Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Счастье – это сломать хребет

Все, кто страховался хотя бы один раз в жизни, потом всю жизнь переживает, что деньги, слава Богу, пропали даром. И, вот, агент Страховой компании, у которой был лозунг «Страхуем от пят до макушки», пришел уговаривать Сему Горностай застраховать свою жизнь.

– А что мне это даст?! – встретил его скептически Сема.

– Что? И вы еще спрашиваете, Сема?! Тогда слушайте! Если, к примеру, вы сломаете себе руку, то получите целую тысячу гривен! А если сломаете ногу – то уже две тысячи! А уж если вам посчастливится сломать хребет… ну, тогда вы, Сема, просто богач!

Евреи и юмор

У евреев жизнь часто не совместима с юмором, а мы всю жизнь только и делаем, что придумываем анекдоты. Причем такие, что если их рассказывает еврей – они смешные до слез, а если рассказывает кто-то другой – они просто антисемитские!

Майс-викторина

А вот угадайте с трех раз: кто таки первый стал обрезать ружья и делать обрезы?

Хаим и Франция

Когда мир стал более открытым, трое одесситов Борух, Лейзер и Хаим нашли своих людей во французском посольстве и купили документы на ПМЖ во Францию. Только в посольстве им сказали, что надо обязательно поменять имена, чтобы было на французский манер.

В результате Борух стал Буем, Лейзер стал Луем, а Хаим решил во Францию вообще не ехать…

Вот поэтому, наверное, у нас в Израиле Борухов и Лейзеров раз, два и обчелся, а Хаимов, как Рабиновичей, полный комплект.

Ур-ра-а! Мы уже немцы!

Семья Блюминблат уехала из Одессы в Германию на постоянное место жительства. А их дедушка Фима не поехал. Ему немецкой миной оторвало ногу чуть ниже колена, и поэтому на немецкую речь в частности, и на немцев в целом у него была аллергия. Поэтому, он сказал:

– Я к фашистам не поеду!

И остался жить один на улице Степовой.

…Блюменблаты приехали в Германию 20 сентября, утром, оформили все документы, получили хорошую «социалку», въехали в квартиру и тут же позвонили дедушке Фиме, которого, в общем-то, любили.

– Папка, поздравь нас! Мы уже немцы! – с радостью дворняжки, которой чешут за ухом, выкрикнула в трубку его дочь Соня.

Дедушка Фима подождал, пока его сердце снова станет на место, крякнул как-то не по-человечески, потом плюнул на пол, потом рявкнул:

– Хайль Гитлер! Хэн де хох! – и кинул трубку.

Зулик – это, слава Богу, не Срулик!

Наши знакомые из Одессы очень гордилась своим Залманом Кукильмахером, который был гинекологом от Бога. Поэтому он многое видел в жизни! Он говорил про себя, что он такого насмотрелся на своем веку, что его уже ничем не удивишь! А вся родня, говоря о Залмане, цокала многозначительно языком и говорила, что у него в руках профессия! И, конечно, все в клинике, несмотря на то, что он был Залман Исаакович, в знак глубокого уважения называли его не иначе, как Залман Иванович. И только его законная супруга Броня Кукильмахер, в девичестве Фитиль, которая могла ворваться в кабинет во время приема, когда на кресле была женщина и устроить Залману Ивановичу страшную сцену ревности, из-за того, что та, извините, без трусов. Но все равно она относилась к нему нежно и называла его ласково Зулик. Кстати, это не так уж страшно звучит, Зулик. В Одессе, в Банном переулке жил мясник Исраэль, так жена его называла Срулик, хотя он в подобных вещах ни разу не был замечен!

Когда у Зулика и у Брони родился внук Боря, они были на седьмом небе, то есть отдыхали в Сочи по путевке. Так вот, они бросили все, включая трехразовое питание, и тут же вернулись в Одессу, потому что с первого дня уже не могли жить без внука.

Внук был их счастьем. А когда в три года у него спросили на кого он хочет быть похож, на маму или на папу, он сказал, что хочет быть похож на зулика, Броня просто обомлели от счастья. Сегодня редко, какой внук скажет, что хочет быть похож на дедушку.

