Текст книги "Золото"

20

Неслышно сеял мелкий дождь. Порывистый ветер холодил промокшую одежду. Сырость прохватывала до костей. Женщины шёпотом передавали слухи о партизанских делах, и во всех их рассказах звучала надежда, что партизаны нагрянут, выручат, спасут от смерти или вражеского надругательства.

Матрёна Никитична не разделяла этой самоуспокаивающей надежды. Не так-то все просто! Сидя на своём мешке, она не забывала о его содержимом, и деятельный мозг колхозной активистки неустанно бился над тем, как спасти или, в крайнем случае, хотя бы спрятать ценности.

«Отвлечь внимание конвойного и зарыть мешок вот тут, в мягком зеленом мху? Не годится, увидит… Незаметно оставить в кустах, когда погонят в путь? Или, может быть, безопаснее уже в пути бросить куда-нибудь под приметный куст, а потом вернуться?»

Все эти проекты она браковала, но тотчас же начинала обдумывать новые.

– Ну, а ежели б случилось бежать, как их найти, партизан-то? – спросила она железнодорожницу.

– Кабы я знала, так бы я тут и сидела с вами, как мухомор под ёлкой! – насмешливо фыркнула та.

– А ты, милушка, встань, ладошки ко рту приложи да покричи: «Партизаны, ау, где вы?» – насмешливо прозвучал за спиной Матрёны Никитичны дребезжащий тенорок.

Женщина вздрогнула и оглянулась. Позади неё стоял седой кривой старикашка со сморщенным, как высохший гриб, лицом – единственный мужчина в этой большой толпе полонянок.

Матрёна Никитична приметила его сразу же, как только очутилась здесь. Одет он был в поношенную куртку железнодорожника, на голове – форменная выгоревшая фуражка с захватанным козырьком. «Вот, пожалуй, стоит с кем пошептаться насчёт побега», – подумалось ей тогда. Но старичок сидел под кустом, глубоко засунув руки в рукава, свернувшись, как ёж, и, казалось, дремал. Большая фуражка была надвинута на уши, как бабий чепец. Выглядел он таким нахохленным и беспомощным, что Рубцова, понаблюдав за ним, отказалась от своей мысли.

Теперь он незаметно возник за спиной собеседниц, и его единственный глаз, узкий, по-кошачьи зелёный, смотрел на них с затаённой недоброй хитрецой. В левом углу рта у него темнело коричневое никотиновое пятнышко. От старика густо несло табаком. Запах этот, напомнивший Матрёне Никитичне мужа, заядлого курильщика, как-то, вопреки всему, расположил её к незнакомцу.

Она покосилась на эсэсовца. Тот кончил ковырять в ушах и занялся своими ногтями.

– Эх, знать бы, где эти партизаны, как пройти к ним! – сказала Матрёна Никитична, косясь на старика, который, как ей казалось теперь, был не так-то уж прост и беспомощен.

– А кто ж их ведает? – задребезжал тенорок кривого, его единственный зелёный глаз впился в Рубцову. – А тебе на что они, милушка? Что, ай мужик с ними по лесам лазит иль дело к ним есть какое?

От недоброго взгляда старика женщине стало почему-то не по себе. Она не ответила. Старик опять свернулся, как ёж, под можжевёловым кустом, ещё глубже напялил фуражку на уши и, как послышалось Матрёне Никитичне, даже стал тоненько, с присвистом, похрапывать. Но, неожиданно повернувшись, она уловила на себе изучающий взгляд его прищуренного глаза.

Нет, с кривым каши не сваришь, его остерегаться надо, решила она и придвинула свой мешок к толстой железнодорожнице. Не упоминая больше о партизанах, она стала тихонько убеждать ту попробовать организовать побег. Судьба их всех и без гадалки ясна. Так что ж, и сидеть ждать? Лучше уж напасть вон на этого очкаря, а потом бежать разом врассыпную. Конечно, кое-кто и голову сложит, но остальные спасутся…

– С голыми руками на автомат? – усмехнулась железнодорожница. – А у него вон ещё и гранаты. Бросит – и нет никого, куча лому.

