Текст книги "Записки из Тюрьмы"

Я открываю глаза. Мы все еще в облаках. Я как будто внезапно вошел в какой-то божественный транс. Мы достигли большой высоты – больше нет границы между небом и землей. Неохватные облака подо мной напоминают гигантскую белую цветную капусту. А вокруг них плавают мягкие мелкие облачка фантастической формы. Меня так и тянет выпрыгнуть наружу и нырнуть вниз, в эту бархатистую белизну.

Нырнуть бы в облака и закутаться в них /

Облечь себя в белое кружево /

Кувыркаться, пока не выбьюсь из сил /

И улечься в мягкости плюшевой /

Я мечтаю об утешении и приюте /

В этом белом бархатном уюте… /

Навсегда.

Я все еще лечу в тропическом небе, где небеса почти всегда затянуты облаками. И даже если эти облака не намерены пролиться дождем, они все равно крайне важны в окружающей экосистеме.

Молодой тюремный надзиратель из Ирана спит, положив голову мне на плечо. Мне всегда казалось отвратительным, когда кто-то в автобусе или самолете использовал мое плечо в качестве подушки, особенно если это был незнакомый мужчина. Такое часто случалось со мной в автобусах и самолетах, и каждый раз я отодвигал эту сонную голову в сторону или будил ее владельца, чтобы тот нашел ей другое безопасное место. Но сейчас я не хочу тревожить этого спящего. Он только что пережил кошмарный день; к тому же я до сих пор чувствую вкус тех нескольких затяжек сигареты, которой он со мной поделился. Это меньшее, что я могу сделать для такого же, как и я, страдальца.

Самолет начинает снижение и ныряет в белые облака. Похоже, мы уже близко к острову Манус. Жаль, я не могу высунуть руку из окна и коснуться этих влажных облаков. Мы пролетаем сквозь них, и вот он – виднеющийся вдалеке Манус. Прекрасный незнакомец, лежащий посреди огромной водной глади. Там, где океан встречается с берегом, вода белеет, но дальше океан приобретает болотистые оттенки зеленого и синего. Это настоящее буйство красок, цветовой спектр безумия. Затем океан остается позади, и мы оказываемся лицом к лицу с экзотическими первозданными джунглями.

Наш самолет постепенно снижается к земле, навстречу этой зеленой арене. Теперь можно легко разглядеть высокие и тонкие кокосовые пальмы. Все они наперебой тянутся как можно выше в небо, будто карабкаясь в него, – все соревнуются за кислород, чтобы дышать. Манус прекрасен. Он совсем не похож на островной ад, которым нас пытались напугать. Он полон зелени, нетронутой экзотики и очарования природы – здесь люди еще не успели запятнать ее.

Несколько минут спустя наш винтокрылый самолет приземляется на участке земли, совсем не похожем на аэропорт. На этот раз от усиленного контроля не осталось и следа, по крайней мере, пока мы находимся в аэропорту Мануса. Охрана просто зачитывает наши номера, и мы направляемся к припаркованному микроавтобусу. Спускаясь по трапу, я вдруг ощущаю у себя во рту нечто странное – оно похоже на круглый и твердый камешек – и гадаю, как туда мог попасть кусочек гравия? Я обеспокоенно перекатываю его языком и выплевываю себе на ладонь. И тут же мой язык в панике ощупывает зубы, проверяя, что произошло. Нижний ряд зубов цел. Но чертов зуб из верхнего ряда – тот, что справа, – выпал, совершенно черный изнутри от кариеса.

Я начинаю злиться. Почему этот зуб просто взял и вывалился?! Почему он совершенно не болел? Не было никаких симптомов, а теперь он внезапно выпал. Язык снова и снова бессознательно и растерянно тычется в ту мягкую щель, на месте которой был крепкий зуб. Мой язык потрясен этим событием: дырка во рту непривычна. Это странно, я совсем не испытывал боли в этом месте.

