛО – это синяя жидкость для мойки окон, убийственная по запаху, а про вкус сказать ничего не могу, не пробовал, но те, кто пробовал, говорили, что очень вкусная вещь!

Очередь вяло переминалась с ноги на ногу.

– Козлы! Праздники на носу, хоть бы лосьон выкинули! – рубанул правду-матку мужик в телогрейке! – Тут и женщины, кстати есть!

– А чего, мужики, вино не пьем? По деньгам дешевле выходит! – спросил Мишка.

– А меня от вина тошнит! А от БЛО не тошнит! – на полном серьезе признался ударник.

В общем, сюжет получился хороший. И если бы он рассказывал об американских бомжах, его бы обязательно дали в эфир.

Обедать мы всегда ходили в ресторан «Аврора». Слова «сервис» в лексиконе Треста столовых и ресторанов в то время вообще не существовало. Заказанное блюдо перед тобой обязательно заканчивалось, о чем тебе сообщалось минут через тридцать после заказа, кефир был кислым, пиво теплым, чай холодным. И все это приходилось ждать, точно, после заказа они только шли резать курицу, или собирать грибы, или откармливать корову. Мишку подмывало сделать про них на телевидении уничтожающий сюжет, или поскандалить, но он всегда боялся, что они потом плюнут ему в борщ или в кефир.

Мы с Мишкой выпивали крайне редко, но очень крепко. Однажды такая редкость совпала с нашей поездкой в Москву. Скрывать не буду, мы ехали не в Мавзолей Ленина, а на семинар молодых драматургов. С первой минуты, когда мы сели в купе, мишка начал говорить всего две фразы: «Давай выпьем!». Я держался километра три. К сто первому километру мы выпили все, что у нас было, а это бутылка водки емкостью в пол литра, то есть мы норму знали. Но не соблюдали. Поэтому мы пошли в вагон ресторан и смирились с тем, что там продают спиртное в три дорого. Там мы сидели еще сто километров и норму спиртного на километр пути совершенно не снизили. Потом мы сказали себе строго: «Хватит!». Но этот голос разума не был услышан. Таким образом, вскоре начала складываться ситуация, когда путь от вагона ресторана до нашего тринадцатого вагона становился все непреодолимее! Становилось ясно, что это сказывалось несчастливое номер вагона. Отбросив в сторону предрассудки. Мы выпили на посошок и пошли.

Когда мы с горем пополам добрались в наш тринадцатый вагон, оказалось, что спиртное на нас действует по-разному: я захотел спать, а Мишка ехать к цыганам! На что я сказал, собрав в кулак всю логику, что поезд не такси и не «Тройка». Мишка внял и тоже лег. Я тут же закрыл глаза и провалился в никуда. Не знаю, сколько я проспал, но когда открыл глаза, уже светало. Мишки в купе не было. Я слез кое-как с верхней полки и пошел на его поиски. К счастью, поезд не тайга, я только молил Б-га, чтобы Мишка не сошел на какой-нибудь станции. Конечно, мы не были с ним Львом Толстым, но тоже все-таки писатели. Мишку я нашел за три вагона от нашего купе. Он стоял в тамбуре, а напротив него стоял какой-то верзила в майке и семейных трусах. И если Мишку не украшала ни одна наколка, то на верзиле не было ни одного свободного места, во всяком случае на видимых участках. Судя по крупной надписи на груди «Не забуду мать родную», он ехал сейчас ее проведывать. Верзила был на две головы выше Мишки. Он стоял, сильно насупившись, втянув голову в плечи. То, что он был уголовником, сомнения не вызывало. А каким: бывшим или настоящим, было неизвестно, хотя уголовники, как и чекисты, бывшими не бывают. И вот я застал Мишку в тот момент, когда он, самый мирный человек на земле, растопырив пальцы и уткнув указательный верзиле в живот, говорил с каким-то бандитским акцентом:

– Ну, что, сур-рок, кранты тебе пришли! Хочешь, чтобы я тебе воткнул перо в пузо?!

Все, кто даже мало-мальски знал Мишку, скажут, что это не реально, и мне привиделось, что при белой горячке обычное дело. Но я клянусь нашей молодостью, что все было именно так: Мишка стоял напротив верзилы и говорил ему слово в слово все вышесказанные слова.

В дальнейшем я так и не узнал, за что Мишка хотел пришить верзилу. Может, тот сказал, что болеет сильнее Мишки, а может, вообще поднял в поезде национальный вопрос!

Конечно, у меня могут спросить, почему в таком случае верзила нас не прибил и даже не покалечил? Думаю, потому что я схватил Мишку, сказав верзиле слово «Пардон», которое ни до того момента, ни после никогда в жизни не применял. И мы исчезли с его глаз долой, а он, наверное, решил, что это были персонажи, но уже из его белой горячки. Во всяком случае, он гнался за нами только один вагонный пролет, но безнадежно отстал и больше мы с ним не виделись!

И чтобы уже окончательно завершить эту майсу, остается добавить, что на семинар драматургов мы так и не попали, потому что продолжали выпивать у нашего друга Валеры Гримберга, у которого остановились в Москве. Всю обратную дорогу мы не выпивали по двум причинам. Во-первых, потому что пили крайне редко, о чем было написано в самом начале. А во вторых, потому что в вагоне ресторане бесплатно почему-то не наливали, а деньги у нас закончились еще в первый московский день. И даже те, которые мы одолжили у Валеры Гримберга. Мы с Мишкой смотрели в вагонное окно, пили чай без сахара и говорили, что у современной драматургии есть большие проблемы. А Мишка через каждые километров десять спрашивал:

– Слушай, ты не знаешь, зачем мы ездили в Москву?!