Броня обожала мужа Зулика, не смотря на то, что он был «паразит и сволоч», и любил принять после работы шкалик. Шкалик – это маленькая бутылочка водочки, вмещающая ровно 250 грамм. Дедушка Зулик ежедневно выпивал ровно один шкалик. А как после такой работы не выпить, когда ты днями света божьего не видишь, а видишь только то, что каждый практикующий гинеколог. Посоле этого он шел в синагогу. По-видимому, трезвым разговаривать с Богом он не мог.

Броня, конечно, обзвонила всех родственников и хвалилась, что Левочка сказал им такое приятное, и, что это лучшая память о Зулике, который, слава Б-гу, жив и здоров! Она звонила даже в Америку родне по Зуликиной линии, хотя те были той еще родней!

– Всего только один раз, представляете, только раз, они прислали нам посылочку, – всем рассказывала Броня.– Так там были все вещи пятьдесят восьмого размера и четвертого росат, как будто мы тут лошади Прежевальского, и у нас такая жизнь, что мы едим по три обеда!

– Но хоть вещи хорошие? – спрашивала соседка Двойра.

– Ой, я Вас умоляю, жакет и кримпленовая кофточка. Правда, жакет, врать не буду, был почти новый, а кофточка застиранная и бледная, как наша жизнь. И еще там была статуэтка их хваленой «Свободы» и вигоневые носки, как будто мы тут не видали носков!

Про их хваленую свободу Броня специально повторяла дважды, потому что, дом был панельный, стены имели уши, а власть была советская. При этом она вкладывала в слова такой негативный смысл, что усомниться в Брониной лояльности к советской власти было нельзя.

Но потом, когда Левочка начал уже выговаривать все буквы, и даже букву «ж», Броня поняла, что он мечтает быть похож не на дедушку Зулика, а на жулика Мотю Шприца. Мотя был грозой района, и когда он выходил на свободу, дебоширил, распевал под гитару блатные песни, и приводил в дом роскошных проституток! Но дети его обожали, потому что у него всегда в карманах были конфеты с начинкой, и он ими угощал пацанов.

От этой открывшейся новости Броня пришла в ужас и молила Бога, чтобы Мотя Шприц кого-нибудь ограбил и снова угодил за решетку.

Но потом Левочка перерос детские желания и стал, как дедушка Зулик, гинекологом! И тоже столько насмотрелся на своем веку, что и его тоже ничем уже удивить было нельзя.

Наблюдательная Дора

По Дерибасовской шла процессия. Впереди оркестр, дальше неутешная вдова Соня и родственники. И, конечно, еще несли на руках гроб с ее мужем Абрашей.

И тут, когда Абрашу проносили мимо «Гамбринуса», из окна соседнего дома высунулась Дора Казак.

– Соня, а что, Абраша умер?! – удивленно закричала она с третьего этажа.

– Умер, ой, умер!

– То-то я смотрю, его хоронят! – поразилась Дора.

И не менее веселая одесская история

– Алле! Алле! Леня дома?

– Леня дома, но венки уже вынесли…

Юбилей офтальмолога

Очень известный одесский офтальмолог профессор Филатов праздновал юбилей. Коллеги сбросились по рублю и заказали ему чудесный подарок: большущий глаз, где вместо зрачка там был портрет юбиляра. Профессор с благодарностью принял подарок и сказал: «Спасибо, коллеги! Но, слава Богу, что я не гинеколог!

Брайтон Бич

Известно, что Брайтон Бич – это маленькая часть большой Одессы. Бывшие одесситы (хотя одесситы, как и разведчики, бывшими не бывают) превратили невзрачный Брайтон Бич в очень приятную сердцу Дерибасовскую. Когда я туда попал, то сразу оказался в середине прошлого века, и мне стало так же хорошо, как тогда в детстве, когда я каждое лето садился на поезд «Орел-Одесса» и ехал на все теплое лето к моей бабушке Фане…

Сволочь – плиз

Возле «Гастронома», а на Брайтон Бич есть «Гастроном», стоит некая мадам в пальто джерси, с прической «Колокол» и разговаривает о каких-то пустяках с другой мадам, у которой на одних руках столько роскоши, что она может утереть нос Тель-Авивской алмазной биржей.