Я всегда предполагал, что если у меня и выпадут зубы, то это начнется с нижнего ряда, с тех зубов, которые были сточены и уже причиняли мне боль. В частности, тот, что уже почернел. Я обеспокоен тем, что этот кажущийся здоровым зуб выпал. Я встревожен, ведь он выпал без причины. Насколько слабым и бесполезным должен быть зуб, если он может так легко выпасть – без предупреждения, без всяких признаков! Мне хочется взять твердый камень и раскрошить этот чертов зуб на мелкие кусочки. Он будто выпал мне назло, ведь части корней все еще там, прячутся под деснами.

Выпавший зуб – плохая примета /

В чем же причина сего инцидента? /

Почему дурной знак пришел в то мгновение /

Когда я вышел на трап после приземления? /

С зубом в ладони я сажусь в микроавтобус /

Неужели адский остров затаил на нас злобу? /

Неужто сбудется нелепое проклятье /

И моя жизнь здесь будет полна несчастья?

Я все еще шокирован, ведь это для меня как последняя капля. Я не хочу смиряться с тем, что вдобавок ко всем своим бедам потерял один из зубов. Микроавтобус трогается с места. Я выбрасываю этот зловещий зуб в окно.

* * *

Снаружи настоящий ад – жара просто невыносима. Между выходом из самолета и посадкой в микроавтобус я успеваю покрыться потом с головы до ног. Здесь мучительно влажно. Удушающе. От такой погоды становишься сам не свой.

Вдоль дороги тянутся первозданные джунгли. У всех местных тропических деревьев широкие листья, а растут они так плотно, что между стволами протиснуться невозможно.

Само существование дороги в этих джунглях кажется нелепым. В некоторых местах она проходит вдоль океана, и тогда я вижу, как переплетенные корни деревьев уходят в воду, словно большая черная сеть. Кажется, что джунгли стремятся захватить все вокруг. Кажется, что огромный океан занимает слишком много пространства. Я вижу несколько коттеджей на обочине дороги. Бедно одетые женщины и дети машут нам. Возможно, они знают, что на их остров везут иностранцев, и прождали несколько часов, чтобы помахать нам рукой в качестве приветствия.

Зеленый пейзаж за окном и кондиционер в салоне нас освежают; бывший тюремный надзиратель снова принимается болтать и шутить: он заразительно смеется, выдавая сатирические тирады, полные шуток и сарказма; он описывает жизнь, которую будет вести здесь, в джунглях. Он воображает, что женится на одной из этих полуодетых женщин и заделает кучу детишек разных форм и размеров. И построит себе дом на высоком зеленом дереве. А потом пригласит в гости своих родителей и угостит их крокодильим мясом. Все безудержно смеются над его планом и пытаются подражать его комедийному мастерству. Но за этим юмором скрывается страх. Страх перед неопределенностью. Этот страх они прикрывают комедией. Это очевидно по выражению их лиц, по выбранным словам. В подобные моменты мы приправляем нашу внутреннюю панику ироничным юмором в надежде отвлечь и расслабить наши измученные умы хотя бы на несколько минут.

Мальчик-Рохинджа смотрит в окно. Как всегда, он совершенно безмолвен. Выражение его лица невозможно прочесть – он выглядит так, будто никогда не улыбался. Его наверняка наполняет тошнотворное чувство, которое не может рассеять фальшиво жизнерадостный, но бездумный настрой, созданный надзирателем и его компанией. В подобные моменты мои мысли фокусируются на этом мальчишке. Тишина и мрак всегда загадочны, они притягивают к себе. Я хочу погрузиться в глубины его воображения и увидеть мир его глазами; понять, как он воспринимает картины за окном; я искренне хочу знать его впечатления о женщинах и детях, машущих нам.

* * *

Время уже после полудня. Микроавтобус прибыл в место, которое, видимо, и является Тюрьмой Манус. Это обширная территория с большими белыми тентами в центре и заборами, окружающими тюрьму со всех сторон. Здесь царит унылое молчание. Ни одна птица не пролетает мимо. Я не вижу тюрьму изнутри, но могу представить, что в ней содержится не очень много людей.

