Текст книги "Записки из Тюрьмы"

4. Медитации на Военном корабле / Наша Гольшифте Поистине Прекрасна

Волны освободили нас из тисков /

Волны нас наконец пощадили /

И теперь я смеюсь им в лицо /

Торжествуя, ведь мы победили.

Десятки истощенных и помятых людей неровными рядами сидят на палубе военного корабля, образуя цепочку. Азаде и Друг Голубоглазого оказались в первом ряду и теперь безмолвно таращатся на горстку солдат, неподвижно стоящих перед ними, словно манекены. Кривоногий Мани сидит во главе одной из этих человеческих цепей со своей женой и маленьким шумным ребенком – они тоже наблюдают за солдатами.

Слышен только плеск волн, время от времени ударяющихся о корпус военного корабля. Я никогда не видел таких упрямых и неукротимых волн. Они становятся все злее и все яростнее нападают на корабль. Тем не менее они кажутся еще прекраснее. Еще великолепнее.

Нам остается только сидеть. Слушать волны и следовать их ритму – теперь это увлекательное развлечение, хороший способ скоротать время. Всего днем ранее волны вызывали смертельный ужас. Сейчас же волны кажутся детскими забавами; даже от самой высокой и мощной волны на нас попадает лишь несколько капель воды.

После долгих дней лишений это словно сладкий сон /

Новая ночь приносит ясный небосклон /

Совсем иной после мрака вчерашнего шторма /

Небо безмятежно, милостиво и благосклонно /

Луна стала еще прекраснее, чем прежде /

Из объятий неба она шлет нам надежду /

За нами она тихо наблюдает /

В безумии нас больше не терзает /

Растаяли хмурые жестокие тучи /

Небеса решили нас больше не мучить /

Все мирно и на своих местах /

Возможно, звезды, небо и луна /

Больше не хотят сеять ужас в душах /

Настала пора милосердно слушать /

Наши мысли, что полны ожиданий /

Радостных волнений и мечтаний /

На палубе военного судна люди притихли /

В их лица впечатана память о близкой гибели /

Следы когтей смерти, что царапали их лица /

Они молчаливы и не хотят шевелиться /

Пережитое останется с ними навечно /

Но сейчас их счастье бесконечно.

Никто не осмеливается показывать свое счастье на глазах суровых военных. Все будто бы заранее сговорились, что должны скрывать свою радость, находясь под военным надзором. Вероятно, идея выразить радость пугает людей; военным может прийтись не по душе их ликование, и они вернут скитальцев в Индонезию. А может быть, никто не уверен, что палуба этого военного корабля на самом деле считается территорией Австралии; никто не может поверить, что они действительно добрались до земли свободы. Как бы то ни было, какие бы чувства ни испытывали пассажиры, какие бы мысли ни проносились в их головах, все они просидели всю ночь в полной тишине. Словно напуганные дети, они не издают ни звука.

Даже шумный ребенок Кривоногого Мани, кажется, это знает. Тяжелая тишина, повисшая в воздухе, заставила малыша замолчать, пока он отдыхал на отцовских коленях. Ребенок беспокойно смотрит на отца, который бдительно следит за окружением. Проявляя свойственное детям любопытство, малыш изучает черты отцовского лица, следуя за отцовским взглядом.

Пингвин лежит плашмя на полу, как и накануне вечером. Это выглядит жутко: он до сих пор борется со смертью и все еще в ее власти. Его глаза по-прежнему неестественно распахнуты, а губы дрожат. Его лицо бледнее, чем раньше, будто он уже умер. Его первым переправили с лодки на военный корабль. Когда военные прибыли, чтобы оказать ему помощь, он извивался, как змея, и стонал. Нескольким офицерам, поднявшимся на борт лодки, оставалось только поднять его с пола и силой пытаться доставить на борт корабля; они несли его, как мешок с картошкой. Тело Пингвина казалось безжизненным и слабым, но, когда к нему подошли, чтобы дотронуться или передвинуть, он одеревенел. Все его тело стало жестким, как у человека, которому вырвали зубы, и от ужасной боли тот напрягся, как металлический прут.