Солдат чистил ногти, старательно обкусывая заусенцы.

– Да лучше уж от гранаты помереть, чем как скоту на бойне!

Матрёна Никитична отвернулась от железнодорожницы и подвинулась к Мусе. Девушка совсем оправилась. Она искоса посматривала на охранника, занятого своим туалетом. Под левым глазом у неё наливался синяк. Матрёна Никитична ласково окликнула девушку. Муся не сразу отозвалась.

– Прикосновение гадины отвратительно, но не может оскорбить человека, – сказала она, отвечая на какую-то свою мысль. – Гадину, если можно, следует раздавить, сердиться на неё смешно, глупо.

– Раздавить, но с умом. От гадючьего яда помереть – не велико геройство, – ответила Рубцова, радуясь, что её спутница рассуждает уже спокойно.

Железнодорожница, покосившись на Мусю, спросила у Матрёны Никитичны:

– Эх, подружки, пошли?.. Эта с тобои, что ли?

– Со мной, не стесняйся.

– Я стесняться не умею! – Толстуха развалялась на земле в самой безмятежной позе. – Я вот о чем. Просто так вот, как курам от ястреба, разлететься нельзя. Не выйдет. Тут, бабоньки, нужно что-то придумать, чтоб он шум поднять не успел, подмогу с поля не вызвал. Их ведь там, поди, немало в засадах схоронилось… Вот заманить бы этого сюда да навалиться б на него всем общим собранием, чтоб он и стрельнуть не успел…

– Много он убьёт с перепугу…

– Много не много, а я, бабоньки, помирать не согласна. Тут тихо-смирно надо. Как в театре.

Конвоир встал, отряхнул с колен настриженные ногти, не выпуская из рук автомата, сделал несколько гимнастических упражнений. Потом, чтобы согреться, походил по поляне и, вернувшись к пеньку, возле которого лежали гранаты, сел и стал довольно рассматривать ногти на пухлых белых руках. Что-то бабье было в его фигуре с узкими покатыми плечами, в его рыхлой, отёчной физиономии.

Муся уже давно подметила равнодушное любопытство, с которым он смотрел порой на оборванных, голодных, вымокших под дождём полонянок. Этот оскорбительный интерес к чужим страданиям больше всего бесил девушку. Её почему-то так и подмывало показать ему язык.

– Знаете что? – вдруг прошептала она, вся оживляясь, и отчаянное вдохновение засветилось в её серых озорных глазах.

Обе женщины придвинулись к ней, и все трое долго шушукались, осторожно косясь на охранника…

Моросил дождь. Полновесные капли звучно падали с деревьев. Холодный ветер пробирал до костей, Пленницы сгрудились, жались друг к другу, стараясь согреться. Вдруг в центре этой молчаливой продрогшей толпы вспыхнула ссора. Никто не успел заметить, как она возникла. Две женщины в рубищах, вцепившись в какой-то мешок, тянули его каждая в свою сторону, зло, визгливо браня друг друга.

Конвойный, сначала было насторожившийся и даже переложивший гранаты поближе к себе, приподнялся, вытянул шею, стараясь увидеть, что же такое происходит там, внутри круга, образовавшегося около дерущихся. Потом, не выпуская из рук оружия, забрался на пенёк, приподнялся на цыпочках…

Дрались две женщины. Они уже оставили мешок и вцепились друг другу в волосы. Пухлые губы часового сложились в улыбку. Кирпичный румянец разгорался на его щеках. Он был доволен этим неожиданным развлечением.

