Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Виноградная косточка Валентина Никулина

В начале девяностых в Израиль приехал Валентин Никулин. Великий артист! И человек невероятно мягкий и интеллигентный. Первые месяцы ему тяжело давались. Он говорил журналистке Алле Никитиной:

– Самое страшное сейчас, что молчит телефон.

Алла попросила ему позвонить и устроить его творческий вечер. Только просила с Валентином не выпивать ни при каких обстоятельствах! Я позвонил, мы сговорились, зрители ждали этого дня. И вот Валентин Никулин приехал. Он был невероятно обаятельным и простым. Мать приготовила блинчики с мясом и творогом, бульон с клецками, голубцы. А он очень любил домашнюю еду. Потом он попросил пиво. Я посчитал, что пиво алкогольным напитком не считается. И напрасно. До концерта было часа полтора, а Валентин после пива стал размашистым, веселым. И говорил много и интересно. А я все пытался поговорить о творческой встрече. Я его очень просил начать с песен Окуджавы, которые он поет завораживающе! Тем более, что мы раздобыли электропианино только до девятивечера. А в девять его должны были забрать в другой зал на другой концерт.

Когда Валентин Никулин вышел на сцену и утонул в нескончаемых аплодисментах, он растаял окончательно и забыл про пианино и Окуджаву. Ему захотелось поговорить по душам со зрителем., по которому он давно соскучился. И он начал рассказывать о своей непростой жизни и о том, что, увы, молчит телефон. Потом почти снял штаны и показал, где ему сделали операцию и он благодарен Израилю за спасение жизни.

Я безуспешно подавал из-за сцены всякие знаки, дескать, садитесь за пианино. А он продолжал общаться с народом. Рассказывая какие-то внутренние истории, в которых, чтобы что понять, нужно было знать всю подоплеку. Ровно без пяти девять Валентин вдруг вспомнил обещание, сказал:

– Забыл! Начисто забыл! Меня же просили! – и сел за инструменту И запел «Виноградную косточку». Зал наполнился такой теплотой и светлой грустью, а лица стали такими чистыми, что я все забыл и уже не сердился на Валентина. Но ровно в девять открылась дверь и вошли двое коренных израильтянина в рабочей одежде. Это был первый случай в истории еврейского народа, когда они пришли ровно во столько, во сколько обещали! Они по деловому окинули взором зал, и быстро обнаружили пианино, по которому виртуозно пробегал пальцами великий актер. Эти двое молча прошли через зал, поднялись на сцену, сказали Никулину «Слиха», то есть простите, и. не дав зарыть виноградную косточку в теплую землю, взялись за пианино с обеих сторон, подняли инструмент и потащили его к выходу. Растерянный Валентин Никулин, не знакомый с местным менталитетом, запнулся на полуслове, взывая к этим, двоим, но конечно, тщетно. В общем, в землю зарыли не косточку, а саму песню.

Если бы на месте Валентина Никулина был кто-то другой, народ бы свистел и топал ногами. Но на сцене был Никулин!!! Поэтому, ему бурно аплодировали. Вскоре дали занавес. А он сидел расстроенный, и все говорил мне:

– Я, наверное, тебя сильно подвел, да?

Что я мог сказать? Я сказал:

– Абсолютно, нет! Было просто замечательно! Вы ведь слышали, как аплодировали зрители?!

Потом Валентин Никулин жил у нас еще два дня. Каждый день моя мама готовила ему блинчики с мясом, и с творогом, по которым он очень соскучился. Хотя больше всего он соскучился по домашнему теплу, и по своим зрителям, без которых невыносимо трудно даже Большим Мастерам!

Моголь это вам не Гоголь

Пригласил меня однажды на свой сольный концерт Ян Левинзон. Он сказал: приходи, буду читать твой рассказ «На Дерибассовской открылася пивная». А тут, как раз, вышла моя книжка «Изя Кац и другие русские» с этим рассказом. И я пошел.

И вот Ян читает со сцены «Дерибассовскую», зал смеется. А я сижу тихо в сторонке. Потом Ян сказал, что вот, совершенно случайно, в зале сидит автор этого рассказа. Я слегка приподнялся, скромно поклонился и сел. Рядом сидящий мужчина одобрительно посмотрел на меня, подал мне руку и сказал:

– Залман Моголь. Но не Гоголь!

При этом он радостно хихикнул, потому что его апробированная шутка ему очень понравилась.

