Текст книги "Золото"

26

Отстав от Рудакова на первом же километре, Николай, весь мокрый от пота, на таком же мокром, взмыленном коне добрался до лагеря, когда артиллерийская канонада стихла.

Чуть брезжил розовый рассвет. И хотя туман был ещё густ и деревья вырисовывались в нем нечётко, точно отраженные в мутной воде, партизан сразу понял, что неприятельские пушки били не наобум, что удар их был нацелен на центральную базу.

То там, то тут дорогу преграждали поваленные сосны. Под ногами коня неожиданно возникали свежие песчаные ямы с тёмными, ещё не обдутыми краями. Меж деревьев тянуло противной гарью, как будто там жгли гребёнку.

Не обращая внимания на понуканья неумелого всадника, конь шёл неторопливо, осторожно. Вдруг он заржал и шарахнулся в сторону: у дороги лежал труп партизана, должно быть часового.

В лагере было безлюдно. Партизаны, по-видимому, все дрались на укреплениях. С той стороны глухо доносились частый треск ружейной перестрелки и упрямые пулемётные очереди. У штабной землянки, волоча по земле поводья, щипал траву непривязанный конь Рудакова. Адъютанта в тамбуре не оказалось. Спросив: «Можно?» и не дождавшись ответа, Николай шагнул внутрь землянки.

Здесь все было сдвинуто со своих мест. Подле входа лежали упакованные тюки. У стала склонялись над картой Рудаков, Карпов и ещё двое командиров. Рудаков называл окрестные деревни, а Карпов, глядя на карту, мрачным голосом отвечал: «Занята… занята… занята…» Командир на миг задумывался, тёр пальцем щётку медных усов, снова наклонялся к карте. В уголке на соломе, укутанная в командирскую, подбитую мехом кожанку, сладко посапывая, спала Юлочка.

Николай не успел доложить о своём прибытии. Вслед за ним в землянку, громко топоча по ступенькам, спустились два партизана, чёрные, опалённые, без шапок; одёжда на них во многих местах была прожжена.

– Огонь! Огонь идёт! – прохрипел один, опираясь рукой о стену.

– Горим! – сквозь одышку выкрикнул другой. – Жгут!

Рудаков оторвался от карты. Щуплый, подтянутый, он поднял на вошедших холодные, усталые глаза и вдруг грозно крикнул:

– Как стоите? Доложить по форме!

Партизан вздрогнул точно от удара. Не сразу отделившись от стены, он опустил руки по швам.

– Горим, кругом все горит, – выговорил он точно во сне.

– Смирно! Доложить по порядку!

Словно окончательно придя в себя, партизан вытянулся и глухим, срывающимся голосом, но уже связно рассказал о новой опасности, нависшей над лагерем. Передовые посты, сидя в засадах на внешнем кольце, благополучно, без особых потерь переждали в стрелковых ячейках артиллерийский обстрел. Партизаны приготовились уже отражать атаку, как вдруг заметили, что кругом, спереди, сзади – сразу во многих местах вспыхнул странный, красноватый огонь. Было похоже, что по непонятным причинам вдруг запылала сама развороченная снарядами земля. Потом дружно, с воем и треском занялся мелкий сосняк, и раздуваемый резким ветром пожар, все больше и больше разгораясь, огненным валом двинулся на лагерь.

Рудаков оттолкнул говорившего и в два прыжка выскочил из землянки. В лесу ещё стоял прохладный туман рассвета, но весь он, точно кровью, был пропитан темно-багровыми отсветами. Густое зловещее зарево нависало над верхушками сосен.

– Ясно, – тихо и очень спокойно, как будто решив про себя трудную задачу, сказал командир. – Вот они, таинственные шарики. – С минуту он задумчиво тёр пальцами жёсткую щетину усов. – Карту!

…В лагерь со всех сторон стали стекаться партизаны. Испуганные новым, неизвестным оружием, применённым против них врагом, опалённые, в тлеющей одежде, они, зажимая мокрыми тряпками ожоги на лице, что-то кричали друг другу о товарищах, погибших в огне, вытаскивали из землянок свои вещевые мешки, баульчики, цинковые ящики с патронами.

Среди деревьев показалась шумная толпа. Увеличиваясь на ходу, она валила к штабной землянке. Искоса поглядывая на приближающихся партизан, Рудаков с подчеркнутой неторопливостью принялся закуривать. Он долго обминал пальцами табак, продувал мундштук папиросы, пока передние, крича и размахивая винтовками, не поравнялись с ним.

Командира окружили. Он сунул папиросу в рот, полез за спичками. В толпе возбуждённых, гомонящих людей он походил на камень, стоящий среди бурного потока.

– Горит же, кругом горит!

Сзади кто-то зло выкрикнул:

– Папироски раскуривает!.. Эх, мать честная! С таким сгоришь заживо…

Рудаков спокойно смотрел в лица наседавших на него людей, и те невольно опускали глаза под его твёрдым, холодным взглядом. Все это были новички, вступившие в отряд недавно: колхозники, ушедшие из оккупированных сел; «окруженцы», долго бродившие по лесам, пленные, бежавшие из-под конвоя. Эти люди неплохо сражались в бою, но новое, неизвестное средство нападения, применённое врагом, эта страшная стена огня, которую ветер гнал на лагерь, испугала их. «Что им сказать? Как успокоить этих людей, не закалённых в партизанских боях, ещё не изживших в себе страха перед немцами?» – думал Рудаков, с виду совершенно спокойно и даже с удовольствием куря папиросу.