Когда Пингвина забрали, Кривоногий Мани и его семья последовали за ним, а затем переправили остальных женщин и детей. Наконец, эвакуировали мужчин и молодежь. Нас разделили на группы по четыре человека и переместили на корабль.

На нашей лодке Пингвин просто лежал, уставившись в небо, изможденный и жалкий. На палубе военного корабля он так и продолжает пялиться в облака, со стучащими зубами и дрожащими губами.

Наша Гольшифте и ее семья сидят рядом с измученным телом Пингвина.

Ее лицо до сих пор сияет /

Ее красота не увядает /

И пусть ее одежда изорвана /

Она достоинством наполнена /

Ее тело пахнет морем, как у остальных страдальцев /

Горьким запахом лишений, как у всех скитальцев /

Но Наша Гольшифте по-прежнему горда /

И притягательна, как раньше, как всегда /

Наша Гольшифте смеется в лицо бедствию /

Смеется над мраком и судьбы свирепством /

И черные глаза ее чаруют и манят /

Словно маленькие солнца в них горят.

Наша Гольшифте выделяется среди этих несчастных скитальцев. Она из тех, кто излучает благородство. Во что бы она ни была одета, какой бы сложной ни была ситуация, какими бы сильными ни были удары судьбы – несмотря ни на что, она производит на окружающих неизгладимое впечатление.

Трудно поверить, что женщина, сейчас спокойно сидящая здесь, прижав к груди двоих детей, – та же самая, что бесстрашно противостояла подавляющим ее безжалостным мужчинам.

Это все та же женщина, что не стала терпеть безрассудство перепуганных пассажиров на борту нашей затерянной в океане лодки. Это она пыталась внедрить справедливое распределение порций воды и фиников и взяла на себя их раздачу, ведь благополучие ребенка Кривоногого Мани ей не менее важно, чем благополучие ее собственных детей. Встретив женщину вроде Нашей Гольшифте, я чувствую ее достоинство и силу, а все остальные опустошенные и сломленные лица отступают на задворки моего сознания.

Сила Нашей Гольшифте – это уникальная форма величия и королевского благородства. Она – представительница нашей общины, достойная противостоять этим безразличным.

Наша Гольшифте поистине прекрасна.

Напротив, Труп кажется бездушным и полным апатии. Сколько бы раз я ни изучал его лицо, вглядываясь в его неровные черты, изрезанные глубокими морщинами, я не могу его прочесть. Глядя на него, я никак не могу представить его прошлое, какую жизнь он вел и через что прошел. Но ясно одно: Труп жесток. Я убежден, открой он свой рюкзак, у него в запасе нашлась бы еще целая гора фиников или фисташек.

Вспыльчивый Иранец подавляет свой гнев, стараясь не ворчать. Его гневливая натура за годы жизни отпечаталась на его лице. Теперь же до него, видимо, дошло, что ему выгодно молчать вместе с остальными и выглядеть несчастным.

Я всматриваюсь в окружающие лица /

Зловещая тишина захватила их сердца /

Глядя на печальных и испуганных людей /

Я вижу усталых солдат, взятых в плен /

Их тела пропитались вонью морской тины /

Лица женщин прорезали хмурые морщины /

Но все наконец-то спокойно /

Даже Мать-Природа благосклонна /

Море чарующе безмятежно /

Волны ласкают нас нежно /

Больше не хлещут в припадках гнева /

Уже не смертельно опасны, как и небо /

И в лицах скитальцев, изможденных и мрачных /

Я все же замечаю надежду на счастье.

Когда я вглядываюсь в эти опустошенные лица, то первая добродетель, что приходит мне на ум, это мужество. Несмотря на очевидные различия в доброте и жестокости и независимо от того, каковы личности этих людей, у них есть нечто общее. Они победили волны и завершили свое трудное путешествие. Они пережили целую неделю изнурительных испытаний. Они перенесли самые ужасные опасности. Они выдержали мучения на грани смерти.

И все же мне чрезвычайно трудно считать их мужественными людьми. Понимание сути мужества требует определенного бесстрашия даже в мыслях. Прежде мне не приходилось серьезно задуматься о мужестве, поскольку обстоятельства еще никогда не требовали от меня столь масштабного проявления этого качества. У меня еще не было шанса испытать на практике, что на самом деле значит быть мужественным человеком.

Является ли мужество противоположностью страха? Или мужество – это добродетель, возникающая из самой сути страха? Но этот океан и его волны… Кажется, что каждая волна внушает страх и тоску такой силы, которой хватило бы, чтобы разрушить здание. Этот опыт пробуждает во мне мужество; он позволяет мне поразмыслить над самим его понятием. Впервые в моей жизни именно океан испытал лично меня и мое мужество; и я прошел испытание в лабиринтах смерти.

Океан решил подвергнуть меня испытанию /

Вызвав меня на суд, на битву за выживание /

Он бросил вызов моим представлениям о самом себе /

Теориям, что я строил всю жизнь в своем уме /

Втянул в поединок, где он – и смертельный враг, и судья /

Заставив сражаться вслепую, страшась небытия.

Одиссея через океан на гниющей посудине создала возможность для колоссального противостояния, где могла проявиться моя сущность; где я мог допросить свою душу – и обнажить свое истинное «я»:

Является ли этот человек тем, кем себя считает?

Соответствует ли его личность принципам, которые он исповедует?

Является ли он воплощением мужества?

Это вечные вопросы. Океан терзал меня ими; он задавал их мне снова и снова. Мой разум в течение многих лет пытался на них ответить. Эти вопросы в итоге забросили меня на другой край земли, унесли в океан, который прежде я видел только в учебниках географии.

* * *

Я годами размышлял о горах и родных мне местах /

О войне с теми, кто поделил меж собой Курдистан /

Об оккупации курдских земель /

О разрушении древней культуры моей /

То вторжение уничтожило наши культурные ценности /

Разрушило то, что курды лелеяли с древности /

За сохранение курдской идентичности было необходимо бороться. Когда я был моложе, я хотел вступить в Пешмерга[64]64
  Пешмерга (курдск. «те, кто смотрит смерти в лицо») – курдские вооруженные силы и борцы за свободу автономного региона Курдистан; партизанская организация во время ирано-иракской войны, сражавшаяся против армий обеих стран. Прим. Омида Тофигяна.


[Закрыть]. Я хотел провести свою жизнь вдали от городов. Я хотел прожить ее в постоянной опасности – там, в горах, участвуя в непрерывной войне.

Мы неоднократно были на грани революции; великое восстание набирало обороты. Но каждый раз мне мешал страх, прячущийся под маской теорий ненасилия и мирного сопротивления. Я много раз добирался до громадных горных хребтов Курдистана. Однако теории о ненасильственном сопротивлении каждый раз заставляли меня вернуться в города, чтобы взяться за перо.

Я годами размышлял о том, чтобы найти убежище в горах, в местах, где мне пришлось бы взять в руки оружие, где я был бы среди тех, кто не понимает ценности пера. Там, где я был бы вынужден говорить на их языке – языке вооруженного сопротивления. Но каждый раз, когда я размышлял о влиянии и силе пера, у меня слабели колени.

Я до сих пор не знаю, говорил ли во мне дух миролюбия или я просто боялся. Я все еще не уверен, боялся ли я сражаться в горах, взяв в руки оружие, или искренне верил, что нельзя освободить Курдистан военным путем. Я терзался этим вопросом: я думал о том, был ли я трусом; могла ли моя трусость перенаправить мои мысли, заставив предпочесть мир и перо. Я гадал, трусость ли вынудила меня выбрать культурное самовыражение в качестве формы сопротивления.

Но я думаю, что мы сможем по-настоящему оценить, есть ли смысл у наших теорий, только когда проверим их на практике. Лишь тот, кто глубоко задумывается о смерти и смотрит ей в лицо, может по-настоящему ее не бояться. Пока мы не применим наши знания и рассуждения на практике, они так и остаются всего лишь теориями.

И мы не можем оставаться бесстрастными к таким монументальным понятиям, как жизнь и смерть, если хотим проникнуть в их тайны и понять самую их суть.

Когда нас затапливает страх смерти /

И мы боремся с ним, глядя в лицо гибели /

Лишь тогда мы прозреваем, поверьте /

Осознав суть этих явлений, как даже не мыслили /

Океан столкнул меня с ужасом и смертью /

Настолько близко и лично, как я не был прежде /

Он стравил нас, как диких баранов, бьющихся лбами /

В его власти я меж ними, как между молотом и наковальней.

Для большинства людей, сидящих на жесткой палубе военного корабля, это первое путешествие по океану. Для тех, кто набрался смелости подняться на борт одного из суденышек, плывущих в сторону Австралии, нет выбора и пути назад. Совершенно никакого. Попасть на любую из этих лодок – это чрезвычайный риск, огромная опасность. Это настоящая битва со смертью. Перед посадкой на борт у большинства беженцев не было ни малейшего представления о невероятной опасности этого путешествия.

Но для меня и еще нескольких человек ситуация была иной. Однажды мы уже чуть не утонули, но две недели спустя снова бросились в бой с океаном, сев на другое подобное судно. За те две недели, что я провел на суше в Индонезии, у меня появилась странная тяга пуститься в очередную одиссею – страсть, смешанная со страхом. Признаюсь, когда я второй раз поднялся на борт лодки, мои ноги задрожали; к горлу упрямо подкатила тошнота, и меня захлестнула острая тревога.

Я снова отдался власти океана и его волн, бросился навстречу реальной угрозе, навстречу ужасу. Мы несколько дней плыли по этой водной бездне, осаждаемые волнами, пока у нас не закончилось топливо и мы не оказались брошены на произвол судьбы на новом берегу. Мы были в точке невозврата. Но и путь вперед нам был закрыт.

На следующий день к нам подплыла небольшая лодка, перевозящая бочки бензина. Затем пришло время принять окончательное решение. Большинство людей, сейчас сидящих со мной на палубе военного корабля, хотели вернуться назад на этой маленькой лодке. Как только выгрузили бочки с бензином, завязалась схватка за посадку на ее борт. Лодка держалась рядом с нашим судном. Несколько парней сцепились, толкаясь и таская друг друга за рубашки. Одну из женщин ударили прямо на глазах у мужа; этот удар убедил матросов пустить ее на борт. Драка достигла апогея. Трое или четверо самых крепких парней успешно отпихнули всех остальных и прыгнули в маленькую лодку. Она отплыла от нашего судна. В итоге пересесть смогли всего семь или восемь человек, и это был последний шанс вернуться назад.

Размышляя о нескольких месяцах, проведенных в Индонезии, и о втором путешествии по океану, я стал лучше понимать концепцию мужества, хотя я до сих пор не слишком доверяю своим теоретическим рассуждениям на эту тему.

Мужество тесно связано с безрассудством /

В здравом рассудке бороться с волнами и продолжать эту одиссею было бы невозможно.

Несколько раз происходили события, побуждавшие нас к капитуляции. Моменты, заставлявшие нас желать прекращения опасного путешествия. Однако каждый раз безрассудство вынуждало меня упорствовать. Оно текло по моим венам, притупляя чувство опасности. Ощущение опасности – обычно основной фактор, позволяющий ее избежать. Но я решил подкреплять в себе это природное безрассудство, взращивая его до тех пор, пока не перестал ощущать опасность. Без сомнения, примени я свой рациональный ум, чтобы оценить возможные ожидающие меня опасности, я бы никогда не рискнул отправиться в это трудное путешествие через океан.

Я знаю: мужество имеет еще более глубокую связь с безнадежностью /

Чем большую безнадегу ощущает человек, тем на большие подвиги он способен.

За все то время, что я провел в Индонезии и даже на лодке, у меня так и не хватило мужества вернуться к той участи, от которой я сбежал. К исходной точке. Я чувствовал, что сжег все мосты. Я был обречен пересечь океан, даже если это означало расстаться с жизнью. Я был обречен бороться с волнами, продолжать путешествие и принять уготованную мне судьбу в финале этой одиссеи. Оглядываясь назад на ситуацию, в которой я оказался, я ощущаю абсолютную безысходность. Мое прошлое было сущим адом, и я смог из него выбраться. Я ни секунды не желаю думать об ином исходе. Размышления о возвращении в Иран или в бездомное и голодное прозябание в Индонезии делают меня смелее, побуждают двигаться вперед.