Потом Ян рассказывал о КВНе. В какой-то момент он снова сказал, что вот, совершенно случайно тут сидит один из авторов сборной Израиля, которая в Москве играла в КВН со сборной России. Я опять, приподнялся, хотя уже не так скромно, как в первый раз, и значительно поклонился. Мой сосед Залман Моголь опять посмотрел на меня одобрительно, потом хлопнул меня по плечу и сказал:

– Ты, Крумер, молодец! Так держать!

После концерта на столике были разложены мои книжки, которые приятно пахли типографской краской. Не могу сказать, что вокруг стола было столпотворение, но человек пятнадцать-двадцать ждали, когда я подпишу им книжки. А в стороне стоял все тот же Залман Моголь и нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Наконец, когда все разошлись, он подошел и между нами завязался диалог.

– Это вы Крумер? – спросил он, неожиданно перейдя на «вы».

– Это я Крумер, – сказал я честно.

– И эту книжку тоже вы написали? – спросил он в лоб и громко чихнул.

– Тоже я! – признался я сходу. Скрывать было бессмысленно, на каждой из них сверху так и было написано: Аркадий Крумер.

Он взял книжку в руки и открыл первую попавшуюся страницу.

– И что, этот рассказа тоже вы написали?

– Этот в особенности, – не стал я отпираться.

– Интересно! – подытожил он половину разговора. – И что, книжка продается?

– Еще как! – сказал я, чтобы поднять свой рейтинг.

– И ее можно купить?! – окончательно удивился Залман Моголь.

– Можно! Платите деньги и покупаете! – раскрыл я секрет сделки.

Он крепко задумался, по-видимому, осмысливая обрушившуюся на него информацию, потом сказал: «Спасибо», еще раз чихнул и пошел гоголем к выходу.

С тех пор мы ни разу не виделись с Залманом Моголем. Но если вдруг кто-то случайно его встретит, спросите для меня, что он вообще имел в виду на том вечере?! Ох, обидно будет, если меня!

Всегда живой и рулевой!

Это был очень ответственный концерт в честь юбилея Советской власти. Поэтому, размах был сумасшедший. Сцена поражала своей величиной. Декорации отражали все этапы славного пути! Сводные хоры собрали сотни самых голосистых, и их пришлось расставлять в четыре ряда. Оркестр, если бы только захотел, тут же бы попал в «Книгу рекордов Гиннесса», потому что одних только медных инструментов у них было центнеров шесть, а медь сегодня ценится, как никогда. А сосчитать количество скрипок было невозможно. Глядя на них, казалось, что тут собрали всех евреев области! Дирижеру обещали, что если все пройдет гладко, ему дадут звание Народного, о котором он мечтал с трех лет! Короче, все были ни живы, ни мертвы и молились, молились, молились.

И все шло самым замечательным образом. Хор так пел ораторию о Ленине, что покойник обязан был встать с Мавзолея и сказать: «За мной, товарищи, причитается!». Зал ликовал, будто со сцены объявили, что нынешнее поколение уже живет при коммунизме. Первые лица области были переполнены бешеной гордостью и одобрительно кивали после каждого номера. И казалось, что ничто уже не помешает дирижеру получить Народного.

Но не тут-то было! Никто не учел, что у Главного пожарника была собачка пинчер по кличке Вася, хотя все в театре его звали Подлец, потому что он воровал у актеров бутерброды и сгрыз весь театральный обувной реквизит. Было ему лет десять, то есть уже вполне взрослая тварь, но, несмотря на это, дури у него было, как у натуральной болонки.

Короче, во втором отделении, когда поплыл роскошный, расшитый золотом занавес и когда оркестр ударил в медь, а хор изумительными голосами запел «Партия – наш рулевой», эта сука кобель вышел из-за кулис и пошел в развалку в сторону дирижера. Зал замер. У многих в голове пронеслось: «А не провокация ли все это?! Песня, вон какая!». И как реагировать на это, никто не знал. И что делать, тоже не знал. Все боялись, вдруг она сейчас затявкает. Главный пожарник с грохотом упал в обморок и все решили, что он застрелился. Директор театра Лев Абрамович Кукельман начал подавать Подлецу знаки, мол, Христа ради прошу, сгинь, падла! Но Бог не внял! Просто Лев Абрамович не того Бога просил! Папу нужно было просить, а не сына.

Первые лица, увидев шавку, даже привстали, настолько ситуация была критической. Еще не хватало, чтобы этот случай осветили по «Голосу Америки». И тогда им капец, потому что, половина членов Политбюро этот «Голос» регулярно слушали, и скрыть скандал уже не удастся!

