Текст книги "Записки из Тюрьмы"

5. Сказка (Острова) Рождества / Мальчик-Рохинджа[67]67
  Рохинджа – этническая группа, компактно проживающая в штате Ракхайн в Мьянме. Являются мусульманами. Прим. перев.


[Закрыть] Без Гражданства Отправлен Вслед за Звездой Изгнания

Мы в клетке /

За высокими стенами /

И оградами из металлической сетки /

Электронные замки встроены в двери /

В стены – глаза камер, что следят, словно звери /

Клетка – стены – решетки – замки – зрачки камер /

Под их взглядом двадцать мужчин замерло /

Мужчины одеты в вещи, что им велики /

Все в одинаковой форме, будто узники.

Ранним утром, в шесть, точно сборщики долгов, ворвались охранники и вытащили нас из кроватей. Через несколько минут они отвели нас в клетку и плотно ее закрыли. Нас заперли в ней почти два часа назад. Эти два часа были крайне напряженными. Тяжело оказаться в тюрьме… быть запертым в клетке. Уже целый месяц мы находимся в тюрьме на Острове Рождества. Тяжкая доля – быть заключенным.

Поскольку нас всех заново разделили и заперли в новом порядке, я не узнаю никого из присутствующих, хотя их лица и манера говорить мне хорошо знакомы. Иранцы, которым досталась ужасная судьба… проклятых… обреченных. Они одни из самых невезучих. Только одного человека среди них можно отличить по внешнему виду. Смуглое лицо, темные миндалевидные глаза, тонкие, изящные руки только что достигшего зрелости юноши. Он похож на рохинджа из Мьянмы. Этого парнишку отделили от друзей. Его молчание – знак безнадежности и отчаяния – отчаяния, вызванного разлукой с земляками.

Тоскливый взгляд на решетки выдает, что он вдали от дома /

Он растерянно смотрит на других, но не понимает ни слова.

Бессонник[68]68
  В оригинале «The Insomniac» – то есть человек, страдающий бессонницей (расстройство ночного сна). Прим. перев.


[Закрыть] и Соня[69]69
  В оригинале «The Hypersomniac» – то есть человек, страдающий гиперсомнией (существенное увеличение продолжительности сна, обычно сопровождающееся дневной сонливостью). Прим. перев.


[Закрыть] тоже здесь. Сегодня утром двух иранцев вывели из соседней комнаты. Их отвели прямо в клетку, их глаза еще сонные; им даже не дали возможности умыться. Всех нас планируют одним рейсом отправить на остров Манус.

Я и вправду хочу, чтобы нас как можно скорее посадили на борт самолета и отправили, куда пожелают. Я решил для себя: чему быть, того не миновать, и теперь у меня хватит силы духа принять это. Я верю, что для меня Манус станет просто еще одним этапом, еще одной ступенькой на пути вперед. Мне ничего не остается, кроме как принять реальность. А нынешняя моя реальность состоит в том, что меня решено без лишнего шума сослать на остров Манус, где-то посреди океана.

* * *

Мое представление об острове Манус сформировалось под влиянием описаний австралийских чиновников – они потратили немало времени, формируя в нашем сознании дикарский образ местных людей, их культуры, истории и ландшафта. В результате я решил, что Манус – это остров с теплым климатом, полный коварных и странных насекомых, а его жители вместо одежды прикрывают гениталии широкими банановыми листьями.

Несколько дней назад нам показывали статьи из Интернета о первобытных племенах, и это вызвало в моем воображении именно такие ассоциации. Захватывающе – а иногда и жутко – представлять себе жизнь бок о бок с такими людьми.

Информация, к которой у нас был доступ, гласила, что коренные жители Мануса – каннибалы. Но вместо того, чтобы ввергать в ужас, мысли об этом меня даже как-то ободряют и вдохновляют. Ведь не может быть так, что нас бросят наедине с каннибалами. Конечно же, из нас не приготовят рагу в большом черном котле. И, естественно, ликующие полуголые дикари, наряженные лишь в пояса из банановых листьев, не устроят ритуальные пляски вокруг этого котла.

Но, думаю, им бы понравились на вкус мои костлявые руки. Без сомнения, они бы за них поборолись. Самый сильный и жестокий из них отрезал бы мои руки, как дикий зверь, чтобы сожрать их в укромном уголке. Говорят, каннибалы обожают именно человеческие руки. Особенно если эти руки похожи на мои: почти безволосые, нежные и длинные.

Я пребываю в этих детских фантазиях, когда наконец клетку отпирают. Нам позволяют сходить в туалет. В туалетах также установлены видеокамеры. Довольно сложно справить нужду под пристальным взглядом камеры сверху. Особенно зная, что прямо сейчас за тобой наблюдает несколько пар глаз незнакомцев, глядящих в экран, подключенный к этой камере. Возможно, они смеются над тобой и громко, на весь кабинет, обсуждают твои гениталии. Но, вероятнее всего, эта видеокамера нужна, только чтобы запугать нас – чтобы мы ничего не затеяли.

Думаю, пока мы заканчиваем наши дела, на монитор никто не смотрит. Скорее всего, людям, которые за нами наблюдают, наплевать и на нас, и на размер наших пенисов. Наверняка эта камера запечатлела уже сотни людей, посещавших эти туалеты, и глаза следящих привычны к зрелищу половых органов.

В этой тесной клетке смотреть особо не на что, поэтому идиотские и поверхностные размышления становятся обычным делом. Мой разум устал интенсивно обдумывать ситуацию, в которой я оказался, так что эти мысли и образы помогают мне переключиться.

Этот трудный этап тянется очень медленно. В конце концов, что-то меняется – нас переводят в соседнюю клетку. Бессонника и еще пару человек переводят в другую. Я видел, как они шли по проходу на другой стороне.

Когда называют номер, присвоенный каждому человеку, сначала он обязан раздеться, чтобы пройти досмотр металлоискателем. В конце просматривают и волосы, на случай если в них что-то спрятано. Меня тоже раздевают догола, хотя на мне были только трусы. Они осматривают все мое тело, даже подмышки; прощупывают все углубления. Почему меня должно волновать, что придется снять нижнее белье? Они и так все видят через камеру. Так что я готов к досмотру.

Угрюмый офицер выдает комплект одежды каждому, кто проходит стадию раздевания и досмотра, даже если вещи совершенно не соответствуют размеру человека. У нас нет выбора. Мы вынуждены носить все, что нам дают.

Я иду в соседнюю клетку с врученным мне комплектом вещей – они на два размера больше моего. Желтые футболки из полиэстера – они преображают наши тела, полностью стирая индивидуальность. Мы садимся на белые стулья и снова пялимся на стены из металлической сетки. Один только парень болтает и смеется. Этот громкий и надоедливый юнец со струпьями на обритой голове достает сигарету и поджигает ее от прикуривателя, прикрепленного к стене. Любопытно, как ему удалось спрятать эту сигарету во время всех личных досмотров? Охрана обыскала даже его нижнее белье и тот кусок плоти, что был под ним. Кто-то спрашивает его, как он это сделал. Но он только многозначительно смеется и говорит, что в Иране был тюремным надзирателем. Это заявление снискало ему почет окружающих. Наличие среди нас тюремного надзирателя ободряет, ведь теперь я смогу вдохнуть пару затяжек сигаретного дыма в свои пустые легкие и нутро, а также в свои истощенные клетки мозга.

Мальчик-Рохинджа также продолжает с тревогой разглядывать свое окружение, растерянно озираясь на этих странных людей – шумно болтающих мужчин. Он выглядит здесь настолько неуместно, что никто не испытывает к нему жалости. Никто не предлагает ему даже затянуться той единственной сигаретой, на которую все набросились. Я тоже не желаю тратить силы, чтобы перекинуться с ним парой слов в попытке развеять его тоску. Я не хочу пытаться облегчить его одиночество и рассеять его мучительное чувство изоляции. Я сам нахожусь не в лучшем состоянии. Но одиночество этого момента для меня куда терпимее. Еще час мы сидим на жестких стульях в ожидании следующего этапа… пока неясно, что он принесет.