Я словно солдат, поставленный перед жестоким выбором: переход через минное поле или плен. Придется выбирать. Это точка невозврата – я не могу повернуть назад.

Возможно, беженцы на военном корабле /

Как и я, открыли в себе скрытое мужество /

В разъяренном океане, в штормовой мгле /

Им пришлось обрести его в долине ужаса /

Среди мелких тревог и всепоглощающего страха /

Бороться с волнами они нашли в себе отвагу /

Ведь принять бой среди этих вод /

Это единственный путь вперед.

Если бы шальная волна разломала пополам наше суденышко, мы бы просто погибли, исчезнув в череде других незаметных и нелепых смертей.

Неправильно думать, что наши смерти значимее смертей миллионов других людей, покинувших мир до сего момента. И смертей, которым еще предстоит случиться. Нет. Все смерти абсурдны и тщетны. Нет разницы между смертью при защите своей родины, смертью за великое дело или смертью ради мороженого на палочке.

Смерть есть смерть /

Она ясна и незатейлива /

Она абсурдна и внезапна /

Точь-в-точь как рождение.

Позже я осознал, что штормовая ночь, когда ангел смерти взгромоздился мне на плечи, выпала на дату моего рождения, став одновременно и моментом моего второго рождения. Я понял это, лишь ступив на сушу. Если бы я утонул, это была бы забавная и нелепая смерть. Подумать только – человек, погибший точно в день своего рождения. Это не имеет смысла, но теперь я погружаюсь в глубокие размышления о последствиях неслучившегося события. Может быть, если бы я утонул, кто-нибудь начал бы философствовать, анализируя мою смерть с помощью гадания или по движению небесных тел и сфер. В мой день рождения они предложили бы эти способы справиться с потерей другим людям. Возможно, в эту двойную дату моя мать сочинила бы легенду о своем сыне, чтобы почтить его смерть; с этими мистическими фантазиями ей было бы легче пережить ее горе. Она оплела бы эти печальные обстоятельства таинственной духовной паутиной. Она связала бы мою смерть с метафизическими сущностями и явлениями. Но все эти священные траурные обряды ничего бы не изменили.

Смерть есть смерть.

Неважно, умирает человек в дату своего рождения или в любую другую. Сущность смерти сводится лишь к небытию. Этот яркий момент гибели – вспышка света в необъятном пространстве темной ночи.

Все выдающиеся подвиги и страхи.

Все испытания голодом и жаждой.

Все это осталось позади.

Что бы ни было, мы уже добрались до Австралии. Жизнь излила на нас свою любовь.

* * *

Военный корабль плывет всю ночь, поэтому мы вынуждены сидеть на прежних местах. Нам не позволяют даже встать на несколько мгновений или сделать несколько шагов. Постоять удалось совсем недолго, пока военные топили судно, на котором мы приплыли. Я видел, как они прострелили в лодке две дыры из станкового пулемета[65]65
  Станко́вый пулемет – пулемет, действующий на специальном станке, обеспечивающем устойчивость оружия при стрельбе, удобство наведения и высокую точность стрельбы. Прим. перев.


[Закрыть], и наблюдал, как она исчезла в волнах. Только тогда я осознал, насколько ничтожной она была в сравнении с океаном. Крошечный кусочек дерева, бледнеющий на фоне величия воды.

Всю ночь я не могу спать из-за боли в заднице, вызванной сидением на жестком полу. Мои кости упираются в дерево. Но я храню молчание и просто считаю волны, бьющиеся о корпус лодки. Я так исхудал, что это стало причиной непрерывной боли, какую бы позу я ни принимал.

На следующее утро военный корабль прибывает на Остров Рождества. Белые домики рядами тянутся вдоль склонов острова, забираясь даже в густые джунгли.