Мы – уже третья или четвертая группа беженцев, сосланных на Манус. Мы выходим из микроавтобуса, и охранники открывают огороженный вольер без крыши. Пару минут спустя нас всех запускают в эту клетку и оставляют там, без всяких обычных процедур и протоколов. Они просто закрывают ворота и запирают их на несколько крепких замков. Нам приходится ждать внутри большого тента с несколькими мощными металлическими вентиляторами, крутящимися на бешеной скорости. Несмотря на то, что солнце вот-вот сядет, я вынужден стоять в этой душной палатке и слушать невыносимый яростный шум бессмысленно вращающихся вентиляторов.

Вентиляторы покрылись ржавой кожурой /

Но еще держат оборону периметра /

Они борются с изнуряющей жарой /

Здесь нет прохладного периода /

Их лопасти сражаются непрестанно /

В бою с удушьем, устроившим осаду.

Я измотан и раздосадован. Пот струится из каждой поры. Пожилая женщина с огромным задом быстро семенит вокруг нас, обливаясь потом. Она непрерывно ходит вокруг, обшаривая глазами каждый угол. Ее лицо ярко-красное от палящего солнца. Пот струится по всем бороздкам и морщинкам на ее лице и шее. Пот стекает по складкам на нижней части ее шеи и ниже, в вырез одежды между ее большими морщинистыми грудями. Ее лицо кажется вершиной горы, откуда собравшаяся вода потоками несется вниз по склонам. Она приносит нам попить. Но в этих бутылках с водой будто бы грели кипяток, как в чайнике. Вода в них такая горячая, что совсем не утоляет жажду. Я выливаю пару бутылок на голову и тело, и язык начинает ощущать горечь и соль моего же пота. Насколько жарко бывает на острове Манус? Даже вентиляторы сгорают от жары.

Нам приносят несколько бланков, и я подписываю их все без колебаний. Две манусийки обыскивают наши вещи, дрожа от страха. Они то и дело посматривают на своего босса, лысого австралийца. Мгновение спустя чернокожие и белые чиновники, одетые в разную униформу, входят в палатку вместе с переводчиками в зеленых костюмах. Манусийки тут же перестают рыться в сумках и приносят белые пластиковые стулья. Обгоревшая на солнце пожилая женщина ставит перед чиновниками несколько бутылок с горячей водой.

Новая переводчица с курдского, надменная и самодовольная, сидит рядом со мной. Она прикасается к одной из бутылок с водой, а затем гневно отставляет ее в сторону. Но тут же меняет решение: выливает всю бутылку на свои гладкие, блестящие лодыжки со светлой кожей и принимается обмахиваться руками. Она нарядно одета, волосы тщательно уложены. Что заставило эту молодую женщину так вырядиться на фоне нас, вынужденных носить унизительную мешковатую одежду со столь дурацким сочетанием цветов? Что за глупое желание покрасоваться перед кучкой беспомощных бедолаг, нарядившись, пока мы плавимся от жуткой жары. На ее лице и руках виден толстый слой солнцезащитного крема. Она так щедро им обмазалась, что рядом с ней я не могу дышать. Я задыхаюсь от смеси запахов пота и этого крема.

С другой стороны – манусийский чиновник, одетый в свободную желтую рубашку с цветочным рисунком, штаны вроде тех, что носят механики, и старые потрепанные сандалии. Ему поручено говорить с нами, пока переводчица с курдского и все остальные переводят. Весь этот спектакль – чистый фарс, где все люди одеты в разные наряды, словно на карнавале разных культур.