Кульминацией стал момент, когда на словах «Партия! Партия!! Партия!!!» собака подошла к дирижеру и, подняв заднюю лапу, сделала свое грязное дело. Но на этом шавка не остановилась и присела по своим делам рядом с тенором, народным артистом СССР!

Хор на полуслове запнулся, оркестр что-то еще дудел, но тоже скоро сошел на нет. Зал же в ужасе закусил губу. Там были только ответственные работники, передовики производства и комсомольская смена. Они себя чувствовали участниками этого заговора. Каждый из них, если бы не оцепенел, не раздумывая, бросился бы на сцену и телом бы задушил эту сволочь!

Первые лица не выдержали и вышли из ложи. Директор, будучи уже мертвым, дал занавес. А пожарника уже допрашивали, выясняя, кто еще замешан в заговоре?

Надо сказать, что советская власть пережила и этот тяжелый удар, и Ленин еще долго оставался всегда живым, а партия нашим рулевым.

И до того момента, когда практически все, кому не лень, сделали на советскую власть то, что сделала на концерте собачка, было еще лет двадцать, не меньше.

Художник Феликс Гумен

Давно известно, что в русском языке слова «грустный» и «трезвый» являются синонимами. Художник Феликс Гумен, принадлежащий к знаменитой Витебской школе, в этом смысле в молодости никогда не грустил. В то далекое время художник на себя не тратил ни гроша – только на женщин и на водку.

Это сегодня он вообще не выпивает. И ведет размеренный образ жизни, пишет акварели и зарабатывает доллары, что само по себе замечательно. Уже давно никто не считает, что художник должен быть голодным и пьяным! Другие нынче времена. А тогда, лет тридцать назад Феликс Гумен – художник от Бога, жил просто, легко, и бесшабашно! В центре города в полуподвале у него была роскошная мастерская. На поверхность Феликс вылезал только, чтобы порисовать природу с натуры или сходить за спиртным. Трезвым его в ту пору никто не видел, хорошо одетым тоже. Он пил, рисовал и кутил сутки напролет. И при этом успевал прочитывать толстые журналы, в которых тогда печатали замечательные вещи. И давал им такие точные оценки, что продажные литературоведы могли отдохнуть в сторонке.

О Феликсе писали в книжках и энциклопедиях. Его выставляли в Канаде, Австралии и Америке. Вернее не его, а его акварели. А самого Феликса выставляли только из привокзального ресторана «Путь», а так же из собственной квартиры, когда жена сказала ему: «Все!!! Хватит! Катись, чтоб глаза мои тебя не видели!».

Что скрывать, в те времена Феликса частенько забирали в медвытрезвитель, так как он не всегда мог дойти до дома. Но его там не мыли. Милиция Феликса знала и ценила за талант. У них все стены в медвытрезвителе были в его акварелях. Представляете, угрюмые сержанты, лыка не вяжущие постояльцы и лучезарные гуменовские полотна.

Один раз, когда он выдавал замуж дочь, его силой одели в черный костюм, черные туфли и завершили композицию ярким, в петухах галстуком. Ради дочери Феликс почти не сопротивлялся, иначе бы разнес в пух и прах всю округу. И вот в таком приглаженном виде он предстал перед будущей родней. Он обнялся со сватами, подарил им акварель «Весна кричит» и отказался выпить больше рюмки, что было неимоверным подвигом и проявлением нечеловеческой воли. В общем, свадьба удалась, трезвый Феликс в костюме даже танцевал с женой вальс, а со сватами вел умные разговоры.

На следующий день, а свадьбу, как известно, гуляли всегда дня три четыре, Феликс встал пораньше и наверстал все упущенное вчера. К десяти часам пришли сваты, чтоб обсудить планы молодых на будущее. Но, на беду, к этому часу Феликс уже слабо различал, где свои, а где чужие. И когда сват уже по традиции полез к нему обниматься, родня все же, он принял его за народного дружинника, которые его всегда забирали в медвытрезвитель. Тут начинается трагическая часть повествования. Феликс без лишних слов врезал свату между глаз, но каким-то невообразимым образом расквасил ему при этом и нос. Конечно, был жуткий скандал, Феликса связали. Свата обливали из ведра и он долго не мог понять, где он и что случилось. Потом Феликс пытался подарить сватам еще пару картин «Закат» и «Утро после бури», но сваты тактично отказались.