А рядом стоит ангелочек лет пяти, который тянет бабушку за полу ее джерси и канючит айс-крим с настойчивостью, которой бы позавидовал говорящий попугай, уверяющий, что попка – дурак.

– Баба, хочу айс-крим! Баба, слышишь, купи айс-крим! Баба, дай айс-крим!

И так раз сто подряд. Наконец, терпение бабушки-колокол лопается, как Нью-Йоркская биржа, и она хватает ангелочка за шиворот и кричит на весь Брайтон Бич:

– Слушай, сволочь! Есть такое слово «плиз-з-з!»

Объявление на Брайтон Бич, лично видел на столбе:

«Требуется женщина на пирожки».

А в магазине верхней одежды стал свидетелем семейного диалога:

– Соня, как на мне сидит этот пиджак?

– Идиёт, лучше думай, как он будет на тебе ходить?!

Майсы чудесные

Проклятья

Наш народ умеет очень горячо любить. И чтобы эту особенность как-то подчеркнуть, он так же хорошо умеет проклинать! Говорят, что если кого-то проклинают, например, в Одессе, то, например, в Черновцах, даже черт в ужасе закрывает уши!

Дора Лис, которая обожала мужа, кричала ему, когда он попадался ей под горячую руку:

– Семка, паразит, ох как мне хочется вонзить тебе этот острый нож в самое сэрцэ и крутить его там, крутить, крутить, пока ты не перестанешь быть паразит!!

А интеллигентка Циля со Степовой как-то сказала наглому управдому:

– Очень жаль, Илья Моисеевич, что вы не стали, в свое время, выкидышем!

А Арончик из третьего подъезда как-то сказал вслед участковому милиционеру:

– Чтобы красный перец тебе засунули в задницу, мусор!

Но в Херсоне этого Арончика переплюнули по проклятиям. Там Люба Петух с макаронной фабрики «Красные макароны» вместо перца, но, в то же место, предлагала засунуть ежа!

Ниже приводятся лучшие образцы еврейских проклятий, которые, без сомнения, могут украсить даже самую изысканную брань

* Чтоб ты ел на обед рубленную печеночку с луком, нежный фаршмак, бульон с клецками, карпа с хреном, цимес и клюквенный кисель. И чтоб у тебя от этого стал заворот кишок! (Это двуствольное проклятие: в первой части проклинаемый должен зайтись слюной, а во второй у него должен таки начаться заворот)

* Чтоб тебе крупнокалиберной пушкой снесло всю голову! (Это страшное проклятие для еврея! Ведь, еврей без головы – это нонсенс!)

* Чтоб ты все видел, но, чтоб это не на что было купить! (Ужасное проклятие, даже страшнее, чем предыдущее)

* Чтоб на твоих кишках уже вешали белье! (Тут даже патологоанатомы хватаются за головы и падают от ужаса в обморок)

* Чтоб ноги у тебя были только для ревматизма!.. И еще для мозолей. (а в особо тяжелых случаях еще добавляют: «И чтоб на них наступали все, кто весит больше центнера!»)

* Чтоб к тебе вызвали доктора! И чтоб, когда он явится, ему бы сказали, что он уже опоздал! (Это слабенькое проклятие. Обычно, и без проклятий, пока доктор явится, так уже не о чем говорить).

* Чтоб у тебя отсох не только язык! (Это очень бесчеловечное проклятие, особенно для мужского пола)

Конечно, это лишь маленькая толика того богатого наследия, которое копилось веками в горячих еврейских головах! Но и этого достаточно, чтобы не остаться в долгу ни перед кем, даже перед Советской властью – это раз, чувствовать себя защищенным в местах массового скопления народа и даже на одесском «Привозе» – это два, и самому получить удовольствие от этих удивительных проклятий – это три! Вот на этих трех китах и держатся еврейские проклятия!

Майсы про жизнь

Господи, что с нами вытворяет Жизнь! Ну, почему ты ей позволяешь это, Господи! Она строит козни, как последняя интриганка, она мучает нас, точно мичман матроса! Жизнь наваливается на нас всем своим грузом, а она, Господи, ох какая тяжелая! Она весит много и ничего не стоит, вот такой парадокс, Господи. И пусть это звучит, как абсурд: Жизнь нас просто убивает!