Вот высокая опрокинула маленькую навзничь. Не обращая внимания на сердитые окрики, отталкивая руки, которые тянулись к ней со всех сторон, она, по-видимому, душила противницу. В драке наступал самый интересный момент. Но круг полонянок, все теснее смыкавшийся вокруг дерущихся, не позволял видеть подробности. Конвоир соскочил с пенька, вошёл в толпу и стал рукояткой автомата прокладывать себе путь…

Что произошло дальше, никто не успел рассмотреть. Послышался звук, короткий и вязкий, как треск разбитого яйца. Брякнулся на землю автомат. Конвойный мягко, будто его тело сразу стало дряблым, осел на землю.

Наступила тишина. Раздался низкий женский голос:

– Эй, разбегайся во все стороны! Да не на поле! В лес, в лес!..

Железнодорожница стояла над телом конвойного с увесистым камнем в руках. Она отбросила камень, осмотрелась и, мелькая тяжёлыми икрами, что есть духу пустилась в чащу. Толпа разлетелась с полянки, как семена одуванчика, на которые дунул ветер. Через минуту здесь было пусто.

Муся и Матрёна Никитична бежали впереди других. Выпачканные землёй, исцарапанные в недавней схватке, они мчались что было сил, пока не свалились на густой и влажный мох. Их обступал частый ельник.

Они были одни…

21

Запасы, которые уложил в мешки путниц рачительный Игнат Рубцов, давно уже иссякли. Когда, переночевав в лесу, подруги принялись готовить завтрак, у них была только молодая картошка, накопанная накануне на брошенном поле. Они сварили её и, поев, оставили немного про запас. При самой жёсткой экономии картошки могло хватить лишь на день. И все-таки они решили идти напрямик лесом, избегая селений и дорог.

Глушь лесных урочищ с завалами буреломов, с диким зверьём, топкие болота с коварными чарусами не казались им страшными после обезлюдевших, выжженных пространств, которые они прошли накануне. Маршрута у них не было, но Муся уже умела теперь по десяткам признаков правильно определять направление на восток.

В это ветреное, непогожее утро они впервые почувствовали приближение осени. Ещё недавно лес издали казался сплошь зелёным, а теперь среди вечной зелени елей нежно желтели курчавые вершины берёз, серела, а местами уже начинала багроветь трепетная листва осин. Кусты орешника, буйно и ярко зеленевшие в лесных чащах, на пригорках и открытых местах, загорались снизу золотым пламенем.

Низкие тучки, спешившие под сердитыми ударами порывистого ветра, казалось, цеплялись за вершины елей. Деревья то и дело стряхивали на путниц целые пригоршни тяжёлых холодных капель. И все же как хорошо было в этом по-осеннему прохладном лесу! После удачного побега подруги чувствовали душевный подъем, улыбались, напевали.

– Ну, вы мне вчера и дали жару – сейчас больно! – весело вспомнила Муся.

– А ты мне все волосы спутала – и не расчешешь теперь, – отозвалась Матрёна Никитична. – Ловко это ты придумала его заманить… Хитрая ты, Машка! За тобой будущему мужу глядеть да глядеть…

Они посмотрели друг на друга, перемигнулись и захохотали. Эхо лесных чащ робко, как-то недоверчиво отозвалось на звонкий, весёлый смех.

– А я, как затеялась вся эта кутерьма, вдруг вспомнила: «А мешок!» Батюшки-матушки! Даже похолодела вся: а ну кто под шумок стянет? Гляжу краем глаза – лежит мой милый, лежит, валяется, затоптанный, никому не нужный…

Обе глянули на мешок и опять рассмеялись. Небо словно ответило на их смех. В голубое окно меж торопливых редеющих туч выглянуло солнце, яркое и ласковое; на траве, на деревьях, на паутинках, протянутых меж ветвей, весело заискрились, засверкали мириады дождевых капель.