В семидесятых снова стали модны агитбригады. Я был достаточно молод, меня тянуло в искусство. Так я стал руководителем агитбригады на жутко орденоносной фабрике имени КИМ. Ситуация с агитбригадами была комичной. Нам разрешалось не только хвалить, но и критиковать. Причем, инструктор райкома с секундомером в руках замерял время критики и хвальбы. Критики допускалось только тридцать процентов, остальное время нужно было о передовиках и пятилетки в четыре года! Но все равно было весело и интересно.

Феликса Гумина тогда взяли работать на эту фабрику. Естественно, взяли художником. Но таких должностей на фабрике не было. Поэтому его оформили маляром шестого разряда. Феликсу дали там приличную мастерскую, и он рисовал акварели, которыми украшали фабричные стены.

Когда агитбригада готовилась к конкурсу, Феликсу поручили нарисовать задник сцены. Это было грандиозное по размеру и замыслу полотно, натянутое на подрамник три на пять метров. Держась за кисть, чтобы не рухнуть оземь, и выпивая для вдохновения, он рисовал стройки пятилетки, лица передовиков и где-то внизу – пьяниц, прогульщиков, дебоширов. На беду, стройки пятилетки у него выходили слишком кривые, худосочные, а лица передовиков одухотворенно-дебильными. Зато, дебоширы, пьяницы и прогульщики, напротив, получались симпатичными и позитивными. Утром, будучи еще трезвым, а значит угрюмым, он явился в зал, посмотрел на вчерашние художества и со свойственной ему прямотой спросил:

– Какая б-дь тут намалевала?!

На что простая и честная завклубом Тамара ответила:

– Это вы, Феликс Федорович! Вчера!

На фабрике У Феликса Гумена был в помощниках Степа. Степа был худой и длинный. Туловище он держал не ровно, оно было сильно наклонено вперед и всегда казалось, что Степа хоть и летит, но вот-вот грохнется. Фабрика располагалась на берегу Западной Двины. И Степа постоянно ходил на берег к лодочникам. И предлагал за два портвейна Агдам разрисовать русалками лодку. То есть, по сути Степа, даже не подозревая того, был Феликса продюсером! Когда они с лодочником били по рукам, Степа шел за мастером. Они брали ведро с белой краской, малярные кисти, краски в порошке и шли на берег. Впереди шел всегда Феликс. Не потому, что ему это важно было. Просто Степа никогда бы не пошел впереди мастера! Портвейн они всегда получали вперед. Потому что работа была непростая и требовала специального вдохновения.

Русалки у Феликса выходили пышногрудые, с роскошным задом, с ярким, кокетливо загнутым кверху хвостом. Кроме русалок, Феликс рисовал еще Нептунов и зеленых крокодилов. А однажды, при невыясненных обстоятельствах, ему на корму заказали Ленина в профиль. В те времена, чтобы рисовать вождя, нужно было пройти аттестацию и иметь специальное разрешение. Наверное, поэтому гуменовский Ленин на себя похож не был. На бомжа, на барыгу, на кого угодно, только не на Ленина. И потом Степе пришлось долго объяснять хозяину лодки, что это сто процентов Ленин, только находящийся в глухой конспирации. В общем, тогда одну бутылку «Агдама» хозяину пришлось вернуть. Но что поделаешь, искусство всегда требует жертв.

Много лет… уже больше двадцати, я живу в Израиле. У меня на стенке висят акварели Феликса Гумена, художника от Бога. Акварели легкие, прозрачные, завораживающие. И я знаю, что таких стенок по всему миру – тьма. Он писал и пишет очень много. Он дарил свои работы налево и направо, друзьям, случайным знакомым. Каждому, кому они нравились!

А значит, его жизнь удалась, удалась именно такой, какой она и была всю его жизнь!

Дорогой Ульян Ульянович

Тамара была хорошим завклубом. Она болела за культуру родной фабрики больше, чем за свою семью. И вот однажды на фабрику приехал выступить сам Михаил Ульянов. Тамара волновалась больше всех, даже съела штук шесть бубликов с маком, ведь не часто народные артисты сюда приезжали. Зал был битком. У женщин замирало сердце, мужчины для храбрости приняли. Надо сказать, в этом смысле, мужчины здесь всегда были храбрыми. А Тамара была не живой, не мертвой. Ей поручили сказать со сцены народному артисту приветственные слова. Она зубрила эти слова всю ночь. И вот они стоят на сцене: Тамара – зав. Клубом и Ульянов – народный артист. И тут Тамара пошла к микрофону. На пути ей попался Ульянов. Будучи из тех крупных женщин, которые и коня остановят и в избу войдут, она легким движением руки оттеснила Народного от микрофона и сказала так:

– Уважаемый Михаил Ульянович!.. Нет, Ульян Михайлович!.. Одним словом Михаил Михайлович! Ой, простите, Ульян Ульянович!.. От имени и по поручению, а также желаю вам здоровья и счастья, как завещал великий Ленин!

Конечно, она должна была еще сказать о грандиозной роли партии, о передовиках, которые перевыполняют план и о том, что кино – наиважнейшее из искусств.

Но ее слова потонули в буре аплодисментов. А народный артист, чуть сдерживаясь от хохота, притянул пунцовую Тамару к себе и крепко расцеловал за искренние, идущие от самого сердца слова.

Сволочь-пицца и чувство юмора

Пригласили меня как-то с моим приятелем Марком Котлярским – журналистом и литератором, выступить на «Вечере юмора». А дело было первого апреля. Марик, как всегда, надел костюм, похожий на смокинг, и был хорош, как голливудская звезда на красной ковровой дорожке! Я специально привлекаю внимание к предметам его гардероба, потому что очень важно помнить, что низ и верх в этом чуть ли не смокинге был черный и полушерстяной.

Времени перед «Вечером юмора» у нас было сколько хочешь, и мы зашли в итальянскую пиццерию. Помня, что сегодня День юмора, мы шутили без остановки и сами себе казались жутко остроумными. Например, когда к нам подошла официантка, мы спросили:

– А еда у вас есть?

– Конечно! – ответила она на иврите.– Вот, видите, все вокруг едят еду.

– А платить у вас надо? – продолжали мы свои глупости.

– Конечно! – на полном серьезе отвечала она.– Вот тут в меню написано.

Мы с Мариком переглянулись, дескать, да, коренное население по части юмора немного хромает, а вот наши, почти все Жванецкие, хотя встречаются и Петросяны! И дальше начали «прикалываться», забыв про возраст и помня только про свое безграничное остроумие. Когда она принесла чай, мы спросили: «Это пиво?!». А когда принесла пиво, мы, конечно, спросили: «Это чай?! А почему он холодный?». Официантка же отвечала на все вопросы, объясняя обстоятельно, где пиво, а где чай. И вот, наконец, она принесла пиццу. Пицца была потрясающая: огромная, залитая сыром, с анчоусами и оливками, посыпанная сверху паприкой. Она пахла так, что можно было сойти с ума, если бы ее у нас сейчас начали отнимать. А Марик Котлярский, помните, он был почти в смокинге, так к этому часу нагулял аппетит, что от волнения начал часто дышать и даже закатал на пиджаке рукава. Но уже в следующую секунду, когда аппетит его принял угрожающие формы, случайно пнул локтем по краю тарелки, и вся пицца обернулась ему на пиджак. Мы оцепенели. А тягучий сыр, как медуза на солнце, тихо стекал с пиджака на штаны. Куда ушел весь наш юмор, трудно сказать! А пицца все стекала и стекала, сыра там на совесть было. Ситуация была такой, что в пору было писать картину маслом, вернее сыром «Котлярский в пицце». Надо сказать, что утопая в пицце, Марик держался, как настоящий герой! И, не смотря на голод, даже не пытался слизывать пиццу с пиджака.

И вот в эту критическую секунду к нам спокойно подошла наша официантка и лукаво сверкнув глазками, спросила у бедного Марика, делая вид, что не видит, что происходит:

– Как дела? У вас все в порядке? Может, хотите заказать еще пиццу. Есть, например, с луком, есть с овощами… Ой, вы кажется, посадили пятно?! – спросила он участливо.– Ну, ничего страшного! Знаете, почти ничего не видно.

Да, она отомстила за все! Это было очень смешно. И что скрывать, очень остроумно. Правда, мы с Котлярским почему-то не смеялись.

В этот миг до нас медленно доходило, что слухи о нашем неувядающем остроумии немного преувеличены, а разговоры, что у местных с юмором туговато, преувеличены очень.

…После нашего прозрения, официантка принесла полотенца, салфетки, какие-то пятновыводители и через пять минут Марик был как новый. Он был спасен вместе со своим почти смокингом. А когда официанта предложила вместо загубленной пиццы принести новую, он с криком: «Нет, только не это!», покинул пиццерию.

Несмотря на полученную душевную травму, мы провели «Вечер юмора» неплохо, и даже несколько раз проявили чувство юмора, которое было встречено довольно оживленными непродолжительными аплодисментами.

И, конечно, мы рассказали там эту историю и еще несколько наших любимых майс. Вот они: