Текст книги "Майсы с пейсами. Серия «Писатели Израиля»"

Яшка – Заика

Яшка-Заика был без царя в голове. Так про него говорила тетя Рива. А тетя Броня без руки говорила, что Яшка – фармазон и отпетый бабник. Ему было двадцать пять лет, и он жил на квартире у моей бабушки Фани. Неизвестно, откуда у него в карманах всегда были конфеты барбариски, он угощал ими во дворе всех пацанов. О своих похождениях он охотно рассказывал, доверяя подробности и тете Риве, и тете Броне. Они слушали всегда до конца, потом плевались и говорили:

– Тьфу, какая гадость! Мы тебя, Яшка, из двора за разврат выселим!

И шли к примусу. А Яшка смеялся и говорил:

– Я вам е-еще не ра-асказал про певичку из о-оперетты!

Однажды он сказал мне:

– У-у меня сегодня р-радостный день, м-меня з-записали в Отряд к-космонавтов! Н-надо отметить! П-пошли пройдемся!

Мы прошлись до винного подвальчика. Всю дорогу я восхищенно смотрел на Яшку, слово «космонавт» в то время было для пацанов, как сегодня «сто долларов»!

– Ты к-какое любишь, к-красное или б-белое? – спросил Яшка.

Я еще не знал, какое именно люблю, по причине крайней молодости.

– Красное! – сказал я решительно. В то время я не сомневался, что все белое плохое, а все красное хорошее!

– А т-тебе сколько ле-лет?

– Одиннадцать! Почти что! – сказал я и вздохнул. Мне тогда большим быть хотелось.

– Тогда с-стакан белого и п-пол стакана к-красного д-для него!.. М-много не пей, а то с-сопьешься! – предупредил меня Яшка.

Потом поднял стакан, посмотрел его на просвет, громко со мной чокнулся и сказал:

– Осадка м-многовато, фармазоны!! Д-давай, за космические д-дали! – и начал медленно осушать свой стаканчик.

Я, как и он, выдохнул воздух и тоже приложился… Вино было кислое и противное. Я набрал его полный рот и проглотил! По вкусу оно было не лучше, чем рыбий жир! Сморщившись, я решил больше не спиваться.

– Крепости маловато, разводят, фармазоны! – сказал я слышанную много раз фразу и занюхал вино рукавом.

– Б-бери б-барбариску, з-закуси! – одобрительно кивнул Яшка и похлопал меня по плечу, как героя.

Барбариски лежали на прилавке в пол-литровой банке. Я до смерти хотел закусить – кто в детстве не любил барбариски, но, как и Яшка, бросил ее в карман.

– Во дворе малых пацанов угощу! – сказал я между прочим.

Через пять минут я открыл, что вино сильно бьет по ногам! Но я мужественно боролся за свою перпендикулярность относительно земли и все время кивал Яшке – дескать, порядок!

– А се-сейчас м-махнем с тобой к п-проституткам! П-поедешь? – спросил Яшка и значительно подмигнул мне.

В то время я еще смутно представлял смысл такой поездки.

– Конечно, поеду, я что, рыжий?! – сказал я без тени сомнения. – А к кому, к Софке из подвала? – блеснул я знанием предмета

– Не! – цокнул языком Яшка. – У-у ней язык вот такой, в-вся улица б-будет з-знать! А нам это с тобой н-надо?

Я задумался: с одной стороны, не плохо, если б вся улица узнала! Почетно все же! К Софке ведь даже подполковники авиации ходили, даже Беломор Каналыч ходил и моряки дальнего плаванья целым составом! Вот бы все завидовать начали.

– Д-давай лучше в парк Ше-шевченко, там одни б-блондинки! А те-тебя, кстати, уже в п-пионеры приняли? – строго спросил Яшка.

– Осенью примут, через два месяца.