– Разогнётся, разогнётся пружина, Машенька… Помнишь, свёкор-то мой говорил? Туго свернулась – крепче ударит…

Глаза Матрёны Никитичны так же искрились и сияли, как и все кругом. На лице её, омытом дождевой влагой, сквозь шелковистую смуглоту кожи проступил тёмный румянец. Улыбка обнажила два ряда крупных зубов. Жёнщина как-то сразу необычайно помолодела. Муся с восхищением смотрела на спутницу:

– Красивая вы…

А та, целиком захваченная своими мыслями, даже и не слышала.

– …И жить станем по-прежнему. Вот приезжай тогда, Машенька, к нам в «Красный пахарь», как сестрёнку приму… Ох, и хорошо ж у нас в колхозе!.. – Рубцова вздохнула, сдвинула брови и тихо добавила: – Было…

– Я учиться пойду… Но я приеду, вот увидите, обязательно, только уже когда стану певицей. Ладно? Приеду, соберутся все: бабка Прасковья, Варя Сайкина, Игнат Савельич, все знакомые, а я выйду в вечернем платье, в длинном, белом… нет, не в белом – белое, говорят, толстит, а в голубом, мне больше голубое к лицу. Правда?.. Выйду и запою то же, что в Коровьем овраге, помните, пела… Хотите, спою, а?

И, не дожидаясь приглашения, девушка запела вполголоса свой любимый «Зимний вечер».

Но допеть ей не удалось, песня оборвалась на полуслове. Послышался хруст валежника, торопливые шаги, и из зарослей мокрого, щедро осыпанного чёрными воронеными ягодами можжевельника прямо наперерез путницам вышли двое мужчин.

– Быстрее и не оглядывайся! – успела шепнуть Матрёна Никитична, резко меняя направление и ускоряя шаг.

Они двинулись, не разбирая дороги, прямо сквозь можжевёловые заросли, сквозь кусты волчьих ягод и орешника. Они шли торопясь, не смея обернуться. Позади трещали сучья и слышались шаги. Незнакомцы явно стремились их нагнать. Тогда Матрёна Никитична ещё раз изменила направление: авось разойдутся их, может быть, лишь случайно совпавшие пути.

Но преследователи не отставали; уже были слышны не только их шаги, но и дыхание.

– Бежим! – сказала Матрёна Никитична, поправляя лямки тяжёлого мешка.

Вдруг кусты затрещали впереди, и, тут же раздвинув ветви, навстречу подругам вышел белокурый человек в немецкой форме, высокий и такой плечистый, что куртка, надетая им, может быть, с чужого плеча, вся на нем натянулась, как чулок.

– Здравствуйте! – сказал он на чистейшем русском языке.

Он снял пилотку, отёр ею пот с крупного загорелого лица. Негустые курчавые белые волосы были тоже мокры и липли ко лбу крутыми завитками. Карманы его шаровар оттопыривались, должно быть от гранат. Под тесной курткой с распластанным орлом, нашитым над карманом, вырисовывалась рукоять револьвера, заткнутого за пояс.

Путницы обменялись быстрыми взглядами и остановились. Бежать было некуда.

Вслед за белокурым сквозь кусты продрался на поляну тот самый кривой старик в форменной куртке железнодорожника, которого путницы приметили ещё вчера в толпе задержанных. Фуражку свою он держал в руках; она была полна крепких, отборных боровиков. На темени у него оказалась просторная сверкающая лысина, поросшая по краям курчавым пухом. За спиной висел немецкий автомат.

– Замучили, окаянные бабы! Кто ж так по лесам ходит? Гонят, как курьерский на последнем перегоне. Того гляди, сердце через рот выскочит. – Он уставил на путниц свой единственный глаз, в котором, теперь уже не таясь, сверкал насмешливый, недобрый огонёк, и тоненьким тенорком издевательски продребезжал: – Чего же бежите? Чай, не волков – людей встретили… Да, кажись, мы маленько уже знакомы. С добрым, как говорится, утречком!