Ну, посмотри на нас, уже поживших! Тебе не противно, Господи.?! Морщины на лице, как распаханное поле! Анализы – даже если бы они принадлежали врагам, все равно хотелось бы плакать! Ночью мучает бессонница, или снятся кошмары. Днем в глазах темно от того, что кругом мрак!

Если вдруг рядом ничего не взорвалось, если не случилось землетрясение и если не обокрали – удивляешься и спрашиваешь, что случилось?! На утро, даже после трезвого вечера в голове стучит, как в кузнечно-прессовом цехе! Говорят, это Жизнь бьет ключом! Единственное, что Жизнь еще не сделала – она нас не оставила!

Вот такая, Господи, она Жизнь! Если ты не против, разреши, нам еще на нее поругаться?.. Ох, какая она все же противная, эта Жизнь! Она нас с годами не улучшила ни на грамм, но зато увеличила пуда на два или больше. И вот по весу мы довольно значительны, но при этом мы не имеем никакого веса!..

А ведь мы всю жизнь старались Жизнь улучшить! Мы украшали ее, как могли! Мы очень хотели, чтобы она была беззаботной и легкой!

Мы любили Жизнь, как невесту! Мы ночами думали о ней! Мы съели с ней целый пуд соли, а, выходит, не знали о ней ничего!

Она всегда была изменчива, наша Жизнь! То, проходила мимо, то бежала, как ненормальная. В будни она мрачная, в праздники скоротечная! Она часто выглядит глупой, эта чертова Жизнь!

Но мы все равно продолжали ее любить!

А она становилась все хуже и хуже! Она портилась буквально на глазах! Она преподносила такие сюрпризы!

Мы ругали ее!.. Мы хвалили ее!.. Мы старались ее сделать проще!..

…Конечно, она не стоила и пяти копеек, эта глупая Жизнь! Но приходилось ее ценить – она ведь самое дорогое, что есть на Земле!

Ей Богу, Господи, мы хотели понять ее смысл! Мы брали ее за лацканы, мы подводили под ней черту! А она нас, в ответ, снисходительно трепала… она нас так трепала, Господи!

И, тогда мы задавали глупые вопросы. И спрашивали у всех подряд:

– Ну, разве это Жизнь?

И все подряд говорили: нет, это не Жизнь!

Но, конечно, именно это и была наша Жизнь! Глупая, смешная, единственная и неповторимая!.. Наверное, просто, она другой не бывает!

…А Жизнь, по-прежнему продолжает бежать, оставляя нас всех в дураках! И вчерашние философы часто выглядят смешными клоунами! А смешные клоуны кажутся большими философами!

…И вот сегодня, спустя целую жизнь, мы с грустной усмешкой вспоминаем, как строили с ней планы и любили ее, как невесту… Как она рисовала нам розовые дали и вселяла несбыточные надежды!

Признайся, Господи, неужели никому никогда не удастся эту Жизнь понять до конца?!

А может быть, когда она вся уже будет позади, вдруг окажется, что она скрывала от нас что-то самое важное и была наполнена божественным смыслом?!

Нет, не хочешь, не отвечай, Господи, ведь на все твоя воля… Но, хотя бы намекни немного… Ну, что, тебе жалко, Господи?! Ведь мы просто умираем от любопытства!

Кутузов и жизнь

У нас был знакомый Миша Сковородка. Очень хороший парень, читающий все подряд. И вот, однажды, когда мы были на полевых работах, ему попалась книжка про Кутузова. Он ее проглотил, как удав кролика и потом три дня молчал, по-видимому, переваривая свалившуюся на него информацию о великом полководце. А на четвертый день он отвел меня в сторону и сказал тихо, чтобы никто не слышал:

– Знаешь, Кутузов был вот такой вот мужик!

В следующий раз, прослушав по радио песню «Есть только миг между прошлым и будущим…», он сказал тихо, будто только что ему открылась великая истина:

– Так, оказывается жизнь – это, то крошечное, что умещается между ухабистой дорогой из родильного дома домой и потом из родного дома в лучший мир.

Взгляд его при этом был таким чистым, что не хотелось его ставить в известность, что насчет лучшего мира – это еще большой вопрос!

Черный день

Все люди боятся черного дня, как огня. Черный день может подкрасться так незаметно, что ты и опомниться не успеешь, а у тебя уже от жизни темно стало в глазах! А может ворваться в твою жизнь с разбега и все порушить, что ты строил всю жизнь. И, поэтому, люди никогда не забывают о черном дне и постоянно на него копят.

У меня есть один знакомый, так его родители всю жизнь копили на этот черный день. Они даже внукам не покупали подарки, хотя на внуках были помешаны. В общем, они не жили, они копили! И скопленная кругленькая сумма согревала их серую жизнь. А потом они тяжело заболели. Почти одновременно. А в восемьдесят вообще легко не болеют. Мать моего знакомого лежала с почками и умирала. Отец вообще был парализован и все, что можно и что нельзя, у него уже отказало. Он лежал на капельницах. Жил на уколах. И так мучился, что лучше десять раз помереть, чем так жить.

Мой знакомый разрывался между больницами, лежали они в разных городах. Он нанимал сиделок, доставал за большие деньги хорошие лекарства, влез в долги, лишился работы. Наконец, видя безвыходность, он пришел к отцу и сказал:

– Все, папа, черный день наступил, нужны деньги! Иначе мне не справиться.

Отец посмотрел на него, как на сумасшедшего и еле слышно, потому что, уже чуть шевелил губами, прошептал:

– Нет, черный день еще не наступил!

И на этих словах он тихо ушел в мир иной, так, к счастью, и, не дожив до черного дня.

Собака и Кошка – два разных человека

«Собака думает: «Человек меня очень любит, он меня кормит, он мне дает крышу над головой. Наверное, он Бог!»

А Кошка думает: «Человек меня очень любит, он меня кормит, он мне дает крышу над головой. Наверное, я Бог!»

МаЙсы про моего отца

Исаак

Моего отца звали Исаак. Его звали также Изя, Изик и Исаак Хацкелевич. По жизни он умел делать все. Он умел «клепать детей». Умел жить весело. Шагал по жизни, широко размахивая руками и подметая улицу коричневыми брюками—клеш в широкую светлую полоску…

В ту пору мы жили на улице Ленина в Витебске, замечательном городе с какой-то ошеломляющей энергетикой, которая никогда не даст тебе забыть его или уехать отсюда безвозвратно.

Улица Ленина была тогда узенькой, кривой и виляющей среди послевоенных, кое-как восстановленных четырехэтажек и полуразрушенных церквей без куполов. Она, то тащилась в горку, и нужно было, задрав голову смотреть ей вслед, то мчалась вниз, разбросав по сторонам свои руки-деревья. Такую виляющую улицу нужно было назвать Декадентской, Контрреволюционной или на худой конец именем политической проститутки Троцкого, но только не улицей вождя мировой революции. Потом, спустя много лет решением Обкома улицу Ленина расширили, пригладили, церкви к чертовой матери подорвали и от них остались одни пустыри, которые партийному глазу были милее церковных куполов. И она стала прямой, как Байкало-Амурская магистраль, неинтересной, как лекция в Парке культуры и отдыха и пресной, как недосоленная котлета в диетической столовой.

Но это все было потом, а пока по улице Ленина мчался трамвай номер три, вернее не мчался, а тащился, лениво качая боками и дребезжа, как таратайка на мощенной дороге. На этой самой улице Ленина, рядом с кинотеатром «Спартак» жили мы до шестьдесят первого года. И каждый день на эту улицу Ленина выходил мой отец Исаак, чтобы после работы прогуляться, выпить бокал «Жигулевского» пива и встретить знакомых, а знакомых у него было полгорода. И с каждым он останавливался, и у каждого к нему было какое-нибудь важное дело.

Жил батя по его словам «без чох-мох»! Возможно, такого словосочетания в русском языке вообще не существует, но оно очень точно отражает, как он жил. Он все время подмигивал жизни, и она ему подмигивала в ответ. В любом месте, где он появлялся, жизнь начинала кипеть и выходить из берегов. Говорил батя громко и весело, любил незлобно кого-то подковырнуть. И был вспыльчивым, как сухой порох. В такую секунду он мог перевернуть дом верх дном, разнести на части табуретку, разбомбить керогаз! Но потом быстро отходил, все ставил на ноги, чинил табуретку, собирал керогаз.

Для жизни ему было достаточно пары крепких ботинок, пары приличных брюк, крепкий стол, кровать и пара стульев. Всякие излишества его не восхищали и не раздражали. Единственная вещь, которая в нем вызывала уважение, была летчицкая кожанка на тугой молнии и с накладными карманами на кнопках, которой не было сноса. Всегда, сколько я помню батю, он носил эту кожанку и еще одну имел про запас.

Батя всю жизнь слесарничал, умел довести до ума хирургический инструмент. наточить ножи и даже опасную бритву, запаять кастрюлю и как надо ее залудить. То, что он делал в эту секунду, было главным, остальное ему путалось под ногами и мешало, и тут же летело к чертовой матери! Например, если перебирался старый велосипед, то тумбочка, что оказывалась случайно под рукой, кувырком летела к той матери, о которой было сказано выше!

Во всем батя был нетерпеливый, как ребенок. У него все кипело в руках и горело вокруг. Он никогда ничего не откладывал назавтра. И особенно подзатыльники. В вопросы воспитания детей батя особенно не углублялся. Он никогда толком не знал, кто из нас в каком классе, когда у нас конкретно дни рождения. Но всегда у нас в детстве были собранные им велосипеды, самокаты и, конечно, рогоза, выгнутая из толщенного железного прута со специальными приваренными накладками для ног. И поэтому, все детство мы гоняли по горкам и дорогам, сломя голову, а в детстве этого вполне достаточно для полного счастья.

После парада у нас традиционно было полно народа, хотя заранее никто не приглашался. Мать готовила тазик мясного салата, холодец из говяжьих ножек, винегрет и, конечно, курицу с тушеной картошкой, нарезала истекающую жиром селедку и сало с прожилками. И то, и другое посыпала кольцами репчатого лука, а селедку еще поливала уксусом и подсолнечным маслом. А батя выходил в город и, когда встречал знакомых, говорил: «Пошли ко мне!». Таким образом, у нас собиралось человек десять, пятнадцать, и, хотя повернуться было уже негде, все равно всегда было шумно и весело. Батя выпивал за столом один раз сто пятьдесят граммов и крепко закусывал селедочкой с луком, салом и черным хлебом. И больше не пил ни грамма, даже если у него спрашивали: «Ты меня уважаешь?!»

Он воевал на фронте с 18 лет. Был сразу ранен на передовой, куда их погнали после спешных трехмесячных курсов. Это была жуткая мясорубка, где жизнь ничего не стоила и ее нужно было отдать, хочешь ты этого или нет. А потом ему всю жизнь делали операции и доставали осколки со всего тела. После войны он остался один, потому что всю родню немцы утопили в Западной Двине, и у него сразу не стало ни отца, ни матери, ни шестерых братьев и сестер! И он был один, пока не встретил в госпитале мою будущую маму. Он говорил: «Гитлер начал войну, чтобы я познакомился со своей Шейве Рухолой!»

Ночью он часто просыпался и не мог заснуть. И тогда он спрашивал у мамы:

– Рая, ты спишь?.. Рая, ты спишь?! Рая!!!

– А? Что? – просыпалась мать.– А, нет, не сплю!

– Я тоже не сплю! – говорил батя.

И потом они час громко разговаривали про то, что нужно купить мешка три антоновки и закатать компот в трехлитровые банки. И про то, что хромой Борис все же придурок, раз не женится. Как будто он с каждым годом становится моложе! И про индийское кино, по которому в ту пору все просто млели. И про Советскую власть, чтоб ей было пусто, потому что жизни от нее никому нет, и ей бы не мешало дать, как следует, по мозгам!

К бате всегда шли все, кому нужна была какая-то помощь. Причем, самая неожиданная. Я бы не удивился, если бы кто-то попросил его принять роды, или заменить в духовом оркестре заболевшего трубача, или достать кому-то лекарство, которое есть только на Тибете!

Что-то починить, или накатать письмо в газету, или кого-то поженить – со всем этим тоже шли к нему, и все это он делал, особо не рассусоливая, с удовольствием и безвозмездно!

На добровольных началах он готов был переженить абсолютно всех, чтобы «данный Б-гом механизм не простаивал». Не зная о проблемах демографии, батя решал эту проблему по-своему просто и эффективно. Выглядело это примерно так: к нам приходила, например, Соня из парикмахерской «Незабудка», или повариха Люба из «Диетической столовой», или портниха Циля из Дома быта. У всех у них было большое несчастье, а другими словами совсем засиделись в девках их сокровища-дочки. А потом приходила толстая Броня, или Роза с Песковатиков, или Дора из магазина «Военная книга» с таким же несчастьем, только мужского пола. И они просто умоляли батю найти для их шлимазлов что-то приличное!

– Есть! Как будто специально для вас! Цилина дочка! – говорил батя громким, полным здорового оптимизма голосом.– Красавица, каких свет вообще не видал! Груди, мама родная. как азиатские дыни! – батя растопыривал пальцы и наглядно показывал о дынях какого размера он ведет речь.– Короче, не девка, а настоящий клад! Клянусь, сам бы на ней женился, не раздумывая!

– Тихо, тихо, Изя, – махала на батю рукой Роза, будто боялась, что кто-то услышит и первым овладеет этим кладом. – Ты скажи честно, она хотя бы порядочная?! Ты знаешь, как это важно! Я хочу, чтобы у нее на уме были только дети, муж и трехразовое горячее питание!

– Она ли порядочная?! – приходил в ярость батя.– Да, если она не порядочная, тогда я не еврей, а китаец!

– Бог с тобой, что ты говоришь, Изя?!

– Так вот, она такая порядочная, что она даже мужу давать не будет! Не говоря уже про всех других!

– Что ты мелешь?! – хваталась за голову Роза.– Я серьезно, Изя!

– Серьезно? Так вот, она, как телеграфный столб, всегда с табличкой на груди ходит «Не влезай! Убьет!»

При этом батя подмигивал ей и со словами «Эх, Маруся!!!» щепал Розу за задницу.

А Соне он говорил, как доктор:

– Не страшно, что твой шлимазл все время пугается женского пола. Если у него с ней не получится, ну, ты поняла, о чем я говорю, я тут же вмешаюсь и покажу ему, как надо действовать!

– Изя, я тебя прошу, это как раз не надо! – вскакивала на ноги Соня.– Скажи, ты можешь познакомить их побыстрее, чтобы не тянуть резину?

– Значит, так, Соня, записывай! Уже завтра к обеду они у меня будут вместе лежать в койке, и ты их не вытащишь оттуда даже экскаватором целую неделю!

– Ты с ума сошел, ципун тебе на язык! Ты хочешь, чтоб у моего Левочки стало настоящее истощение организма?! Зачем неделю?! Он у меня всегда был освобожден от физкультуры!

…И чтобы вы знали, батя почти всех их переженил, и они живут вместе до сих пор, и рожают детей, и имеют уже внуков. И уже, конечно, забыли, кто им устроил такое счастье.

Всегда, сколько я помню, у бати была немецкая паяльная лампа «Штурм» с очень мощным насосом. Лампа была начищена не меньше, чем труба у Левы Носа из городского духового оркестра и после кожаной летческой куртки была второй батиной гордостью. Он накачивал внутрь паяльной лампы воздух, говоря свое традиционное «Гоп-стоп, не вертухайся!». Воздух смешивался внутри с керосином, потом открывалась форсунка и смесь поджигалась. Смотреть на паяльную лампу в это время было одно удовольствие. Вначале она медленно разогревалась, и пламя вело себя смирно, осторожно облизывая красными языками горелку. А потом вдруг начинала шипеть, как два дерущихся бездомных кота и, наконец, пламя вырывалось на свободу с бешеным неукротимым восторгом. В непростые годы паяльная лампа нас немного кормила. Батю звали смолить свиней. Это была хоть и не кошерная, но хорошая работа для еврея. Денег, правда, за это не давали, платили куском свинины, ножками для холодца и печенкой. Работа эта была не пыльная. Свиней смолить батю научил Левка Шульц. Он жил когда-то в Тюменской области, куда уехал от бешеной жены Люси Лось, но сбежал и оттуда после того, как по глупости утопил в проруби взрослую свинью и был чуть не убит суровым, но справедливым таежным народом. Впрочем. это уже совсем другая майса.

На спор с нашей тетей Таней из Риги батя поцеловал однажды лошадь. Поспорили они на 100 рублей старыми. Звали лошадь по-мужски просто: Орлик, хотя это была крупная кобыла. Впрочем, для спора это не имело никакого значения. Орлик возила в колхоз «Заветы Ильича» погнутые алюминиевые баки с пищевыми отходами из ресторана «Аврора». Лошадь была вполне приличной, серой и в яблоках, с буйной расчесанной гривой, круглыми боками и большими, умными глазами. Конюх Матвей ее любил, «как мать, даже сильнее»! Он говорил так, когда был сильно нетрезвый, а поскольку он всегда был сильно нетрезвый, Орлик была полностью окружена его заботой и любовью, и, по словам Матвея была ухоженной, как Парк культуры и отдыха имени Фрунзе. Лошадь была для Матвея единственным родным человеком, с которым можно было в этом мире поговорить по душам. С ней Матвей разговаривал на смешанном языке между русским и идиш. Он спрашивал у Орлика:

– Ну, вос герцех, Орлик? Как тебе наша собачья жизнь?

Лошадь топталась на месте, трясла головой и фыркала. А Матвей хукал на руки, когда было холодно, тяжело вздыхал и говорил:

– Правильно, Орлик, наша жизнь – полнейший дрек на постном масле!

А еще батя любил при случае «Советской Власти вправить мозги!». Всю свою сознательную жизнь он вел с ней непримиримую переписку, иногда переходящую в боевые действия. Иначе, как фашисты, батя Советскую власть никогда не называл. Письма он писал складно, обороты выбирал интуитивно, предложения выходили у него сложносочиненные. Но знаки препинания он никогда не ставил.

– Я перед ними препинаться не буду, б… ди!, – говорил он, громко смеясь.

С советской властью он воевал за улучшение наших жилищных условий. Жили мы тогда в небольшой сырой комнате на втором этаже без удобств, то есть они были, но совмещенные с нашим двором. Но и это было не беда. Единственное окно, через которое мы могли бы смотреть на мир, было закрыто неким странным строением, пристроенным к нашему дому. До этого строения можно было дотянуться через открытую форточку и потрогать кое-как сложенную кирпичную кладку. Смысл этой пристройки для всех оставался полной загадкой. Там никто не жил. Там ничего не находилось. Там не было даже дверей. А в это время рядом с нашим убогим домом построили роскошный обкомовский дом, похожий на мавзолей. Ходили слухи, что там в обкомовских квартирах был настоящий водопровод с двумя кранами и были даже унитазы, предназначение которых мы в ту далекую пору до конца не понимали и потому верить в них отказывались!

И батя написал письмо в редакцию, взяв на вооружение их же коммунистический литературный стиль. Письмо выглядело следующим образом:

«Дорогая редакция Некая пристройка перед моим окном не позволяет моей семье разглядеть преимущества социализма которые всем у кого пристройки нет – очевидны Эта пристройка бросает тень на наши завоевания Требую разрушить её или построить в ней сортир потому что я тоже как и жильцы обкомовского дома со всеми удобствами хочу наслаждаться нашей социалистической жизнью а не ходить срать за три километра в общественную уборную!

С уважением инвалид войны Исаак Хацкелевич Крумер

Письмо это успеха не имело. И тогда в один из дней батя пошел прямо в обком. Там как раз их бюро собралось на важное совещание. Милиция у обкома в те времена еще не дежурила. Ну, батя промаршировал мимо ошарашенной секретарши и сходу ворвался прямо на их бюро. Дальше состоялся короткий диалог: