Текст книги "Записки из Тюрьмы"

Например, школа – это структура, которая всегда меня ограничивала. В ней я научился тактикам побега и непокорности. Это были необходимые, важные навыки. Я ускользал с уроков, и реальные жизненные встречи превращались в сказочные сцены. Тактика побега может фантастическим образом изменить реальность.

Побег от злого пса за калиткой пышного сада /

Играя в воришку, я перелезаю ограду /

Сердитый старик охраняет сады абрикосов /

Но его единственное оружие – посох /

Я крал яйца рассеянной индейки и бежал /

В золотых пшеничных полях я блуждал /

Побег с уроков и от лап фермера в садах /

С приходом зимы я бежал, забываясь, во снах.

Побег и непокорность – это две непримиримые позиции. Достоинство каждой из них в том, как личность проявляет свои способности и волю через упорство и бунтарский дух.

Я влюблялся несколько раз. Любовь. Один из неразрешенных вопросов моей жизни. Любовь двух людей, резонирующая с гармонией самых древних песнопений, струящаяся, как освежающая вода минеральных источников, волнующая, как видения, навеянные всеобъемлющей синевой небес. Я несколько раз сталкивался с любовью, и каждый раз это был особенный человек и особая встреча.

Я влюблен до смерти, я влюблен до слез /

Я потерял аппетит от любовных грез /

Нас обоих затянуло в чарующий вихрь /

С одной стратегией побега на двоих /

Притяжение было столь искренним /

Нас связали вечные истины.

Впервые я испытал такую любовь к девушке-ашайер[95]95
  Ašāyer (ашайер) – пастушеские полукочевые племена, со сменой сезонов кочующие между двумя основными пастбищами: кишлак (qeshlãq, село в нижних долинах для зимнего выпаса) и яйлак (yailãq, село в горной местности для летнего выпаса). Большинство ашайер сейчас живут в городах, но до сих пор есть полукочевые племена, сохраняющие общинную гордость, традиционный уклад жизни и культуру. Прим. Омида Тофигяна.


[Закрыть]. Я любил и желал ее, я тосковал по той величественной деве – королеве своего племени. Я влюбился в эту девушку в пору их сезонного кочевания. Меня сразила любовь к ней, счастливо и гордо скачущей верхом на кобыле с багряной гривой.

Я влюбился на холме, в плену аромата артишоков колючих /

Я влюбился в весенний день, посреди полян ромашек пахучих /

Я влюбился, восседая на троне из горного камня /

Я влюбился, погрузившись в надежды и мечтанья /

Я влюбился, волнениями юности терзаясь /

Я влюбился, взор свой вдаль устремляя /

Когда гордое кочевое племя отправлялось в поход /

Увозя свою прекрасную дочь далеко за горизонт /

Странники проезжали мимо, а я оставался там /

В деревне, жавшейся к каштановым дубам /

Я влюбился, когда они удалялись шаг за шагом /

Держа путь к месту, скрытому за неба краем.

Теперь, когда мне перевалило за тридцать, я оглядываюсь назад, на свои поступки и эмоции – и не нахожу способа вернуть, восстановить то давнее состояние духа. Тем не менее я берегу тлеющие угольки, оставшиеся от огня тех чувств. Не растерять память о том далеком моменте – одно из самых больших достижений за все дни моих жизненных поисков.

* * *

Кошачьи завывания – полный мистики, непостижимый и таинственный звук, от которого шевелятся волосы. Я слышу тихое мяуканье, доносящееся из-за Зеленой Зоны. Кошки всегда ассоциируются с чем-то сверхъестественным. Особенно эта загадочность проявляется в сумерках, когда обычные звуки становятся пугающими. Даже дома можно испытать ужас, если ваша кошка во мраке ночи устроила на кухне хаос, повалив посуду. Так что представьте, каково это, когда во тьме бродит кошка, не знакомая вам по окрасу и внешности, а звук, который она издает, больше похож на вой, чем на мяуканье.

Мне открылась завораживающая картина: ночная тьма, светящиеся кошачьи глаза, пение сверчков, кружение мотыльков и, наконец, кошачий вой. Мое подсознание уловило тайную динамику событий: здесь и сейчас, совсем рядом, происходит нечто серьезное. В таких вещах животные всегда на шаг впереди людей, ведь они доверяют своей интуиции. Странное ржание лошадей, беспокойство собак, тревожный визг свиней, неурочное пение петухов… каждый такой признак может быть предзнаменованием грядущего страшного события.

Так что я пытаюсь истолковать кошачий голос. Сжавшись, как пружина, я собрал все физические и умственные силы. Наконец появляется кошка. Она выходит из-за помещения, дверь которого мне видна. Кошка ритмично и торопливо идет в мою сторону, будто хочет преодолеть этот отрезок пути, не теряя ни секунды. Я понимаю, что у нее на уме: она хочет как можно скорее покинуть это место. Она семенит своими маленькими лапками так, будто хочет сбежать.

Добравшись до границы между светом желтой лампы и ночной темнотой, кошка в один огромный прыжок исчезает. Издалека я не могу разглядеть ее окрас; в моем сознании остается лишь образ черной тени. Прыгнув из света во тьму, кошка случайно задевает несколько столов и стульев, нарушая ночную тишину.

Внезапно, в течение пары секунд, из строения выбегают похожие на призраки фигуры. Один человек с поразительной скоростью мчится в темноту, а за ним выскакивают несколько крепких товарищей. Затем раздаются оглушительные крики сбежавшего. Спустя пару мгновений он стоит рядом с папу, прислонившись спиной к кокосовой пальме. Группа громил – я быстро определяю их как австралийских тюремщиков – тут же направляют фонарики ему в лицо. Ясно, что это один из заключенных. Охранников всего трое; точнее, четверо, если учитывать папу, только что умиротворенно сидевшего у пальмы. Но я не считаю папу настоящим надсмотрщиком. Я рассматриваю его как постороннего здесь, ведь папу в тюрьме фактически лишены всякой власти. Они оказались в ней только потому, что система обязана их нанимать.

Заключенного ослепляют фонариками; ему светят прямо в лицо, пробегают светом по телу, так что его легко рассмотреть. Это почти голый мужчина – на нем только нижнее белье. Убегая, он был одет, но по какой-то причине остался без одежды. Возможно, его раздели. Первой бросается в глаза его ужасающая худоба: он похож на высокий скелет с торчащими ребрами, а его лицо словно лишенный кожи череп – так сильно провалились его щеки. Его руки и ноги кажутся слишком длинными из-за истощения. Его глаза… нет, я ничего не могу сказать о его глазах, поскольку их цвет и размер мне не видны… но я чувствую, что они выражают. Пещеры его запавших глаз зияют страхом.

Заключенный стоит спиной к сторожевой будке; он смотрит прямо в слепящий свет фонарей. Он дышит тяжело и быстро. Звук его дыхания долетает до меня, заменяя оборвавшуюся песню сверчков. Он напоминает воина, окруженного врагами.

Совсем недавно папу парил в облаках, прислонившись к кокосовой пальме; теперь же его вернули с небес на землю, к обязанностям охранника. Ему пришлось подтянуться к месту, где стоят австралийцы, и ждать позади них, будто стоя в очереди. Теперь он тоже светит своим фонариком прямо в усталое лицо узника. Глаза заключенного и фонарики несколько мгновений противостоят друг другу. Когда тюремщики светят ими перед собой, то привычно делают несколько шагов вперед.

Заключенный не двигается, только сжимает кулаки. Он пригибается, как готовый атаковать зверь перед броском. Его губы обнажают стиснутые от ярости зубы. Заключенный превращается в глухо рычащего пса, слегка припавшего к земле при виде превосходящей угрозы. Но тихое рычание узника лишь побуждает охранников сделать еще шаг вперед. А лучи всех фонариков, объединившись, еще агрессивнее нацеливаются прямо в лицо и глаза узника. Возможно, тюремщики сговорились светить яркими лучами прямо в зрачки заключенного, чтобы у него кружилась голова. Или они хотят быстро дезориентировать его разум, чтобы затем повалить и бомбардировать ударами.

Неожиданно раздается оглушительный рык… Это крик не разума, но ярости узника. Надсмотрщики вынуждены отступить, сдав завоеванное пространство.

Это рев нечеловеческой силы и гнева; непостижимо, что его произвел такой маленький голосовой аппарат из пары органов, питаемых лишь легкими… как человек может издавать такой рокочущий звук? Узник издает этот вопль всего раз, но его, несомненно, услышали в Тюрьмах Дельта и Оскар. Конечно, и в других тюрьмах те, кто еще не спал, слышали этот внезапный странный шум; они наверняка недоуменно переглядываются, затем внимательно прислушиваются, не понимая, что это было; и возвращаются к своим делам.

Заключенный одним криком не ограничивается. Двигаясь, как боец единоборств, он поднимает правую ногу так высоко, как только может, а затем изо всех сил бьет ступней о землю и снова кричит: «Ублюдки, вы ублюдки, вы сукины дети!» Я в жизни не видел столь гибких людей, способных так высоко поднять ногу. Он задирает ногу выше собственной головы. Его ступня ударяется о землю с мощью и звуком настоящего хлыста, и этого хватает, чтобы тюремщики сбились в кучу; они отступают даже не на один, а на несколько шагов, едва не роняя фонарики. Я уверен, будь их меньше, они бы обмочили штаны. Может быть, и вправду обмочили, но издали мне этого не видно. По крайней мере, наблюдая со своего места, я уверен, что не обмочился; я не чувствую, чтобы по ногам стекала горячая жидкость. Я шокирован, но хотя бы в этом уверен.

Охранники паникуют. Один из них тут же включает свою рацию и хрипло бормочет в нее. Очевидно, что они дезориентированы и растеряны.

Этот заключенный невероятен, просто выдающаяся личность. Я не верю своим глазам. Глядя на его ребра всего несколько мгновений назад, я испытывал странную смесь жалости и отвращения, но теперь я поражен тем, в какое пугающее и грозное существо он вдруг превратился. А его взгляд… Я будто смотрю в глаза леопарда.

Папу – самый невозмутимый из присутствующих. Он продолжает направлять фонарик на узника, держа его спокойно и непринужденно. Этот папу сам по себе хладнокровный, уравновешенный и флегматичный, что объясняет, почему он стоит там с безразличным видом. Он и близко не напуган так, как стоящие с ним рядом коллеги – те просто остолбенели от страха. Более того, он направляет фонарик на заключенного, чтобы получше рассмотреть его тощие мышцы. Он двигает лучом фонарика, словно следователь, изучающий руки, ноги, ребра, шею и бицепсы заключенного. Рассудок папу явно ищет ответ на вопрос: что, черт возьми, это за феномен? Он гадает, где же источник силы этого человека, и задается вопросом о природе его мышц.

В конце концов, таковы люди. Даже в неожиданных ситуациях их охватывает любопытство и изумление. Но непредсказуемость и пугает. Я считаю, что испуг – очень даже естественная реакция на эту ситуацию.

Охранник, говорящий по рации, убрался подальше с места происшествия. Узник все это время продолжает сжимать кулаки, просто глядя на тюремщиков. Я уверен, ему хватит внутренних и физических сил на новый ужасающий крик, который заставит сбежать всех оставшихся надсмотрщиков и одного беспечного папу.

Внезапно на сцене появляется большая группа людей; они выходят из помещения, куда сбежал охранник, бормочущий в рацию. Они идут, разбившись по несколько человек, и направляются прямо к заключенному и окружившим его тюремщикам. Это крупные, широкоплечие мужчины. Надсмотрщик умело командует ими в рацию, следуя позади. Он вызвал Ударный Отряд. Это та же команда, что жестоко измывалась над Отцом Младенца и унижала его.

У меня всегда был особый талант к цифрам. Я перемножил пять групп по четыре человека и насчитал двадцать. С добавлением еще двоих отставших стало двадцать два. Еще два охранника изначально были на месте – в общей сложности двадцать четыре. Плюс папу и тюремщик с рацией. Итого двадцать шесть человек. Носороги против Леопарда. Вот как я представляю себе всех людей в этой сцене. Да. Верно, двадцать шесть Носорогов и одинокий Леопард. Когда я говорю «Носороги», я имею в виду охрану. Но прозвище «Носороги» подходит им гораздо больше. По крайней мере, в декорациях этой ночи такое наименование идеально.

На каждом из Носорогов черные перчатки. Они усеяны металлическими выступами и похожи на боевые перчатки или кастеты. Конечно, с такого расстояния нельзя рассмотреть металлические детали. Я слышал об этом от тех, кто испытал на себе силу их мести. Однако позднее я своими глазами убедился, что эти перчатки непростые.

Ударный Отряд работает так: эти парни ввязываются в любую историю, которая требует избить или, чаще всего, уложить кого-то лицом в землю. Прежде чем вмешаться в любой из этих инцидентов, они надевают перчатки. Эти перчатки сами по себе – предупреждение. Оно гласит, что битва сейчас начнется, и заключенный проворно отпрыгивает к кокосовой пальме и обвивается вокруг нее. Странный поступок. Его руки обхватывают ствол, а сам он поворачивает голову к Носорогам. Это смотрится как объятья двух влюбленных: узника и пальмы. Энтузиазм, с которым он обнимает ее ствол руками и даже бедрами, создает впечатление любовного акта.

Как только заключенный вцепляется в пальму, Носороги бросаются на него. Они не просто наступают вперед, они несутся в его сторону во весь опор. Они спешат без лишних проблем поймать узника в небольшую сеть вроде охотничьих, а затем повалить его, вдавить в землю своими ручищами и затоптать своими носорожьими ногами. Или, с их точки зрения, успешно провести операцию.

Заключенный без колебаний целует ствол – с большого расстояния пальмовые ветви выглядят так, словно их любовно ласкает легкий ветерок. Этот поцелуй придает особое великолепие и красоту ветвям и плодам кокосовой пальмы и нежному бризу, струящемуся между ними. Поделившись поцелуем, узник отпускает ствол и смотрит на Носорогов. Он сжимает руки в кулаки, оставляя свободным только указательный палец, словно диктатор, отдающий охране приказ, и заявляет: «Слушайте, все, слушайте. Я – пророк».

После этих слов он внезапно переходит от первоначальной властной манеры к возвышенному образу проповедника, взывающего к последователям. На этот раз он провозглашает более умиротворяющим тоном: «Я пророк. Я пребуду здесь до тех пор, пока не наставлю всех на путь истинный. Мои спутники, мои возлюбленные ученики, что всегда сопровождали меня, мои ученики, которые, я знаю, никогда меня не оставят… вот и настал день возмездия. Настал день отомстить тем, кто отверг добродетель, заменив ее беззаконием. Настал день отмщения тем, кто прошлой ночью убил мою жену и забрал мое дитя, как военный трофей».

Только Носорог, держащий рацию, продолжает что-то в нее бормотать. А другие Носороги, совершенно сбитые с толку, замерли, уставившись на заключенного. Они стоят и просто пялятся на него, а некоторые светят на него фонариками, чтобы засвидетельствовать сие событие. Теперь они в совершенно ином эмоциональном и ментальном состоянии, чем когда прибыли сюда.

Узник продолжает: «Мы все люди. Люди должны заботиться о других людях. Это праведный путь. Беда человечества – во вражде. Людям не нужны тюрьмы. Они не должны враждовать друг с другом. И не люди тоже. Например, эта кокосовая пальма. Эта пальма – тоже человек. Эта пальма – моя возлюбленная. Разве не правда, что нечестивый среди нас убил мою жену? Однако эта кокосовая пальма сегодня возносится в бездну беззвездных небес, воплощая душу моей жены. Да. Мои спутники. Люди должны заботиться о других людях. Но не враждовать с ними. Сегодня, ученики мои, день отмщения. Поэтому я, в традиции Моисея; в традиции Иисуса; в традиции пророка этого века, в этот день, на этом самом месте, рядом с этой кокосовой пальмой и рядом с моей возлюбленной, открываю всем и каждому из вас эту истину: люди должны заботиться о других людях, а не враждовать с ними. Я призываю вас признать это».

Один из Носорогов пытается начать с ним диалог такими словами: «О чем ты просишь, одеться как хороший маленький мальчик и лечь в кроватку баиньки?»

Пророк отвечает; его настроение снова изменилось: «Эй, папу, ты знал, что ты – самый уважаемый человек на этом острове?»

Ясно, что мышление Пророка в плане географии и местности до сих пор хорошо работает. Также ясно, что он отлично понимает культурную самобытность тех, с кем он имеет дело; эта реплика означает, что Пророк находится в гармонии с миром обычных людей и самой землей, на которой стоит.

Он продолжает: «Я знаю, что ты – самый почитаемый человек на этом острове. И я также знаю, чем пахнут ботинки, которые ты носишь. Я знаю, что они воняют дерьмом и скверной. Но это не важно. Что важно, так это простая истина: люди должны заботиться о других людях, а не враждовать с ними. Ты хороший человек, но мне было явлено откровение, что однажды демонические сановники прикажут тебе убить меня. Не бойся. Я не говорю, что ты убил мою жену. Однако прямо здесь, рядом с этой кокосовой пальмой, олицетворяющей мою возлюбленную, я обвиняю тебя в том, что однажды ты будешь обманут и нападешь на меня. Ты вкусишь дьявольский плод, а затем набросишься на меня».

Как только Пророк заканчивает эту проповедь, он снова обнимает пальму и одаривает ее серией поцелуев. Затем он возвращается в исходное положение и ревет: «Примите это, примите, что это дерево – мой страж. Это дерево – мой спаситель. Я хочу впитаться в его ствол. Я. Я».

Он повторяет слово «я» с поразительной силой и властностью, словно отдавая приказ.

Папу остолбенел. Это пророчество об убийстве наверняка его напугало. Но в то же время папу проявляет к Пророку милосердие и доброту, ведь ему льстит, что к нему обращаются как к «самому уважаемому человеку на острове». Папу двигает руками так, словно хочет одновременно обнять Пророка и заковать в наручники, несколько раз негромко обращаясь к заключенному: «Брат, брат, отойди от пальмы. Иди сюда. Вернись в свою комнату».

Пророк перебивает его, крича ему в ответ: «Ты убил мою жену? Да, это ты убил мою жену?» Он двигается к папу, держащемуся от него на разумном расстоянии. И на полпути его накрывают Носороги, в мгновение ока прижав его к земле и заломив руки. Они действуют быстро и жестоко. Пророк для них – всего лишь кусок мяса, придавленный весом их рук и ног. Две могучие руки удерживают голову Пророка; их кулаки вцепились в его короткие волосы и шею. Он пригвожден к земле.

Я даже представить не могу, с какой силой они вдавили Пророка лицом в эту твердую и грубую, как наждак, поверхность. Каждая часть его тела под полным контролем их мощных копыт, а один из Носорогов еще и давит коленом ему в спину. Теперь Пророк не может сдвинуться ни на дюйм. Сокрушительная жестокость этой меры пресечения, вероятно, вызвана их отступлением перед хлестким ударом его ноги. В любом случае это лишь оправдание, которое придумывают для себя Носороги. Их принцип таков: на силу нужно отвечать силой. На самом деле степень насилия, примененного к телу Пророка, эквивалентна власти, которую он у них отнял.

Цель всех этих действий – уничтожить его, и я думаю, что они успешно ее достигли. Еще несколько мгновений назад он был Пророком, теперь он просто раздавлен.

Когда лицо Пророка вдавливают в землю, он громко кричит. Он несколько раз зовет мать, не упоминая имени женщины. Он лишь взывает: «Мама, мама!» Но когда он пытается выговорить «мама», его голос обрывается на середине слова из-за того, что его губы прижаты к земле. Его слова гаснут на этой жесткой поверхности.

Носорог, придавивший коленом спину Пророка, со странной решимостью усиливает давление. Пророк пытается сообщить о боли, причиненной его телу. Он прерывисто бормочет: «Мои руки, моя шея, моя спина!»

Судя по всему, папу сейчас испытывает всплеск эмоций: теперь его поза выражает милосердие и жалость, а прежние опасения рассеялись. Он раскрывает объятия, желая освободить Пророка из-под копыт Носорогов. Но папу лучше остальных знает, что бессилен хоть как-то повлиять на происходящее или приказать отпустить узника. Он остается беспомощным и встревоженным зрителем, зная, что ничего не может сделать.

Носорог с рацией так и продолжает болтать по ней, не принимая участия в активных действиях и не выражая никаких эмоций по поводу всех этих событий. Возможно, он отчитывается перед начальством, что все под контролем, а нарушитель обезврежен. Руки Пророка уже скованы наручниками, а пара Носорогов держит его за ноги. Большинство Носорогов отошли от него, а их перчатки сняты.

Пророк стонет. Этот стон напоминает тот, что привел меня на крышу коридора.

Стон, без слов и значения /

Стон, звук боли и мучения /

Стон превращается в рыдания /

Вопли и глухие завывания /

Стон. Крик. Плач. Страдания.

Какое-то время Пророк так и лежит там, но ему наверняка легче от того, что он больше не придавлен к земле всем весом Носорогов. Его грудная клетка прижата к земле. Его голова и шея вывернуты так, что видна только половина лица. Вероятно, у него изо рта идет пена, но издалека ее не видно.

Один Носорог сидит на корточках, остальные разошлись. Через несколько мгновений на сцене появляется другая группа: со стороны клиники приближаются люди в белых одеждах. Как у всех врачей и медсестер, у них с собой медицинские сумки. Во всех обществах с организованными структурами такие группы обычно зовутся «Мобильной медицинской бригадой» или «Бригадой неотложной медицинской помощи». А иногда фраза требует дополнения, чего-то вроде «Мобильной медицинской бригады, немедленно прибывающей на место происшествия для оказания помощи пострадавшему или пострадавшим». Термин «немедленно» здесь необходим; обычно тот, кто объявляет об этом, старается подчеркнуть это слово. В любом случае эти группы нужны для срочной помощи. Это важно и необходимо. В любых случаях подобные бригады спешат к пострадавшим со всех ног и торопливо оказывают помощь. И в данном случае команда медиков сработала четко и профессионально. Группа спешащих людей в белом, с медицинскими сумками. Среди них обязательно будет одна или несколько женщин, будто их присутствие наиболее необходимо.

Когда медики прибывают на помощь Пророку, Носороги окончательно разбредаются. С их точки зрения после прибытия медицинской бригады операция считается завершенной и успешной, и можно передать нарушителя на попечение одной из женщин-медсестер. Или одной из женщин-врачей. Или одной из женщин-психологов… Достаточно одной из женщин-медиков. Одной женщины, склонившейся над искалеченным телом, раздавленным мощными коленями. Над телом Пророка.

Медицинская бригада тут же приступает к осмотру. Женщина в белом под светом яркого фонаря прикасается к впадине на спине Пророка. Его тело слегка вздрагивает. Дергается, словно от укола. Затем женщина касается его ребер, и тело Пророка снова сотрясается. Это не просто дрожь, он будто подскакивает на месте. Потом пальцы женщины касаются его шеи и головы. И Пророк снова вздрагивает. Возникает впечатление, что перчатки Носорогов раздробили его кости. Неужели они настолько твердые и острые? В любом случае проблема уже не в сложной текстуре перчаток и металлических вставках в них. Это уже не важно. Важно то, что тело Пророка содрогается при каждом прикосновении. Лучше сказать, он словно пытается выпрыгнуть из своей кожи.

На протяжении всего осмотра один из мужчин, одетых в белое, подсвечивает ей фонариком. У медиков есть право использовать оборудование на свое усмотрение, светить фонариками, как им требуется. Это необходимо для их работы. Женщина в белом касается каждой части тела Пророка, а затем наклоняется, пригнувшись, и что-то тихо ему говорит.

Неясно, что она шепчет ему на ухо. Но, похоже, это работает. Без дальнейших споров она просит одного из мужчин в белом открыть бутылку воды, а затем дает Пророку несколько таблеток. Голова и челюсть Пророка похожи на морду козла, которому дает пилюли пастух. Ему приходится принять таблетки без помощи рук. Слегка надавив, женщина открывает ему рот и высыпает туда горсть таблеток. Вода помогает протолкнуть их в глотку.

Пророк недееспособен. Он пассивен. Он унижен. Его вынудили подчиняться. Точь-в-точь как козу или другое подобное животное. Я наблюдаю за этой сценой, словно за овцой и пастухом; именно такие образы приходят на ум.

Как только он проглатывает таблетки, женщина открывает свой кейс; это один из тех чемоданов, которые носят с собой все врачи. Такие открываются с обеих сторон, в них хранятся баночки с таблетками, комплекты для перевязки ран и антисептическая мазь. Пророк по-прежнему томится на земле. Очевидно, Носороги не считают достаточно безопасным освободить его руки и позволить ему сесть или хотя бы перевернуться. Женщина в несколько быстрых движений накладывает повязку на спину Пророка. Теперь стали заметны пятна крови на его спине. Женщина быстро и точно заканчивает работу и ласково гладит Пророка по волосам, словно утешая ребенка. Медсестры выглядят довольными тем, как они выполнили свои обязанности. Некоторые из них улыбаются Носорогам и затем уходят.

Теперь Пророк остался совсем один. Стадо Носорогов разбрелось. Некоторые из них уходят, провожая медсестер. На протяжении всей этой сцены грудь Пророка остается прижатой к земле. У него искривлена шея. Его ноги безжизненно замерли. Разница лишь в том, что вмятина на его спине и рана на плече заклеены повязками и нет Носорогов, сжимающих его ноги в крепком захвате. Он словно убитый солдат, чье уже бесполезное тело отброшено в сторону, на край поля боя. Он лежит неподвижно, а Носороги стоят в нескольких метрах от него. Больше никто из них не направляет на него лучи фонариков.

* * *

Совсем стемнело. Ночь, величественная и торжествующая, наконец-то берет верх.

Снова наступает тишина. Она прокрадывается под покров ночи. Медленно, но верно прежняя парадоксальная тишина заполняет пейзаж. Шелест ветвей кокосовых пальм и шепот безмятежного ветерка между листьями усиливается, лаская слух. А волны океана все безумнее осаждают берега острова.

Тьма небес еще больше завладевает чувствами. Кажется, что облака образовали лестницу, спускающуюся на землю. Или земля протянула облачную лестницу к небесному мраку, что поднимается все выше и выше. Свежесть, исходящая от неба и облаков, очаровывает.

Моя рука. Моя спина. Мои ребра. Все затекло, и у меня снова начинает кружиться голова. Если я шевельнусь, это может вызвать внизу переполох, ведь на крыше коридора малейшее движение отзывается грохотом. Но мое уставшее тело опять меняет позу без одобрения моего опустевшего разума. Точнее, мой разум снова подчиняется приказам упрямого непокорного тела. Но поведение тела нельзя расценивать как бунт против приказов, поскольку разум их не отдавал. Я перефразирую так: я доверяюсь телу, ведь оно теперь управляет моим сонным разумом; пока сознание готово погрузиться в сон, тело диктует свои условия. Теперь мои руки служат подушкой под головой, а я просто смотрю в небо. Лежа на спине, я отстраняюсь от сцены противостояния Пророка и Носорогов.

Отсюда видны лишь некоторые ветви мангового дерева и участок неба, хотя звезды совершенно неразличимы. Небо не похоже само на себя. В его центре не видно ни звезд, ни облаков, лишь сплошная черная бездна. И эта ночная тишина. Словно все вокруг меня превратилось в зрительный зал на концерте сверчков.

Концерт начинается точно так же, как и в прошлый раз: вступает тот же самый старый сверчок. Его голос периодически прерывается. Спустя пару мгновений монотонное пение раздается снова. Это основной мотив его песни. Другие сверчки подхватывают его, усиливая звук. С их оркестром ночь становится еще торжественнее.

Река вновь выходит из пещер истории. Извилистая река, что сама пишет свою судьбу, изменяя поверхность земли. Река, отражающая историю, в которой запечатлелись каштаны, словно инкрустация в оправе времени. С вершины горы легко рассмотреть эту реку: скользящую, петляющую змею, выползающую из глубин далеких горных хребтов. Эта далекая горная цепь окрашена в молочный цвет. Над ней проступают другие хребты. А за ними – еще и еще. Горы цвета молока отражаются во вьющейся внизу реке. Горные хребты громоздятся друг за другом до самого горизонта, постепенно бледнея, пока не станут почти прозрачными.

Река пробивается сквозь эти горные цепи, пока не достигает хребтов, окружающих вершину – пик, на котором я влюбился. Нам составляли компанию ароматы колючих артишоков и свежей почвы. Я остановился там, под одиноким каштановым дубом, венчавшим вершину. Меня сопровождал мой пес. Он ненадолго покинул меня, чтобы поохотиться на кроликов, но я чувствую, что он где-то рядом.

Внизу разбросаны леса из каштановых дубов /

Внизу цветут леса дикого инжира /

Внизу – деревня, в которую вернусь я вновь /

Даже если надолго ее покинул /

Какое счастье – бежать сквозь панораму юных лет /

По белым полям из ромашек, сквозь ароматы весны /

Той самой поры наших юных надежд /

Что рвутся к свету с побегами свежей травы /

С вершины горы я сбегаю по склону /

И бегу наперерез, через холмы /

Я пробираюсь мимо гнезд куропаток /

Случайно наступая на молодые грибы /

Я бегу мимо гнезд фазанов и воробьев /

Я миную соловьиные гнезда /

Я мчусь к реке во весь опор /

Дыша свободой вдосталь.

Я перепрыгиваю через каменные троны, я пролетаю над каменными крепостями. В ушах свистит порывистый ветер, он проносится мимо, скользя потоками по моей голове и обдувая макушку. Я бегу. Я несусь к ревущей реке. Бегу к полям, заросшим тростником. Я бросаюсь навстречу любовной тоске.

Она уже в пути. Ее зовут Джежван[96]96
  Джежван – курдское женское имя и курдское слово, используемое для описания условленного места встречи влюбленной пары. Этот термин непереводим на персидский и английский языки. Прим. Омида Тофигяна.


[Закрыть]; племя этой девы остановилось в тех краях. Она встретит меня в условленном месте, во всем своем величии, дочь благородного кочевого народа. Ее юбка расшита тысячами золотых монет и золотых блесток; цветочный узор украшает пояс, облегающий ее талию; еще два алых цветка подчеркивают полноту ее груди. Голуби летят над рекой, направляясь к лесу из моего сна.

Вот он я, стою на берегу реки, там, в каменных цитаделях, замерев, как обнаженная статуя… голый… замерзший. Вдали я вижу Джежван, восседающую на своей кобыле. Она горда и полна благородного достоинства. Джежван пускает кобылу в рысь. Ее волосы цвета красного вина, их развевает ветер. Складки ее юбки танцуют в ритме ветра. Все цветы на поясе вокруг ее талии, все монеты и блестки, украшающие ее юбку, – все танцует и кружится на ветру. Небо превращается в букет цветов, а в воздух взлетают тысячи бабочек. Джежван чувствует мою любовную тоску. Джежван читает мое сердце. Она приближается, улыбаясь. Она сбрасывает одежду, обнажаясь, и теперь… мы оба обнажены всем телом и душой. Я смотрю, как Джежван входит в холодную реку: сначала вода поглощает ее сияющие икры, потом она погружается до талии, затем она вся исчезает в волнах реки. Со своего места, с вершины каменного трона, я наблюдаю, как дышит река: волны посылают мне запах ее духов.

Меня охватывает тревога /

Я черпаю ладонью воду /

И пью… в ней ее аромат /

Но тревога не покидает меня /

Я вдыхаю свежий чистый воздух /

Но мной владеет беспокойство /

Я вижу горы, что меня окружают /

Но волнение не отпускает /

Я всматриваюсь в бурлящие волны /

И на моей душе беспокойно.

И в конце концов появляется моя Джежван, закутанная лишь в свои багряные волосы. Она царственна. Она – русалка. Она свободна, как никто другой. Ее веки закрыты. Когда она открывает свои неземные глаза, в них отражается свобода. Я всегда полагался на силу волн и рек, и теперь я спрыгиваю с каменной крепости и уже через пару мгновений держу Джежван в своих объятиях. Она невероятна, как я и предполагал. Она – воплощение свободы, как я и думал. Она прекрасна так, как я и представлял. Ее улыбка расцветает поцелуем. Я чувствую вкус грецкого ореха.