Чиновник зачитывает правила распорядка этого центра и нашей жизни на острове. Он заканчивает словами, что мы должны уважать законы этого места. Он угрожает, что если мы не послушаемся, то будем привлечены к суду и попадем в изолятор. Нам недвусмысленно угрожают, прямо там, в этой палатке, где жарко, как в аду. А мы просто в панике смотрим на всех этих чиновников. Мой разум отказывается постигать правила жизни на острове Манус. Я приехал в Австралию и внезапно оказался на далеком острове, названия которого даже никогда не слышал. И теперь они учат меня, как я должен выживать на новом месте обитания. Неужели я искал убежища в Австралии только для того, чтобы меня сослали в неизвестное место? И они принуждают меня жить здесь без каких-либо вариантов? Я уже готов сесть на корабль обратно в Индонезию; в то же самое место, откуда приплыл. Я не могу найти ответы на эти вопросы.

Очевидно, что нас взяли в заложники. Мы и есть заложники – нас используют как пример для запугивания остальных, чтобы те не пытались попасть в Австралию. Но какое отношение ко мне имеют планы других людей приехать в Австралию? Почему я должен быть наказан за то, что теоретически могут сделать другие?

Все эти вопросы и мысли лишь усугубляют давящую атмосферу и тоску, и без того гнетущие заключенных. И весь этот фарс происходит на фоне того, как местный климат изнашивает и иссушает мое тело.

К нашему шоу присоединяются несколько австралийских военных. После того как переводчики и чиновники уходят, они открывают большую металлическую дверь и жестом указывают, чтобы мы зашли внутрь. Это один из многочисленных здешних лагерей, и нас принуждают поселиться в этом месте. До нашего приезда здесь целых восемь месяцев содержали почти сотню семей с детьми. Так сказал иранский переводчик. У нас в ушах звенит от шума, вызванного переполохом в соседней тюрьме. Заключенные там знают о нас. Когда мы входим, десятки людей подходят нас поддержать. Они окружают нас, каждый ищет знакомое лицо. Вся эта суматоха – всего лишь представление, шумиха, не что иное, как способ скоротать время.

Я всматриваюсь в толпу и узнаю одного человека – он здесь самый высокий. Реза Барати – курдский парень, который несколько недель спал на нижней полке нашей двухъярусной койки, пока нас держали на Острове Рождества. Он стоит со своими друзьями и, заметив меня, сразу подходит, искренне радуясь. Все довольны и взволнованы тем, что видят другие группы, также сосланные на Манус. По мере увеличения числа изгнанников людям здесь становится комфортнее. Это два совершенно разных переживания: когда прошедший весенний паводок сносит только твой дом и когда наводнение разрушает дома у всех и каждого. Корень их радости растет из страха оказаться в одиночестве.

* * *

Это место называется Лагерь Фокс… вот где мы находимся. Реза описывает мне Манус с детским задором. Этот пыл всегда был в его стиле и характере. Он рассказывает о том, как мы будем голодать по ночам; он говорит о жаре, невыносимой жаре; он описывает местные дожди, которые так отличаются от дождей у нас дома, в Иламе.

Мальчик-Рохинджа стоит с другой стороны, рядом с металлическими ограждениями вроде тех, что устанавливают в военных гарнизонах для тренировки солдат. У его ног лежит его сумка с цветочным узором. В отличие от меня, ему не повезло. Рядом с ним нет никого, кто мог бы его обнять. Нет человека, который мог бы показать ему его комнату. Сейчас он еще больше похож на изгоя-одиночку, чем прежде. Австралийский сотрудник подходит к нему, берет его сумку и ведет его вдоль комнат, по тропинке, окруженной густыми джунглями.

Тюрьма выглядит так, словно давно заброшена. Я насчитываю четыре ряда небольших комнатушек, будто сделанных из готовых контейнеров. Становится ясно, что палатки, которые мы видели снаружи, относятся к соседней тюрьме. Реза показывает мне комнату, самую дальнюю от берега моря. Он поднимает мой практически пустой пластиковый пакет и относит его в эту комнату. Теперь она станет местом, где мне придется жить. Это крошечная комната с двумя двухъярусными койками на четверых человек. Большие металлические вентиляторы старательно крутят шеями, но едва ли делают удушливый воздух внутри терпимым.

* * *

Небо внезапно затянуло тучами. Наконец-то мы сможем вдохнуть хоть немного свежего воздуха. Кажется, что тропическое солнце только и ждет появления малейших просветов, чтобы выжечь землю до пепла. А облака кажутся матерью, защищающей собой землю. Они закрывают небесный свод, чтобы лучи безжалостного тропического солнца ее не коснулись. Однако время от времени даже эти массивные облака проявляют беспечность, и палящее солнце пользуется этим. Оно возвращается и снова обжигает землю.

Только благодаря убийственной жаре я начинаю понимать культурные различия. Видите ли, солнце, царствующее в небе Курдистана, было самым милостивым. В холодные сезоны оно дарило коже людей и всей экосистеме самое приятное и нежное тепло.

Над горными склонами солнце сияет /

Прекрасным их пикам тепло оно дарит /

Этого солнца все ждут, чтоб согреться /

К его лучам тянется каждое сердце /

Не зря оно в центре курдского флага /

Но здесь, на Манусе, солнце – диктатор /

Без облаков оно все выжигает /

Солнце тут деспотично всем правит /

Оно опаляет кожу до ран /

Берегись, на охоту выходит тиран.

Реза сидит на нижнем ярусе койки, пока мы делимся нашими скудными воспоминаниями с Острова Рождества. Он также рассказывает о своей матери и младшей сестре. И почему Реза всегда говорит о своей семье?

После того как он уходит, я брожу по этой странной тюрьме. За рядами санузлов установлены большие баки для сбора дождевой воды. От них к потолкам душевых протянуты пластиковые трубы. Рядом с этими водяными баками расположен массивный полукруглый ангар из металла, словно туннель, больше похожий на птицеферму. Между этим «туннелем» и баками для воды я обнаружил нетронутый уютный оазис – словно волшебный сад, с желтыми и красными цветами, радующими глаз. На траве в этом месте лежит кусок ствола кокосовой пальмы, и вокруг него выросли длинные цветы, напоминающие ромашки. Я присел на этот древесный обрубок среди цветов и хоть ненадолго почувствовал себя живым.

Эта разрушающая душу тюрьма слеплена из извести и грязи. Повсюду мелкий белый песок, который прилипает к ногам, особенно к пластиковым шлепанцам. Через весь лагерь тянутся сточные трубы из кухни и санузлов. Они создают зелье из гниющих экскрементов и органических отходов. Это идеальное удобрение для тропической зелени, растущей вокруг этих стоков, – растения вырастают вдвое выше обычного. Я чую зловоние разноцветного ила, идеального рассадника как микроскопических, так и гигантских комаров, постоянно кружащихся над этими канализационными стоками.

Где, черт возьми, я оказался?

Что это за тюрьма?

Периметр тюрьмы ограничен заборами. Душевые тоже попали внутрь периметра, а к металлической сетке этих заграждений привязано множество маленьких полосок ткани. Эти похожие на ленточки лоскутки напоминают об оставивших их людях, которых держали здесь до нас. Полоски выцветают на ярком солнце, как блекнущие воспоминания. Эти ленты – мемориал, отсылающий нас к другому скорбному времени.

Это бесчисленное множество лоскутков на решетках моментально погружает в уныние. Мысль о количестве тех людей разъедает душу. Как они так долго терпели эту ветхую грязную тюрьму?

Но океан с его приливами совсем близко к лагерю; нас разделяет всего лишь десяток метров. Мы можем утешиться тем, что каждый день пребываем в компании моря. Отсюда легко ощутить и услышать его, пускай оно и находится за пределами нашей досягаемости.

В промежутке между ограждениями и океаном высятся кокосовые пальмы, под их тенью переплелись заросли травы и кустарников с широкими листьями. Кокосовые пальмы растут даже внутри лагеря. Легко представить, какие огромные и буйные джунгли были здесь до того, как построили тюрьму.

Эта тюрьма – огромная клетка в сердце джунглей /

Как гигантский вольер, раскаляемый солнцем до углей /

У берега небольшого залива она чужеродна /

Здесь массы воды к океану стремятся свободно /

Вокруг лагеря рядами высятся кокосовые пальмы /

В отличие от нас, они не заперты под охраной /

И могут в любое время заглядывать к нам /

Чтоб увидеть печаль и страдания там.