Старик подмигнул Матрёне Никитичне и победно глянул на своего высокого спутника, рядом с которым он напоминал старую, ветхую хибарку, ещё ютящуюся возле вновь отстроенного высокого дома. Положив картуз с грибами на землю, он принялся насыпать табаком короткую трубку-носогрейку с сетчатой крышкой, какие обычно курят люди, работающие на воздухе.

Высокий, нерешительно покусывая нижнюю губу, бросал на женщин короткие изучающие взгляды. Его лицо, совсем юное, загорело так густо, что и широкие брови, и длинные бесцветные ресницы, и тонкий пушок ещё не загустевших усов выделялись на нем, как высохшая трава белоус на буром мху болота. Вид у него был странный, диковатый, и путницы опять тревожно переглянулись, молча предупреждая друг друга, что хорошего им ждать нечего.

– Ну, поздоровались – и попрощаемся. У каждого своя дорога. Доброго пути вам! – с подчёркнутой деревенской певучестью сказала Матрёна Никитична и тихонько дёрнула Мусю за руку.

Они пошли было прочь от незнакомцев, но те тронулись следом за ними.

– Во! Везёт нам с тобой, Никола! Благодать-то какая: и нам туда же, – задребезжал позади стариковский тенорок. – А то идём на всех парах, а кругом одни пенья-коренья. Скукота. А тут, пожалуйте, две дамочки попутные. Вот и отлично, вот и превосходно! Глядишь, опять песенку какую сыграют, вроде бы дивертисмент перед кином.

– Полицаи, – тихо шепнула Матрёна Никитична, вспомнив, как старичонка притворялся вчера спящим, как, незаметно подкравшись, подслушивал женские разговоры, как из-под прищуренного века неотвязно следил за ней его глаз. – Нас искали…

Муся молчала. Было страшно подумать, что даже сюда, в этот девственный лес, где так вольно дышалось, где ничто не напоминало ни о враге, ни об оккупации, уже дотянулись фашистские руки. Матрёна Никитична, все время улавливавшая в стариковском балагурстве зловещие нотки и замечавшая, что недобрый зелёный глаз нацелен на её поклажу, обернулась к высокому парню. Этот внушал ей больше доверия, несмотря на вражескую форму, в которую был одет.

– Ступайте себе, ступайте своей дорогой, а мы своей пойдём. Можно?

Она подняла на молодого свои чёрные глаза, и столько было в них обаяния, такой призыв к человеческому благородству звучал в тоне её просьбы, что тот не выдержал и отвернулся. Но кривой старик опять выскочил вперёд и рассыпал скороговорку мелких, сухих, кругленьких, как орешки, словечек:

– А, каково! К входному семафору подошли – станция не принимает. Здравствуйте пожалуйста, от ворот поворот, приходите к нам чаще, когда нас дома нет… А чем такое мы вам не по сердцу? Гляди на него – Бова-королевич. А я? Ничего, миленькая, старый станок дольше вертится… Вместе, вместе пойдём. А чтоб не скучно было, я тебе про партизан буду говорить: и где они стоят, и как к ним пробраться, и какие дороги к ним ведут… Все, что хошь, узнаешь. Я такой, я разговорчивый…

Он нарочито поддёрнул ремень автомата, болтавшегося у него за плечом.

– Не трещи! – сердито прервал его парень. – Вы кто такие?

Теперь путницы уже не сомневались, что перед ними полицаи. Последнее время им не раз приходилось слышать о том, что гитлеровцы, занимая города, выпускают из тюрем уголовников, спекулянтов, грабителей и убийц, и из них вербуют для себя всяческих старшин, старост, бургомистров и полицаев. По-видимому, фашисты вчера нарочно подсунули этого кривого старика в толпу задержанных, чтобы вызнать, не связан ли кто-нибудь из них с партизанами.

Ах, с каким наслаждением Муся вцепилась бы в эту насмешливую, пропахшую никотином рожу, в этот наглый, цепкий, беспощадный глаз! Парень, тот хоть и в немецких обносках, но все-таки, кажется, не такой подлый. У него крупное, открытое и, пожалуй, даже симпатичное лицо. Наверное, и пошёл он к оккупантам не по своей охоте. Вон он и сейчас все отворачивается – стыдится, должно быть, чужой формы и своих позорных обязанностей. Значит, совесть ещё не совсем потерял…

Демонстративно повернувшись спиной к старику, но все время слыша раздражающее сипенье его трубочки, чувствуя острый табачный запах, девушка начала рассказывать парию свою, столько раз помогавшую ей историю, которую она нередко соответственно обстоятельствам изменяла. Сейчас история эта звучала так: дома нечего есть, дети опухли с голоду, и вот теперь, поручив их знакомым, они пошли по деревням менять остатки вещей на пропитание.

На этот раз, имея, очевидно, дело с немецкими наёмниками, Муся добавила, что отправились они в путь с разрешения самого господина коменданта.

У девушки, несомненно, был артистический дар. Она расцветила свой рассказ самыми жалостливыми подробностями и так увлеклась, что на глазах у неё даже появились слезы. Молодой полицай слушал её, каэалось, сочувственно и вроде даже сам разволновался так, что засопел носом. У Муси затеплилась надежда: может, ей удастся окончательно разжалобить этого парня и он их отпустит. Но старик продолжал следить за ней с ироническим недоверием. И когда девушка пустилась подробно описывать, как господин офицер, задержавший их вчера на дороге, по недоразумению отобрал у них пропуск, выданный комендантом, в глазу старика вспыхнуло злое торжество:

– Стой, полно врать! Вы, голубушки, из какого города?

– И, вы знаете, мы просто не придумаем, что нам теперь делать, – как бы не услышав вопроса, продолжала Муся, обращаясь исключительно к молодому и даря его той очаровательной улыбкой, перед которой в школе не мог устоять ни один мальчишка не только из её класса, но и из параллельного класса «Б». – Такой ужас, просто не знаю, как вернёмся домой без пропуска!

– Что же вы не отвечаете? – вдруг помрачнев, спросил высокий.

– Что вы спрашиваете? Ах да, откуда мы? Я так расстроена… Мы с Узловой, – храбро соврала Муся, назвав один из городов, лежавших на их пути.

Мужчины многозначительно переглянулись.

– А где живёте? На какой улице? – осведомился старик.

– Недалеко от базара, улица Володарского, двадцать три, – не задумываясь, выпалила Муся первый пришедший в голову адрес.

Молодой нахмурился ещё больше. Не умея скрывать своих чувств, он отвернулся от девушки и пощупал под курткой рукоять пистолета.

Матрёна Никитична подавала Мусе какие-то знаки из-за спины старика, но та и сама уже понимала, что сделала, должно быть, ложный шаг, и теперь изо всех сил старалась не выдавать своего смущения.

– Ага, землячки, значит. Вот и хорошо, вот и расчудесно! Будем друг к другу ходить чай пить… – задребезжал старик.

Муся, чувствуя, что краснеет под взглядом молодого великана, краснеет до слез, мучительно думала: «Мамочка, да что же я смущаюсь? Это же враги, их и нужно обманывать. Не красней же, не смей краснеть, дура!»

– Это где же там улица Володарского? – мрачно спросил высокий. – Я в этом городе родился, вырос, а что-то такой не помню. Не знаешь ли ты, Василий Кузьмич?

– Ага, ага, что я говорил! – заликовал старик, снимая автомат. – Вот и мешок тот, из-за которого они вчера дрались. – Он подскочил к Матрёне Никитичне, поднял оружие и скомандовал: – А ну, кажи, что в мешке! Снимай торбу!

Женщина гордо стояла перед стариком, прямая, высокая. Она презрительно смотрела на него сверху вниз, и было в её взгляде такое бесстрашное презрение, что тот опустил оружие и растерянно оглянулся на парня.