На лицах пассажиров снова читается счастье; теперь они осмеливаются улыбаться друг другу. Море сверкает и сияет до самого берега, а волны накатывают на пляж и отползают от него на несколько метров. Волны движутся неравномерно. Кажется, что некоторые из них, взяв начало от берега, набирают скорость по мере того, как докатываются до морского простора. Они словно ослеплены ярким солнцем; иногда несколько волн сталкиваются, разбрызгиваясь и распадаясь.

К кораблю подплывает буксир, испускающий клубы черного дыма. Усталых пассажиров группами по десять человек переправляют на пирс. Первым перевозят Пингвина, все еще заключенного в оковы смерти; его силой отрывают от палубы, в которую он врос. Кривоногий Мани сопровождает жену и ребенка, плачущего без умолку. Гольшифте и ее детей вместе с Пингвином везут к берегу. Издалека кажется, что на пирсе нас ждет целая группа людей. Совсем скоро настанет моя очередь. Я один из последних, наряду с Беззубым Дураком, Вспыльчивым Иранцем, Трупом и несколькими молодыми парнями. Мы садимся на буксир.

Единственная моя вещь лежит в рюкзаке Друга Голубоглазого. Во время первого путешествия мой рюкзак, в котором не было ничего ценного, унесло волнами. Но Друг Голубоглазого сохранил у себя мою книгу – томик стихов, которые я люблю[66]66
  Книга друга Бехруза – курдского поэта Сабира Хака «В загробной жизни я боюсь вновь стать чернорабочим» («Fear of Being a Labourer Again in the Afterlife»). Хака – автор трех книг. Прим. Омида Тофигяна.


[Закрыть]. Я не знал, что забрать с собой из Ирана. У меня и в самом деле не было ничего сколь-нибудь ценного.

Вот моя доля после тридцати лет жизни /

При диктатуре, что над страной нависла /

После тридцати лет борьбы и выживания /

В теократии, что Ирана носит название /

Чего я достиг за эти три десятка лет? /

Кроме сборника стихов, у меня с собой ничего нет.

Я хотел выйти из ворот Тегеранского аэропорта с пустыми руками. Но я боялся пограничников. Они бы наверняка спросили, почему этот тощий парень, отправляясь за границу, ничего не взял с собой. Поэтому я купил рюкзак и набил его кучей старых газет и несколькими комплектами старой одежды. Я покинул аэропорт, выглядя как турист. Честно говоря, у меня не было ничего, что стоило бы хоть цента. Если бы не мой страх перед проверкой, я бы ушел, как бродяга, с пустыми руками.

Я был, вероятно, самым легким путешественником за всю историю всех аэропортов мира: только я, одежда на мне, томик стихов, пачка сигарет и мое мужество.

Сейчас я в нескольких метрах от завершения своего долгого, трудного путешествия. У меня в руках мой насквозь промокший томик стихов. Я потерял свою обувь, а моя одежда похожа на решето.

Буксир причаливает к пирсу. Волны кротко шепчутся у берега. Там же плещется маленькая светловолосая девочка, играя в воде; она не обращает на нас ни малейшего внимания. Ей нет дела ни до усталых и измученных людей на буксире, ни до стоящих на пирсе. Образ той маленькой девочки, играющей в воде, все еще свеж в моей памяти. Она смеется, погружаясь в ласковые манящие волны. В мировоззрении этого ребенка нет места страданиям. В ее мире нет места трудностям, которые возникают из-за несправедливости.

Она свободна, она невинна /

Словно нежный ветерок в этот день дивный /

Под ярким солнцем она играет /

Мое первое живое впечатление об Австралии.

Подъемная платформа поднимает буксир, перевозящий группы пассажиров, до уровня пирса. Этот клочок сухой земли для нас – олицетворение земли свободы. Несколько мгновений спустя я получаю свой первый подарок от Австралии. Пару шлепанцев, лежащих перед моими израненными ногами и изможденным телом.

Худой, как скелет, мужчина со светлыми глазами /

В его руках промокший томик стихов зажат /

Его ноги в шлепанцы плотно обуты /

Это все, что у него есть в эти минуты.