– Так что ты мне г-голову морочишь! Те-тебе ж еще р-рано! O-октябренок!!! О-осень наступит, тогда и п-пойдем, а се-сейчас п-пойдем в з-з-зве-веринец!

Яшка и Котовский

А еще Яшка-Заика прославился тем, что удирал от Котовского в одних трусах по улице Шолом-Алейхема. Котовский на своем дворике выращивал виноград, он по натуре был мичуринец, он днями что-то скрещивал, удобрял, лелеял, и поэтому у него виноград был размером с кулак. А когда виноградные гроздья уже соблазнительно свисали почти до самой земли и уже начали наливаться соком, Котовский не спал ночами, карауля этот процесс. В это знойное время весь двор спал уже на улице, потому что в квартире можно было рехнуться от жары. Мы выносили раскладушки, ставили их рядами и часам к десяти уже напоминали лагерь беженцев. Все только и мечтали, как бы виноград умыкнуть. Так что ему приходилось туго. И вот один из беженцев Яшка-Заика, дурачась и изображая из себя маститого вора, полез за котовским виноградом. Дальше события развивались так стремительно, что никто не понял, откуда выскочил Котовский, может быть, даже вылез из бочки с удобрениями. Он бежал за Яшкой с шухлей в руке и дико кричал:

– Застрелю, подлец!

Глаза у него горели, как у красноармейца, который шел брать языка. Так что никто не сомневался, что он-таки застрелит Яшку и для этого ему будет предостаточно даже лопаты!

А Яшка удирал с веткой винограда. По дороге он его ел и дико морщился, потому что ягоды оказались еще сильно кислыми и вяжущими рот. Яшка специально побежал по многолюдной улице классика еврейской литературы, потому что любил массовые гуляния! Он высоко поднимал коленки и был похож на гарцующую лошадь. А следом бежали дворовой пес Дружок и жена Котовского Мара. Она беспрерывно визжала:

– Спасите, люди! Обобрали на ровном месте!

Впрочем, место, по которому проходила погоня, ровным не было, поэтому Котовский с лопатой несколько раз спотыкался, падал, но лопату из рук не выпускал! И кричал упрямо:

– Врешь, не возьмешь! – он имел в виду – виноград не возьмешь!

Остальной народ, который ночевал во дворе, тоже уже бежал следом. А это было где-то человек двадцать пять. И если бы не крики Мары, посторонние бы решили, что просто по улицам города проходит ночной пробег памяти какого-нибудь пламенного революционера. Так, не снижая темпа, мы уже бежали две троллейбусные остановки. По дороге к нам присоединялся и посторонний народ – многие думали, что где-то выкинули дефицит. А когда одна толстая тетя спросила на бегу у Котовского: «Что будут давать?», Котовский ей прямо признался:

– В морду будут давать! – и прибавил темп.

Но мероприятие скомкал сам Яшка-Заика. Когда он понял, что Котовский физически подготовлен лучше, потому что ведет здоровый образ жизни, он схватил по дороге такси и какое-то время еще ехал впереди забега, даже высунулся из окна и подбадривал Котовского, крича:

– Шире шаг, т-товарищ!

А потом сделал на прощание Котовскому ручкой, в которой болталась недоеденная им гроздь, посоветовал лучше удобрять почву, потому что «в-виноград – дрянь, к-кислый, з-зараза!», и уехал в неизвестном направлении.

…На глаза Котовскому Яшка попался уже тогда, когда весь урожай винограда был снят и Котовский поставил виноградную наливочку в большую бутыль. Сверху она была завязана марлевым платочком. Наливочка хорошо бродила, пенилась и пыталась выбраться из бутыли через марлю. Котовский мог наблюдать за этим процессом часами. Он смотрел на бутыль, как смотрят на аквариум, и у него успокаивались нервы. Он даже потом пригласил Яшку, и они пропустили по пару стаканчиков наливки. Но это закончилось тоже шумной историей, потому что Яшка-Заика после этого начал звать Котовского в парк имени Шевченко к «а-аппетитным б-блондинкам» и, когда Котовский уже согласился, его жена принялась гоняться за Яшкой с кухонным полотенцем. Правда, этот забег не вылился на улицы города, но шею Яшке она намылила! А Котовский был ей потом даже благодарен, потому что, по большому счету, ему неохота было тащиться на ночь глядя через весь город черт те куда неизвестно зачем!

Сима и партизан

Мне было уже почти четырнадцать, когда во двор приехала Сима. Она приехала к тете Броне на две недели из самой Москвы, и мы между собой ей завидовали, потому что она могла дома хоть каждый день ходить в Мавзолей! Мы были черные от загара, чумазые от шелковицы, с расцарапанными от футбола коленками. А она была ослепительная, красивая и смотрела на нас, как на деревню! Я до этого не подозревал, что девчонки могут быть такими красивыми. Это открытие на меня так сильно повлияло, что я начал беспощадно мыть уши с мылом, чем сильно озадачил родню, и еще лил себе, не жалея, на голову дяди Мишин «Шипр». Теперь от меня пахло, как из парикмахерской Меира-Бриолина, где одеколон вообще не жалели, потому что ему в парикмахерскую заносили ворованный, а бриолин жалели и драли за него три шкуры! В довершение ко всему, я не пошел гонять мяч между бельевыми веревками, а чинно сидел под шелковицей и блестел набриолиненой у Меира головой.

Увидев меня, тетя Люба сказала:

– Ты сегодня шикарно выглядишь. И молодец, что ты уже не гоняешь мяч с этими бандитами.

Но Сима, несмотря на мою шикарную красоту, почему-то во двор не вышла. Так что я зря блестел и зря мыл уши! Утром я не полез коротким путем через перила и не прыгал тете Броне на голову, а интеллигентно спустился по лестнице. Тетя Броня вначале опешила, а потом сказала:

– Фу, какая гадость! – имея в виду не меня, а одеколон «Шипр». И позвала Симу.

– Вот, он тебя возьмет на пляж! Хотя я ему не доверяю! Это известный всему миру прохвост. Смотрите, не заплывайте мне за буйки!

На пляж мы ехали четвертым трамваем. Он был как всегда переполнен. Сима стояла совсем рядом, а я крутил головой по сторонам, становился на цыпочки: я первый раз в жизни спешил встретиться лицом к лицу с кондуктором, чтобы взять два билета, себе и девушке!

Вода на море была холодная, все ежились, покрывались пупырышками, а я бросился в море, как настоящий герой, показывая Симе, что способен на все!

– Эй, я не умею плавать! – крикнула мне Сима с берега. – Ты не хочешь меня научить?

Господи, не хочу ли я ее научить?! С тем же рвением я бросился назад на берег, и многие со стороны, по-видимому, решили, что я тяжело болен и мечусь туда-сюда в предсмертной агонии.

Сима осторожно вошла в воду и приказала не брызгаться.

– Расставь руки и держи их покрепче… И знай, что я могу утонуть! – сказала она строго.

Я неуклюже вытянул руки вперед и держал их под водой, а Сима осторожно легла на воду и все боялась, что пойдет на дно. Она беспорядочно била руками по воде, визжала, брызги летели во все стороны. Я держал ее и сходил с ума, когда мои руки случайно под тонким купальником чуть касались ее волнующей маленькой груди. Я боялся пошевелить пальцами… Я замирал и не мог дышать. Сердце скакало в груди и хотело выскочить, ему было тесно. И дно уходило у меня из под ног. Но я мужественно нес какую-то чушь про закон Архимеда и про выталкивающую силу, которая действует на любое погруженное в воду тело.

…А потом на берегу я пошел добывать пищу! В конце концов я был в ответе за Симу!

В кулаке я держал сорок пять копеек – целое, по тем временам, состояние. Шесть копеек на трамвай туда и обратно, а остальные на мороженое! Мороженое и пирожки на пляже всегда продавал один наглый тип неопределенного возраста. Он ходил босиком, в закатанных до колен парусиновых штанах, с двумя лотками на толстом брезентовом ремне через плечо и орал на весь пляж:

– Пиражки! С мясам, с перцам, с дамским сэрцам!.. Пла-амбир с узюмам! Кусочек щастья посреди знойного лета!

Он взял у меня сорок копеек, небрежно бросил их в оттопыренный карман и так же небрежно сунул мне два пломбира. И снова закричал:

– Пира-ажки! С мясам, с перцам!..

– А сдачу? – потребовал я. – Две копейки!

Нет, я мелочным не был, просто мне без сдачи никак нельзя было, мне на билеты трамвайные две копейки теперь не хватало. Один бы я зайцем проехал, на подножке бы повисел. Но я был с Симой!

– Сдачу давай! – повторил я настырно. – Или «Жалобную книгу»!

Он посмотрел на меня, как санитар на идиота, и долго изучал. Просто словосочетание «сдачу давай» казалось ему бредом сумасшедшего. Он мог все что хочешь дать, даже по шее, но сдачу две копейки – никогда!

– Иди, мальчик, не балуйся! А то маме расскажу! – наконец сказал он поучительно и снова принялся за работу.

На пляже Ланжерон поднимать шум из-за двух копеек было так же нелепо, как требовать «Жалобную книгу». Народ считал, что продавцу тоже нужно жить, поэтому на меня зашикали и оттеснили в сторону.

…Когда мы ехали обратно, я снова стоял рядом с Симой, но кондукторшу уже не высматривал. Наоборот, я даже чуть пригнулся, мечтал даже раствориться в пространстве, но при этом Симу пытался прикрыть. Скажу сразу, этот фокус у меня не вышел. Кондукторша выросла перед нами и сразу схватила меня за шиворот. Судя по хватке, ее специально натаскивали на зайцев. Кондукторша трамвай еще до остановки остановила, когда я ее первый раз за руку укусил. Она водителю крикнула:

– Лень, притормози, я тут зайцев буду вышвыривать! Кавалер тут один завелся! Кусачий, как комарик!

Я же требовал продать один билет для Симы, а меня, да, можно тогда вышвыривать, то есть я вел себя, как настоящий джентльмен, я готов был в гордом одиночестве плестись через весь город, только бы знать, что Сима обилечена и едет к тете на законном основании!

– Пошли на выход! – сказала мне тихо Сима. – Над нами уже смеются!

Если бы от позора можно было умереть, я бы сделал это тут же, на месте! Но увы, я оказался живучий! Разгоряченный, я не молчал. Я беспрерывно говорил, что запомнил номер трамвая, что я их пущу под откос.

– В партизаны, значит, пойдешь? – съязвила Сима.

Потом мы час шли пешком, я под ноги смотрел, а Сима в другую сторону.

…Ночью я спал беспокойно, я бросался, крутился, как волчок… Я воевал во сне с трамваями, выводил на чистую воду продавцов мороженого, неоднократно отдавал жизнь за Симу, и принимал поздравления по случаю присуждения мне посмертного звания Героя Советского Союза за подвиги, которые народ никогда не забудет!

А утром меня разбудила Сима. Она растолкала меня и сказала как ни в чем не бывало:

– Вставай, а то все проспишь! Я хочу ехать на море.

Я вскочил, потому что не хотел все проспать. Действительность, правда, не была столь прекрасна, как сон, но утро вечера оказалось мудрей. Я тут же сунул голову под кран, возможно, я пытался так окончательно смыть вчерашний позор! В трамвае Сима хотела взять билеты, но я не позволил! У меня сегодня денег было, что если бы со мной даже две Симы ехали, у меня бы еще на три пломбира осталось! А еще мне повезло, что кондукторша новая попалась, вчерашняя бы плохие воспоминания вызывала.

…А на море я так осмелел, что сказал:

– Давай, если хочешь, конечно, я научу тебя еще раз плавать?

– Нет, – сказала Сима, – я уже научилась. Вчера.

Она бросилась в воду и поплыла легко и умело. Прямо за буйки. А я постоял на берегу, а потом взял из кармана мелочь и без очереди полез за мороженым. А потом рявкнул на вчерашнего типа специально грубо:

– Сдачу давай, понял?!

И когда он раззявил рот, чтобы сказать: «Иди, мальчик, не балуйся!», я запихнул ему туда пломбир с изюмом, целую порцию! Но, видимо, ему не впервые это делали, потому что он быстро среагировал. Он сразу же врезал мне два раза под дых и расцарапал щеку. Нас бросились разнимать, он плевался пломбиром, а я клялся, что похороню его прямо здесь!

А потом мы лежали с Симой на горячем песке лицом вниз, и наши локти почти касались. И Сима сказала, что шрамы украшают настоящих мужчин.

Вот и весь роман, который был у меня с Симой и который я помню всю жизнь.

Леня и толстая Розка

…Леня приехал из Бендер к родственникам в конце лета, чтобы поступить в Водный институт. А вообще, ему было все равно куда. Только бы выбраться из своих Бендер. Он даже в ветеринарный бы институт пошел, хотя кошек и собак не терпел. Леня был очень тихим и очень воспитанным, у родственников дома он даже кошку Лизку называл на «вы». Конечно, он был тут, как бедный родственник, так он и не был богатым родственником: они в Бендерах слабо жили, курицу раз в неделю покупали, в основном, на макароны наседали и еще овощами питались. Это рассказывала всем его тетя, мадам Теплицкая. Поэтому весь двор знал, что Леня приехал в одном костюмчике. И то, это они ему подарили деньги на материал. И купили летние сандалеты. И вот в этом костюмчике и в этих сандалетах Леня сильно понравился толстой Розке. Вообще Леня был очень башковитый, у него тройка только по физкультуре была, так что если бы он подтягиваться умел, он бы медаль получил серебряную! Конечно, когда во дворе все были сорвиголова, когда тут жили Милка-Пиратка, Шурик-Кабан, ехидный Рафик и свой негр Сенька-Чернозем, Лене из Бендер приходилось туго. Но ведь ему и в Бендерах не приходилось сладко. Одним словом, мы в первую же ночь (а спали мы во дворе под шелковицей) вынесли Леню вместе с раскладушкой прямо на улицу Шолом-Алейхема – пошутили так. И наблюдали, что будет дальше. Ну, часов в шесть народ кто на работу пошел, кто за круглым хлебом, а Леня наш посреди тротуара спит беззаботно, как будто уже всю пшеницу продал и в Водный институт поступил. А мы укатываемся со смеха. Прямо умираем! И тогда толстая Розка закричала на всех, чуть не плача:

– Вы дураки все набитые! Дегенераты и шизофреники! – и разбудила Леню.

Мы ее все чуть не убили, потому что поломала, дура набитая, спектакль! С этой минуты толстая Розка бегала за Леней целых полгода. Вечерами она надевала теперь роскошное поплиновое платье, а под низ пышную юбку из накрахмаленного капрона и занимала полтротуара. Но у Лени в голове были одни синусы и косинусы.

Мама толстой Розки, конечно, мечтала о другом зяте. О более приличном! Она мечтала, чтобы зять был аферистом. В хорошем смысле этого слова, конечно. Чтобы зарабатывал семье на красивую жизнь. Но Розка так сохла по Лене, что ее мама решила их поженить, а из самого Лени решила в дальнейшем сделать человека! Они позвали Леню на день рождения к Розке, хотя у нее день рождения еще через три месяца был, и там они пили вишневую наливку. А на утро Леня проснулся с Розкой в одной кровати. Причем пикантность ситуации заключалась в том, что Розка была без поплинового платья. Леня в первую секунду опешил, он никак не мог понять, что он делает в этой кровати и что делал? Но уже во вторую секунду Леня решил бежать в чем мать родила. Мама толстой Розки, то есть, по сути, его теща перехватила Леню, когда он уже стоял на подоконнике. Она тут же заключила Леню в объятия и собиралась его в них задушить. При этом она причитала:

– Что ты, паразит, натворил с моей Розочкой?! Она в жизни еще ни с кем в одну кровать не ложилась, кроме плюшевого медведя! Ты нас опозорил! Примерь, паразит, черный костюм, потому что в ЗАГСе депутат горсовета будет нас ждать сегодня только до двенадцати, потому что у него уже в обед встреча с делегацией из Всемирной организации людоедов …не, не так – человеколюбов из Африки с дружественным визитом! И он согласился Вас расписать не потому, что я ему дала семьдесят рублей, а только потому, что, если невеста сильно ждет ребенка, они всегда идут на уступки!

– Розка уже ждет ребёнка?! – поразился тихий Леня и, как всегда, покраснел до ушей, а они у него были лопоухие, что у лабрадора. Так что Леня пылал в этот решительный момент своей жизни, как пионерский костер.

– Конечно! Еще как ждет! И ты нам ответишь за все!

Так Леня, вчерашний школьник, стал мужем толстой Розки, тоже вчерашней школьницы. Через месяц на маленьком пустыре за сараями начали строить для молодых дом. Разрешение в райсовете получить было совершенно невозможно – это значит, что оно стоило больше чем тысяча триста рублей. Котлован рыли четверо пьяниц, которые, когда приняли за воротник, рыли, как два экскаватора. Потом Ленина теща на счастье в каждом углу котлована разбила по большому арбузу и под первый кирпич положила двадцать пять рублей, тоже для счастья! Но, наверное, счастье за двадцать пять рублей не купишь. Эта история закончилась тем, что человека из Лени они так и не сумели сделать! Он по-прежнему не рвал подметок в погоне за красивой жизнью, которая мелькала рядом, и нужно было только успевать хватать ее за лацканы! Его, правда, по большому блату устроили экспедитором на коньячный завод имени Климента Ефремовича Ворошилова. Это было не место, а золотое дно! Там коньяк не воровал только сам Климент Ефремович – он был ногами приварен к постаменту – и еще Леня, который на вопрос тещи, почему он это делает, то есть не ворует, чистосердечно признавался, что воровать ему не позволяет совесть! То есть, по словам тещи, оказался полным идиотом! Поэтому, когда они решили уехать в Америку, вопрос, брать Леню или нет, уже не стоял. Он, со своим неистребимым желанием закончить Водный институт и со своей привычкой краснеть, никак не вписывался в многоэтажную Америку. К тому же, у Розки уже в то время был «один мурло», его так тетя Броня называла. И Розка уехала с ним. Он бывшим самбистом был, а в Америке устроился таксистом, так они там процветают до сегодняшнего дня. А Леня остался один, в том черном костюмчике, в котором он был, когда ему жал руку депутат горсовета, и который ему теперь стал мал, потому что Леня слегка пополнел. Поэтому он теперь ходил, как подстреленный. Он переживал очень, потому что успел полюбить толстую Розку. Он ходил по чужому городу, спал, где придется, ведь тот домик на тещу был записан, они его за двенадцать тысяч продали. Со временем Леня начал выпивать. Он останавливался на каждом углу, где был винный подвальчик, и пил с кем попало. Спился он очень быстро. А потом вовсе исчез из города, говорят, он уехал на первом попавшемся поезде, который не шел в его город Бендеры, потому что туда ему возвращаться было стыдно.

А Розка, говорят, хотела два раза ему из Америки выслать по двадцать пять долларов, но так и не выслала, потому что не нашла его адрес.