* * *

Я возвращаюсь в свою комнату. Она такая крошечная. В ней я задыхаюсь. Тонкие деревянные стены хранят множество воспоминаний: маленьких, больших, написанных целыми семьями. В этой крошечной комнатушке наверняка ютилась семья из Ирана. На потолке и на стенах написано «Хосров»[71]71
  Khosrow – Хосров I («с доброй славой», 501–579) – шахиншах из династии Сасанидов, правивший Ираном с 531 до 579 года. Прим. перев.


[Закрыть], «Сусанна»[72]72
  Susanne – Сусанна (и вариации) – женское имя, от персидского – «цветок лилии», от египетского и коптского – «цветок лотоса». Прим. перев.


[Закрыть], «Шагайе»[73]73
  Shaghayegh – Шагайе – с персидского «полевой мак» (или «красный цветок»). Прим. перев.


[Закрыть] и «Нилу»[74]74
  Niloufar – Нилуфар и вариации – голубой лотос, Нимфея или водяная лилия. Прим. перев.


[Закрыть], эти имена сопровождаются датами. По этому списку имен и тому, как они расположены, легко представить, что это была семья из четырех человек. Хосров – отец семейства. Сусанна – мать. Шагайе – старшая дочь. И Нилу – младшая дочь, самая обожаемая. Типичная иранская семья. От отца до Нилу, от главы семьи до самого маленького ее члена.

Хосров – это имя шаха из древней иранской истории. А Сусанна, Шагайе и Нилуфар – названия цветов, таких же прекрасных, как женщина и девочки из этой семьи. Самым милым и очаровательным именем – Нилу – назвали младшую дочь.

Я не знаю, почему я так задумался о них. Я думаю о том, где они могут быть сейчас, о том, чем они заняты. Без сомнения, они пережили здесь, на этом унылом острове, очень тяжелые дни. Жену Хосрова и ее маленьких дочерей заключили в эту тюрьму на целых восемь месяцев. Конечно, им тоже сказали, что в конце концов они должны остаться жить на Манусе. Наверняка все это долгое время, пока они выживали здесь, мысль о том, что придется навсегда поселиться на этом острове, нависала над их головами, как тяжелая дубина. Возможно, сейчас они в Австралии. Или их вынудили вернуться в Иран. Дата, которую они написали, относилась к четвертому месяцу их заключения, и я не могу сказать, где они в итоге оказались.

Остальная часть текста – персидская поэзия, которую каждый использует, чтобы толковать свою судьбу, пытаться предсказать свое будущее, осмыслить свою жизнь. Эти стихи, вероятно, написала мать семейства – Сусанна. Я так предполагаю потому, что иранские мужчины слишком горды, чтобы раскрыть свои душевные раны перед женами и детьми; они прячут свое унижение, они не показывают своих горестей или мечтаний, записывая фрагменты стихов на стене. Может быть, эти стихи раскрывают самые сокровенные и чистые эмоции Сусанны и Шагайе. Их нацарапали на стенах на пике отчаяния и страха, во время мрачной ночной тьмы на Манусе.

Будучи самой младшей, Нилу никак не могла утешиться начертанием стихов на стенах. Возможно, она своим детским голоском спросила у мамы: «Мамочка, что ты пишешь?» или «Мамочка, ты можешь написать и мое имя рядом с именем папы?».

Читая их стихи, я ощущаю рядом ту семью /

Может, это лишь игра воображения /

Но я чувствую их силу и красоту /

Они были полны жизни и движения /

Они реальны, они существовали /

Они здесь тоже побывали.

Я представляю, как Нилу каждый день играла в грязи среди ярких цветов, растущих между комнатушкой семьи и стеной маленькой палатки, бывшей, вероятно, церковью или мечетью. Или как она болтала с бабочками, что часто кружили вокруг этих цветов. Нилу любила этих бабочек. Я представляю, как она лепила из грязи под цветами домики для крабов и лягушек, в итоге пачкая всю одежду, а мама ее за это журила. А потом сердитая мама отмывала ее маленькие ручки, ножки и личико в замызганных душевых.

За одной из коек они нарисовали и несколько картинок. Я уверен, что некоторые рисунки принадлежат Нилу. Она нарисовала маленький домик, похожий на коттедж, два окна, папу с густыми усами, маму с большими темными глазами и двух дочерей, одну меньше другой. А еще – красивые деревья, окружающие коттедж. Ни одно из ее деревьев не похоже на те, что растут на Манусе; на эти высокомерные кокосовые пальмы. Она также нарисовала высокую гору, похожую на вершину горы Дамаванд[75]75
  Дамаванд – спящий стратовулкан в горном хребте Эльборз на севере Ирана. Высота 5610 метров над уровнем моря, диаметр основания ок. 20 километров. На вершине располагается кратер диаметром 400 метров с небольшим озером. Это наивысшая точка Ирана и всего Ближнего Востока, а также самый высокий вулкан в Азии. Прим. перев.


[Закрыть] в Иране. И солнце, поднимающееся из-за горы, – счастливое солнце. Два глаза, маленький носик и прекрасная улыбка украшают лицо мисс Солнышка. В сознании той маленькой девочки это солнце явно было добрым и милостивым. Его тепло было источником комфорта. Оно разительно отличалось от того, что палило над Манусом в тот день: местное солнце пыталось сначала удушить нас ужасной жарой, а затем испепелить.

Папины усы – словно львиная грива /

Это символ его стойкости и силы /

Он как лев, что никогда не даст в обиду родных /

Как орел, что укроет под крылами их троих /

Но в этой тюрьме он беспомощен и слаб /

Против бюрократии он бесправен, как раб /

Он попал в кабалу, и стыд его гложет /

Что своих дочерей защитить он не может /

Ему кажется, будто он сам отправил их в плен /

Словно он, отец, – причина их проблем /

Отец и муж унижен перед своей семьей /

Ему кажется, что он приносит им боль /

Он думает, что разрушил детскую радость /

Тоска и горе приближают его старость.

Я лежу на своей койке. У меня болит голова. Может быть, это из-за солнца. Или от обезвоживания. Вода в пластиковых бутылках теплая и не утоляет жажду. Я размышляю о Нилу и ее семье; и обо всех маленьких детях, запертых на острове Науру за тысячи километров отсюда; о малышах, затерянных посреди огромного безмолвного океана. Я размышляю о судьбе маленькой Парньи, дочери Фируза с Ореховыми Глазами. Эта семья плыла на одной лодке с нами: они семь дней страдали от голода и жажды, а когда добрались до Австралийской земли, их немедленно сослали на островное государство Науру, где они томятся и сейчас.

Парнья – маленькая иранская девочка лет шести-семи, ее волосы были заплетены в косички, а ореховые глаза – точь-в-точь, как у отца. Очень вежливая и милая малышка. Между нашей первой и второй попытками добраться до Австралии были несколько дней, которые нам пришлось тайком пережидать в многоквартирном доме недалеко от Джакарты, перед тем как ехать дальше, чтобы снова попасть к океану. Она была вместе с ее мамой Шокуфе, папой Фирузом и старшим братом Пурьей. Пока мы останавливались там, она принесла мне стакан воды и вежливо спросила: «Дядя, когда мы поедем в Австралию?» Я до сих пор слышу ее голос. Она была такой невинной, такой маленькой.

В последнюю ночь нашего пути разразился шторм. Дождь лил как из ведра, потоки воды обрушивались на крышу нашей маленькой лодки. Тьма, повсюду тьма. Я видел Парнью, спящую на руках у матери. Ее мать, Шокуфе, тоже уснула. Я видел лицо Парньи в желтом свете единственной чертовой лампы, свисающей с потолка: она едва светила и раскачивалась туда-сюда. В этом болезненном свете и с того места, где я стоял, лицо девочки казалось синеватым, будто она погрузилась в вечный сон прямо в объятиях своей матери. Мы оказались в осаде неистовых волн; они были полны решимости утащить Парнью в море, уволочь ее вместе с матерью и братом, тоже спящим на коленях у матери. Волны жаждали затащить их всех в пучину и тьму океана. Лодку ужасно трясло, а худощавый Фируз с Ореховыми Глазами ничем не мог помочь своей семье… Он в ужасе посмотрел на них и произнес: «Мои дети умрут». И просто заплакал.

Теперь они заключены в тюрьму на Науру. Я уверен, что маленькая Парнья никак не может осмыслить эту полную страданий жизнь, к которой ее приговорили, ведь подобное существование способно сломить волю даже самого крутого мачо. Она понятия не имеет, для чего построили эту тюрьму и почему она, безобидный ребенок, не имеющий никаких злых умыслов, обязана там сидеть. Ей неведомо, за что ее держат взаперти.

Нас вновь мучает тоска последних дней /

Горечь захлестывает разум все сильней /

Жестокие вопросы опять его терзают /

Почему австралийские власти детей ссылают? /

Зачем правительство по тюрьмам их сажает? /

Что за мир, где детей в клетки бросают? /

В каком преступлении виновны малыши? /

И еще тысячи безответных вопросов в глуши /

Что как иглы в мою голову вонзились /

Заставляя ее болеть невыносимо.

Проклятый вентилятор бесконечно крутится, но это не спасает. Я вспотел с головы до ног. Я стягиваю с себя промокшую одежду. В какой бы позе я ни лег, пытаясь заснуть, половина моего тела покрывается потом. Если я поворачиваюсь к вентилятору спиной, взмокают живот и грудь. Если я ложусь на спину, вентилятору приходится высушивать этот липкий пот. Я потерял так много жидкости через постоянно испаряющийся пот, что все поры закупорились, – я чувствую, что задыхаюсь. Мои отросшие волосы насквозь промокли, голова и шея зудят. Я до боли расчесал ее. Кажется, что от соприкосновения с раздраженной кожей покраснели даже катышки на одежде.

Снова и снова, страдая от мигрени /

Я проваливаюсь в бредовые сновидения /

Где тоска поднимает змеиную морду /

И душит, будто погружая под воду /

Духота сжимает грудь кольцами удава /

Толкая в объятья удушливых кошмаров.

* * *

Во сне я уже не здесь, на земле /

Я очутился на большом корабле /

Вроде танкера из Британии /

Он спас нас, и в моем подсознании /

Я вижу маленький дивный остров /

Волны его окружили грозно /

Остров жестоко качает /

Волны его сотрясают /

Как нашу гниющую лодку той ночью /

Я все еще помню, как штормы грохочут /

На острове есть маленькие дети /

Они в ужасе, их руки воздеты /

Они умоляют меня их спасти /

Я очень хочу к ним подойти /

Дети цепляются за пальмы, но их стволы слишком гладкие /

Я вижу Нилу, на ней цветастое платьице /

Узор из желтых и красных цветов, как те, что я видел /

Парнья тоже рядом, ее волосы заплетены /

Там и другие дети, которых я не знаю /

Океан в гневе остров поглощает /

Волны растут все выше и выше /

Они накрывают Нилу и малышей /

Теперь я слышу только их голоса /

Но не могу ни нырнуть, ни сделать шаг /

Меня словно намертво пригвоздили к земле /

Остров пропадает в морской глубине /

Унося с собой и детей на мрачное дно /

Пальмы в страхе сплетаются, но тонут все равно.

Я в панике просыпаюсь. У меня раскалывается голова. А непрестанно вращающийся вентилятор высушил пот, покрывающий мое тело. Я включаю свет. Мне нужно закурить. Я утыкаюсь взглядом в одну из надписей на стене рядом с моей головой. Это написала Нилу, своим детским почерком.

«Боженька, сделай что-нибудь, отведи нас в хорошее место. Целую, целую».