– Пойдём, Маша, ну их! – повелительно сказала Рубцова и, резко повернувшись, широким, размашистым шагом двинулась на восток.

Муся бросилась за ней.

– Вот-вот, эта чернобровая все и выспрашивала, где партизаны, как к ним пройти, – услышали они сзади возбуждённый, дребезжащий тенорок.

– Попались! – шепнула Матрёна Никитична.

Муся представила, как эти двое заглядывают в мешок, представила, как они обрадуются, как будут издеваться над нею и её спутницей, не сохранившими ценности. Все в ней тоскливо кричало: «Не донесли! Сколько вытерпели, сколько пережили – и все напрасно! Теперь сокровище попадёт врагам».

Вдруг у девушки мелькнула мысль, от которой сердце забилось так неистово, что похолодели кончики пальцев. Вот он – подвиг, о котором мечтала! Она остановится, бросится на бандитов, будет цепляться, царапаться, бить, пока в ней теплится хоть искра жизни, а Матрёна Никитична тем временем успеет скрыться в лесу или хотя бы, воспользовавшись заварушкой, спрячет ценности.

– Бегите, я задержу их! – шепнула Муся спутнице.

Но прежде чем та успела отозваться, высокий уже снова преградил им дорогу. В руке у него был револьвер. Он не тряс и не грозил им, но оружие лежало в широкой ладони так привычно и плотно, что было ясно: этот, в случае надобности, не моргнув глазом, нажмёт спуск.

– Снимайте мешок! – скомандовал парень Матрёне Никитичне.

Даже не взглянув на наведённое на неё дуло, Рубцова, вдруг преобразившись, стала на весь лес сыпать визгливые бабьи слова, которых в обычной обстановке боятся и не выносят даже самые спокойные и волевые мужчины:

– Бандит!.. Мужики все на фронте с немцами бьются, а он, оглобля чёртова, силосная башня, с такой рожей по лесам с пистолетом лазит! С баб последнюю одёжу снимает… Прохвост, стрекулист паршивый! Не стыдно? Ну говори: не стыдно, бандитская твоя рожа? Бесстыжие глаза!..

– Снимайте мешок! – ещё грознее повторил высокий; скулы его играли так, что казалось, будто под загорелой кожей катаются костяные шары.

– Ага, ага, не даёт! – кричал старик, благоразумно отступая от Матрёны Никитичны на почтительное расстояние. – Что в мешке прячешь? Что? Показывай сейчас же! – Единственный глаз его светился злорадным торжеством.

Матрёна Никитична вдруг как-то сразу успокоилась, выпрямилась.

– Что же, стреляй, фашист!.. Помни только: вернутся наши мужья – за каждую нашу косточку с вас спросят. И под землёй не скроетесь – земля вас, таких, не примет.

Она произнесла это спокойно и устало устремила взгляд вдаль, на небо, по которому, мягко переливаясь, спешили на восток облака с пышными светящимися краями.

Муся смотрела на молодого светловолосого великана с открытым лицом, с голубыми глазами, такими по-детски чистыми, что в них отражались и небо и плывущие по небу облака, – смотрела и мучительно думала: что могло заставить такого юношу, выросшего, по-видимому, в Советской стране, пойти на службу к врагу, напялить на себя вражеские обноски, рыскать по лесам с немецким оружием, выслеживать своих сограждан, безоружных и беззащитных?

Как он мог, как посмел изменить родине? Почему он на это пошёл? Ведь такой славный парень… Что же это делается с людьми?

Горечь этого первого в жизни девушки глубокого разочарования в людях как-то совершенно подавила страх, отогнала мысли о том, что через минуту она, вероятно, будет лежать здесь бесчувственная, неподвижная и больше никогда уже не услышит, как шумит лес, не увидит, как позолоченные облака бегут по голубому небу…