Начало формы

В конце концов появляется группа охранников и зачитывает наши номера один за другим. Когда я выхожу в проход, мне снова приходится раздеться. Меня обыскивают металлоискателем. Я измучен всеми этими досмотрами. Что мы вообще могли бы пронести с собой в самолет, что нас с таким пристрастием обыскивают?

Ясно, что мы являемся объектами их особого контроля. Возможно, они боятся, что, когда нас посадят в самолет, у кого-то окажется, например, бритва. Может, они боятся, что этот человек приставит бритву к горлу пилота и тот будет вынужден изменить курс и лететь в Австралию.

Что же такого особенного в острове Манус? Что это за земля? С чего они решили, что кто-то из нас хочет совершить нечто опасное? Особое внимание охраны к нашим телам и эта слежка через видеокамеры меня нервируют. Я чувствую себя преступником или убийцей, которого этапируют из одной тюрьмы в другую. Подобное я видел только в кино.

В нашей уже третьей клетке монотонная рутина тоже нарушена. Входят несколько медсестер с брошюрами в руках, в сопровождении переводчиков, одетых в зеленую униформу. Они говорят о потенциальных опасностях на острове Манус, грозящих нашему здоровью: о длинноногих комарах – переносчиках малярии, и о других комарах, которых я никогда раньше не видел. Этот совершенно неизвестный мне вид комаров изображен в их брошюрах. Вполне возможно, что один из них поджидает меня там, на Манусе. И, как только я приеду, вонзит свой хоботок прямо в мою плоть. Для этих комаров мы – инопланетные существа из чужих земель. Мы, иностранцы, – идеальная приманка, которая станет легкой добычей для местных кровопийц.

Одна из медсестер, самая симпатичная, объясняет детали. Она говорит, что на острове нам придется поберечь себя: «На закате вам нужно принять противомалярийные таблетки и нанести специальный лосьон, который вам выдадут». Она рассказывает нам о симптомах малярии и еще о какой-то ерунде, которая меня совершенно не тревожит. Слова этой медсестры больше похожи на угрозу, чем на заботу о нашем благополучии. Она словно предупреждает нас: «Манус – опасный остров с тропическими и смертоносными комарами. На вашем месте мы бы заполнили бланки добровольной депортации и вернулись на родину».

Их слова вызывают переполох. Тревога и страх ясно читаются в еще детских глазах Мальчика-Рохинджа. Он оглядывает группу своими темными миндалевидными глазами, озираясь вокруг так, словно ищет убежища в лицах незнакомцев. Но он не найдет в наших лицах ничего похожего на покой и безопасность. Он возвращается к разглядыванию стены перед собой.

Когда медсестры уходят, парень, который раньше был тюремным надзирателем, снова проделывает свой волшебный трюк и достает из кармана шорт еще одну сигарету. Это действительно невероятно. Как он это сделал? Эта единственная сигарета отвлекает нас от предупреждений медсестер и нашей озабоченности тропическими комарами. Этот шелудивый тюремный надзиратель всех поразил: остальные смотрят на него с уважением. И он тоже рад, что годы работы в иранских тюрьмах возвысили его до столь почетного статуса, – он смеется так, что ухмылка растягивается от уха до уха, чтобы все ее заметили.

Одна или две затяжки этой сигареты в таких неожиданных обстоятельствах доставляют массу удовольствия. Мне правда симпатичен этот парень. Мне на самом деле нравится, что он способен пронести эту единственную сигарету через все барьеры. Он – типичный тюремный надзиратель и отлично знает, как спрятать несколько сигарет в углублениях тела. Он прекрасно знает, как одурачить этих бесчувственных солдафонов, этих скотов. Он может обвести этих ублюдков вокруг пальца, даже не задумываясь.

Я не знаю, чем себя занять. Встаю со стула и брожу по плотно закрытой клетке. Я до сих пор не знаю, зачем они вытащили нас из лагеря в такую рань. Я все еще не понимаю, почему нам приходится часами кружить по бездушным клеткам, и до сих пор понятия не имею, зачем они обыскивают нас снова и снова. Единственное, что приходит на ум, – они хотят нас помучить, любым способом. Иногда я незаметно поглядываю на шелудивого бывшего надзирателя, ожидая, когда он проделает для нас еще один магический фокус – вынет еще одну сигарету. Но он не обращает на меня внимания и просто громко болтает со своим другом; пока ему еще не хочется курить.

Мне не верится, что это не страшный сон /

Неужели на подобное я обречен? /

Все эти тяжелые испытания /

Бесконечные горькие скитания /

Пережитый мной ужасный голод /

Чтобы попасть под бездушный молот… /

Столько усилий в попытках доплыть до Австралии /

Только ради того, чтобы меня сослали /

На крошечный остров среди океана /

О котором я ничего не знаю.

От бесцельного блуждания по периметру клетки у меня начинает кружиться голова. Я чувствую, что других я тоже начинаю раздражать. Мне остается только снова сесть на жесткий стул и опять пялиться в стены. Я всегда ненавидел ждать, бесцельно озираться вокруг или сидеть, часами уставившись в никуда, ожидая чего-то бесполезного. Я всегда избегал изучения и оценки лиц незнакомых людей. Я это ненавижу. Это выводит меня из себя. Сегодня нас должны сослать на остров Манус. Я хочу, чтобы они отправили нас на этот неизвестный остров как можно быстрее. Если мне выпала такая судьба, то пусть она настанет сейчас же. Пусть это уже произойдет.

Я устал от всех этих раздумий. Ссылка на Манус – это как дубинка, которая уже целый месяц занесена над моей головой и готова обрушиться на меня в любой момент. Жизнь со страхом перед этой нависающей дубинкой подобна пытке. Я хочу, чтобы меня как можно скорее посадили в самолет, чтобы через несколько часов я уже приземлился на этом острове, о котором впервые услышал только здесь. По крайней мере, я буду знать, где мое место и что я прибыл в пункт назначения. И если мне придется туда отправиться и если я буду страдать из-за пребывания там, то я хотя бы начну проживать это страдание. Иногда испытать сами страдания и невзгоды легче, чем пребывать в страхе надвигающихся мучений. Это вовсе не значит, что в своей жизни я не испытывал невзгод.

Я пережил гнев людей и богов /

Я выжил в пылу опасных боев /

И я морально готов быть сослан /

На этот изолированный остров.

Но иногда человек задумывается, по какой причине ему приходится терпеть невыносимые страдания, за что ему такие мучения. Почему мне так не повезло? Почему мне выпало прибыть в Австралию ровно через четыре дня после вступления в действие безжалостного закона? Ответа на этот вопрос не существует.

В конце концов тягостные разочарования этого дня доходят до апогея, когда открывают следующую клетку. В ней нас держат недолго, забирая одного за другим. Задают несколько вопросов перед тем, как допустить до посадки в автобус. Мы обязаны отвечать. Нам прислали переводчицу с курдского – у нее большие угольно-черные глаза и удлиненные изящные брови. Пока я с ней говорю, она иногда украдкой улыбается. Я не могу понять, что значит эта загадочная улыбка. Возможно, она злорадствует над тем, что нас ссылают на Манус. Или ей могло понравиться то, с каким пылом я говорил. Может быть, ее впечатлили мои дерзкие ответы чиновнику из Департамента иммиграции, когда я пытался его разозлить. В ее загадочной, вороватой улыбке читается одобрение.

* * *

Нас наконец грузят в автобус. Несколько дней назад прямо здесь разразилась кровопролитная схватка, буквально на том самом месте, где мы сейчас стоим, как стадо покорных овец. Ливанские беженцы восстали, бросив вызов охране, заставлявшей их сесть в такой же автобус. Но охранники сбили их с ног и швырнули на бетон. Ливанцев жестоко избивали, некоторых били по рукам и лицам. Прямо по этому бетону охранники проволокли их истерзанные и окровавленные тела. Их все равно сослали на остров Манус. Как беженцы ни сопротивлялись, они не смогли изменить политические махинации правительства, совсем недавно пришедшего к власти и обезумевшего от первой же ее капли.

Автобус тронулся. Дорогу к аэропорту обступают джунгли. В салоне обсуждают вероятность конкретного сценария: мы высаживаемся из самолета в аэропорту Дарвина[70]70
  Дарвин (англ. Darwin) – город в Австралии, столица Северной территории. Население в 127 500 человек (на 2010 год). Это самый крупный город в малонаселенной Северной Территории, но самая маленькая из австралийских столиц. Прим. перев.


[Закрыть] и узнаем, что вся эта болтовня – всего лишь нелепый спектакль, и все эти события – просто фарс, и ни на какой Манус нас не везли. Но подобные разговоры – результат слабости. На этом этапе вера в чудо кажется смехотворной. Мы должны принять реальность. Через несколько часов мы окажемся на отдаленном острове под названием Манус.

Несколько полицейских машин следуют за нашим автобусом, а еще несколько едут впереди. Они сопровождают наш автобус, словно это автомобиль президента. При этом мы настолько беззащитны и бесправны, что вообще ничего не смогли бы предпринять, даже при всем желании. Нас отягощает даже наша мешковатая, громоздкая одежда.

В аэропорту начинается столпотворение. Десятки полицейских в боевом режиме стоят у самолета. Несколько журналистов держат наготове камеры. Все они ждут нас. Переводчики тоже на месте. Курдская женщина сцепила руки за спиной. Она просто послушно стоит там. Я не могу понять, зачем им нужен такой контроль и усиленный надзор за нами. Меня пугают журналисты и камеры в их руках.

Журналисты всюду суют свой нос. Им всегда нужны ужасные события. Они получают материал для своей работы из войн, людских несчастий и страданий. Помню, работая в газете, я приходил в возбуждение, слушая все новости подряд, например, о государственном перевороте, революции или теракте. Я бы приступил к работе с большим рвением и набросился бы на такой материал, как стервятник; я тоже утолял таким образом аппетит людей.

Журналисты здесь такие же стервятники, жадно следящие за ситуацией: они хищно ждут, пока несчастные выйдут из автобуса, желая, чтобы мы появились как можно скорее. Им не терпится увидеть несчастных бедолаг, чтобы наброситься на нас —

Щелк, щелк /

Они ждут ради наших фото /

Щелк, щелк.

– и разослать фотографии по всему миру. Они словно очарованы грязной политикой правительства и просто следуют ей. Суть в том, что мы должны стать предостережением, горьким уроком для желающих искать защиты в Австралии.

* * *

Впервые я столкнулся с группой журналистов, находясь в Индонезии, будучи в крайне подавленном состоянии, страдание сочилось из моих пор. После того как я чуть не утонул во время первой попытки пересечь границу, я устал, я умирал от голода, я был травмирован морем. Полиция доставила нас на сушу. Мы шесть часов добирались до тюрьмы, только чтобы позднее оттуда сбежать. Однако именно в момент прибытия, когда мы вышли из полицейской машины, журналисты окружили нас и стали фотографировать и снимать со всех ракурсов – спереди и сзади. Они были мне омерзительны. У меня вызывало отвращение то, что люди начнут жалеть и оплакивать меня, увидев в таком состоянии в СМИ. В чем радость снимать фото и репортаж о человеке, который чуть не утонул и едва держался на ногах?

Прошло шесть дней. Ровно шесть. Шесть дней мы толком не спали. Все это время палящее солнце медленно сдирало кожу с моего лица и рук, заставляя ее шелушиться и отслаиваться. Моя одежда была изорвана, а тело пахло тиной. Сбоку на моей футболке была прореха размером с ладонь; через эту большую дыру виднелись мои торчащие ребра и грудная клетка под опаленной солнцем красной кожей. Мой организм был на грани коллапса: за все время, проведенное в Индонезии, я ни разу нормально не поел; кроме того, я испытывал постоянный стресс: от поимки полицией, от отправки в тюрьму, от возможной депортации обратно в Иран. А из-за дефицита витаминов моя борода превратилась в беспорядочно и нелепо торчащие пряди сухих, ломких и бледных щетинок, настолько жестких, что они царапали кожу. Мои глаза затуманивались образами битвы со смертью, прошедшей всего три дня назад: в них отражались руины. Я был ходячим призраком.

Я выглядел ужасно изможденным. Я ходил так, словно мой разум больше не управлял моими ногами. Пока я шел, мне казалось, что я сижу в лодке, раскачиваемой приливной волной. Когда мы высадились на берег, нас обступили эти назойливые журналисты с отвратительными камерами. Я был слишком слаб, даже чтобы поднять руку и прикрыть лицо. Без сомнения, зрелище скитальцев, спасенных от утопления и чудесным образом добравшихся до суши, было сенсационным сюжетом. Мы стали объектами их репортажа уже второй раз за короткий период. Аэропорт на Острове Рождества превратился в съемочную студию. Кажется, они так и ждут в засаде нужного момента, чтобы поймать меня в объектив как можно более беспомощным и уязвимым. Они жаждут использовать меня в качестве своего материала. Они хотят вселить в людей страх, показав эти рваные движения моего ходячего трупа.

* * *

Нас высылают с Острова Рождества /

Вместо победного торжества /

Нас не принимает Австралия /

Аэропорт – исходная точка изгнания /

Он выглядит бетонной пустыней /

В нем царят тишина и уныние.

Посреди аэропорта стоит небольшой винтокрылый самолет, готовый увезти нас далеко отсюда, на затерянный остров. Я хочу, чтобы военные поднялись на борт как можно скорее и нас провели в салон, чтобы мы могли взлететь. Для меня окружающая атмосфера стала слишком гнетущей. Она давит на меня из-за стервятников с их камерами, суетящихся рядом с самолетом. Охранники садятся на рейс, нагруженные полными рюкзаками, как солдаты, отправленные на передовую. Некоторые из них машут репортерам – между ними и журналистами явно что-то происходит. Похоже, они в сговоре.

Бессонник первый в очереди на борт. Но сначала ему придется пройти метров пятьдесят от автобуса до самолета. Наш автобус нарочно припарковали подальше, чтобы как можно сильнее нас унизить. Два здоровенных охранника издевательски заламывают руки Бессоннику и ведут его к самолету. Несмотря на высокий рост, в этой позе Бессонник становится похож на олененка; он словно превратился в добычу диких львов, которые медленно тащат его к трапу. А журналисты лезут из кожи вон, стараясь не упустить ни кадра из этой сцены. Я знаю, что унижение человеческого достоинства приносит им радость.

Бессонник противится каждому шагу, но это бесполезно. Двум великанам, зажавшим его с каждой стороны, все равно, и они тащат его, словно кусок мяса, не снижая скорости. Когда они добираются до трапа самолета, их встречают еще двое охранников, готовых забрать Бессонника. Теперь они тянут его вверх по ступенькам. Человек, ожидающий на верхней площадке лестницы, снимает все это на видео. Этот одинаковый сценарий повторяется снова и снова, с интервалом в две минуты. Единственное отличие лишь в том, что один подавленный и покорный «кусок мяса» заменяется другим.

Я размышляю о Бессоннике и о том времени, когда он сидел на носу лодки и с надеждой смотрел вперед. Я вспоминаю, как он то и дело проверял время. Я помню, как он задавал одни и те же вопросы, снова и снова: «Сколько километров осталось до Австралии?» Я думаю о той ночи – нашей последней ночи в океане, когда мы попали в страшный шторм, о той темной мучительной ночи, когда он изо всех сил держался за меня, о ночи, в течение которой он не произнес ни слова. Он был в ужасе. И теперь всю агонию, которую он пережил, низвели к этой сцене. Сцене, где он словно опасный преступник, для усмирения и сопровождения которого требуются целых двое верзил. И эта унизительная сцена происходит на Австралийской земле. В том самом месте, куда так мечтал добраться Бессонник; на той земле, до прибытия на которую он считал секунды; в стране, ради которой он пережил весь этот кошмар.

Теперь очередь Мальчика-Рохинджа. Невысокого. Худощавого. Он выглядит еще более беспомощным. Он делает несколько шагов, а затем его колени подгибаются. Похоже, он вот-вот упадет. Охранники поднимают его. Эта сцена выглядит так, будто кого-то ведут на виселицу, чтобы вздернуть. Я видел нечто подобное в Иране. Это необычно для парня – выказывать такую апатию и смятение. Он отважный человек, чье мужество было подавлено. Он пересек океан, у него нет причин бояться всей этой бессмысленной суматохи и съеживаться под прицелом бездушных камер. Возможно, он пытается собрать остатки мужества, текущие по его венам; он старается быть сильнее.

Сделав еще несколько шагов, он оборачивается и смотрит на наш автобус, будто оставил что-то или кого-то позади. Видимо, в этот момент он не может найти опоры ни в ком, кроме нас. Правда в том, что за эти полдня он не сказал никому из нас ни слова. Из-за его непохожести мы игнорировали его, пренебрегали им до такой степени, что даже не предложили ему затянуться сигаретой. Но мы – единственные люди, которые у него остались, даже если он нас почти не знает. Мы – его утешение. Его ведут к неизвестному и мрачному будущему. Его участь – ссылка на остров. Он словно жертва охотников, которую волокут по земле. Он даже не владеет собственными ногами и не в силах сделать ни одного шага самостоятельно. Но мгновения спустя он тоже оказывается на борту.

На борт поднимаются еще несколько человек. А потом называют мой номер: MEG45. Медленно, но верно я должен привыкнуть к этому номеру. С их точки зрения мы не более чем номера. Мне придется забыть свое имя. У меня начинает звенеть в ушах, когда называют мой номер. Я пытаюсь задействовать воображение, чтобы придать этому бессмысленному коду хоть какое-то значение. Например, Мистер МЭГ. Но многим людям здесь присвоили такие же буквы. Что я вообще могу сделать с этим проклятым номером? Всю свою жизнь я терпеть не мог числа и математику. Но теперь я вынужден повсюду таскать с собой этот дурацкий номер. На крайний случай я мог бы попытаться связать его с важным историческим событием, но, как бы я ни ломал голову, не мог придумать ничего, кроме окончания Второй мировой войны – 1945 год. Независимо от того, кто я и что бы я ни думал, меня будут называть этим номером. Теперь очередь MEG45 преодолеть тот же отрезок пути до трапа, что и Бессоннику с остальными.

Должен признаться, я нервничаю. Воздух пропитан горестной яростью – разъяренные заключенные под гнетом горя. Какое преступление я совершил, чтобы на меня надели наручники и силой усадили в самолет? Я был бы не против, если бы они просто указали мне путь: я бы сам помчался к трапу и уселся в салоне. Но потом я вспоминаю того бедного Мальчика-Рохинджа и решаю, что не должен показаться таким же слабым, особенно когда на меня смотрит столько глаз.

У меня уже был подобный опыт, и та ситуация была гораздо ужасней. По крайней мере, на этот раз я поел и полон сил, и от меня хотя бы не несет морской тиной. Но как быть с одеждой? Желтая футболка на два размера больше, свисающая до колен, и шлепанцы, громко хлопающие при ходьбе! И это ужасное сочетание цветов: желтая футболка, черные шорты и голые до самих шлепанцев ноги. Неважно, кто я, неважно, что я думаю, в этой одежде я не я, а кто-то другой.

И даже забыв о своем внешнем виде, как мне пройти мимо всех этих камер? Особенно мимо нескольких блондинок, активно фотографирующих нас так близко, почти вплотную. Я не должен показывать слабость. Я отбрасываю колебания и выхожу из автобуса. Верзилы уже меня ждут. Они тут же хватают меня под руки, и мы направляемся к самолету. Я высоко держу голову. Я делаю широкие шаги. Я хочу, чтобы эта унизительная сцена как можно скорее закончилась.

Первая группа людей, мимо которых мы проходим, – переводчики. Они одеты в зеленое и просто стоят там без дела и причины. Может быть, они присоединятся к нам на острове Манус, хотя по ним не скажешь, что они готовились к поездке. Я бросаю косой взгляд на переводчицу с курдского, женщину, которая не должна была нас покидать. Ее лицо бесстрастно. Даже ее загадочная и вороватая улыбка исчезла. Я не могу понять, что кроется за ее двусмысленным поведением. Безразличие? Тревога? Выражение ее лица кажется задумчивым. В ее темных глазах я вижу боль.

Это эхо того же несчастья, что разделило меня с моим прошлым и моей Родиной. Конечно, она тоже из пострадавших курдов. Она заклеймена лишь потому, что она курдская женщина и человек, осмелившийся мечтать; человек, имеющий корни на Ближнем Востоке. Она – вечное бельмо на глазу у других, ведь она всегда говорит не к месту, говорит о таких вещах, как освобождение и демократия. Ее судьба похожа на мою: она бросила все и приехала в Австралию. Не имеет значения, на каком судне она пересекала океан, чтобы добраться до этой земли: на гниющей лодке или в комфортном самолете. Я чувствую – глядя на меня, она вспоминает свою боль. Я чувствую, она помнит те дни, когда ее воспринимали как лишнюю; и именно это вызывает в ее взгляде одновременно презрение и сочувствие.

Мы подходим ближе к журналистам. Одна из блондинок отступает на несколько шагов и опускается на колени, делая несколько художественных снимков моего нелепого лица. Без сомнения, она создаст шедевр, который покажет своему главному редактору, а затем получит поощрение за проявленную инициативу. Фотография худого тела в мешковатой, неряшливой одежде, снятая с ракурса «снизу вверх», и в самом деле будет блестящим произведением искусства. Я держу голову высоко, иду с достоинством и стараюсь сохранять его, поднимаясь по ступенькам в самолет. Но мои шаги все равно меня выдают – они похожи на походку того, кто пытается сбежать.

* * *

Я захожу в салон. Охранники указывают на мое место, и мне остается только рухнуть на него. Моя притворная гордость растаяла, голова низко опустилась. Я раздавлен и сломлен. Я глубоко унижен, будто моя жизнь не имеет ни капли ценности. Я всеми осмеян, пускай не публично, а мысленно, про себя. А может, кто-то пустил слезу жалости.

Я словно подопытный. Вся эта толпа уставилась на меня, как только я вышел из автобуса, с любопытством изучая, как двое военных волокут меня, словно опасного преступника. Подвергнутые подобному унижению люди отныне будут презирать Австралию, даже если раньше мечтали о ней. А меня определенно унизили. На душе горько, и это давит на меня. Я делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь вернуть себе хоть немного достоинства.

Проходит несколько минут, и в салон заводят парня, который был надзирателем в тюрьме. Он уже не похож на прежнего шутника, а от его разговорчивой натуры не осталось и следа. Он больше не тот, кого мы видели с утра. Он усаживается рядом со мной.

Охранников в самолете столько же, сколько нас. Двое военных сидят на соседних с нами сиденьях. Они следят, чтобы мы не сделали чего-нибудь опасного.

Самолет взлетает и набирает высоту. Мы улетаем все дальше и дальше от Острова Рождества – острова, ради достижения которого мы рисковали жизнью. Нам выдают на обед по ломтику холодного мяса и кусочку сыра. Мне не хочется есть. Я стараюсь уснуть, чтобы положить конец кошмару этого дня. Я должен подготовиться к жизни на Манусе – далеком острове, о котором я ничего не знаю.

* * *

Через какое-то время мы оказываемся в облаках, настолько высоко, насколько возможно. Я зачарован бескрайним ультрамарином океана. Я испытываю чудесное чувство, сродни победе. Ведь я смог покорить этот огромный отрезок океана на гниющей лодке, я смог пересечь это бесконечное водное пространство. Меня охватывает чувство победы, ведь теперь я могу смотреть вниз на море и улыбаться. Так бывает всегда: в моменты отчаяния и слабости из глубин нашего духа поднимается мощная сила, помогающая нам бороться. Я чувствую душевный подъем. Я ощущаю прилив сил. Я чувствую, что уже не тот человек, что всего несколько минут назад искал дыру, куда можно было бы заползти, и любую опору, за которой можно укрыться. Я испытываю удивительное чувство – гоню от себя унижение и безнадегу. Нет, я еще не сломлен. Глядя на волшебный природный пейзаж, любуясь открывающимся передо мной великолепием, я могу рассеять все угнетающие меня чувства – слабости, уныния, никчемности. И заменить их надеждой, радостью и удовлетворением. Я закрываю глаза и поддаюсь этому сильному чувству. Прекрасному чувству…