Как на грех, в толпе не было видно ни одного из железнодорожников, каждого из которых командир знал, как самого себя.

– Товарищ командир, после докуришь, давай выводи народ из огня.

– Ему что, он спасётся… У него вон конь в запасе…

Толпа шевельнулась, загудела. Николай, Карпов, адъютант плотнее стали вокруг командира, но этим они будто бензину в костёр плеснули.

– Чего загораживаете? От огня вон не загородишь…

Чья-то рука схватила Рудакова за плечо. Командир обернулся. Точно удивившись, взглянул на эту вцепившуюся в него руку, поднял глаза на тощего небритого солдатика в рваной, без хлястика шинелишке, в пилотке без звезды, надвинутой на самые уши, и спросил не очень громко, но так, что услышали даже и те, что шумели сзади:

– Ты чего кричишь?

Солдатик убрал руку и, пытаясь затеряться в толпе, смущённо забормотал:

– А что ж молчать? Сами не видите, что творится?

Теперь уже весь лес был полон дыма.

– А что особого творится? – повышая голос, спросил Рудаков.

– Слепой, не видит!

– Кругом фашист поджёг, вот что! Пропадём, как ужак в муравейнике! – загомонили со всех сторон.

– А когда изба загорается, что у вас в деревне делают? – спросил командир, надвигаясь на неопрятного солдатика. – За голову хватаются, орут? Как у вас колхозники во время пожара себя ведут? Ну?

Холодная уверенность командира начинала уже действовать. Голоса звучали спокойнее, рассудительнее.

– Взять оружие и строиться у сигнала! – скомандовал Рудаков. – Кто с пустыми руками вернулся, за оружием обратно в огонь пойдёт! Коммунистам и комсомольцам остаться здесь. Остальные разойдись. Исполняйте приказание!

Оставшихся оказалось человек пятнадцать. Коммунисты, комсомольцы и весь рабочий костяк отряда продолжали сражаться на укреплениях в горящем лесу. Тем, кто оказался налицо, Рудаков приказал: одним – помогать Карпову минировать базовый склад и землянки; другим, под руководством адъютанта, – снимать людей с укреплений и организованно выводить их из огня к центральному лагерю, третьим, во главе с Николаем, – руководить погрузкой боеприпасов и раненых на фуры и на коней.

Вскоре стали приходить люди с укреплений. Все были при оружии, все в задымлённой одежде, зияющей коричневыми по краям дырами, с чёрными, как у шахтёров, лицами. Прямо с ходу они подбегали к ручью и, припав к воде, долго, шумно пили. Большинство из них были железнодорожники, свои, но, покрытые копотью, все они казались на одно лицо, и Николай узнавал их только по голосам. Привели нескольких раненых. Один партизан принёс на закорках обожжённого.

– Вот, уложите получше, здорово опалился. Из горящего блиндажа отстреливался, уходить не хотел, еле выволокли, – сказал партизан, осторожно опуская свою ношу на солому.

Обожжённый был без сознания, стонал, метался и в бреду выкрикивал непонятные слова. Николай узнал немца-антифашиста, которого не раз видел в госпитале у Муси. Кунца бережно уложили на подводу…

Лагерь все-таки покидали организованно. Когда хвост колонны миновал линию внешних застав и партизаны, охранявшие их, влились в общий поток, позади, в глубине леса, послышались взрывы. Один, другой, третий… При каждом ударе воздух гулко сотрясался. Вдруг раздался взрыв такой силы, что дрогнула земля и стремительный вихрь с шумом прошёл по верхушкам сосен, сшибая мелкие ветки, сея хвою.

А вскоре, неумело подскакивая на грузном адъютантском коне, колонну догнал Влас Карпов. Худое лицо его было хмуро, в запавших глазах отражалась тоска.

– Ну что, нет уже лагеря? – спросил пожилой партизан, берясь за стремя.

– Дело сделано, – не оглядываясь, ответил Карпов и облизнул потрескавшиеся губы.

– Слыхали твою работу.

– А ежели слыхал, так и нечего спрашивать!

Юлочка, ко всему привыкшая за последние месяцы, спокойно проспала в тёплой командирской шубе все время, пока шёл артиллерийский обстрел. Николай, которому Карпов, отправляясь готовить взрыв лагеря, наказал посмотреть за дочкой, так, сонную, и поднял её на руки. Открыв глазки, Юлочка подивилась красному свету, в котором будто танцевали знакомые сосны, пожевала губами и, доверчиво прильнув к груди партизана, опять уснула. Потом ей стало почему-то трудно дышать. Кругом стлался дым. Девочка пожаловалась: «Юлочке во рте горько». Совсем проснувшись, она заинтересовалась, куда это все спешат, и пожелала занять свою любимую позицию на плечах у Николая: так обычно совершала она все походы. Сидеть удобно, все видно, чего же ещё! Юлочка то и дело оглядывалась назад, чтобы видеть колонну, тёмной змеёй извивавшуюся в сизоватом дыму. Девочке казалось, что она летит на самолёте выше туч. Она развеселилась, даже запела. А когда позади показался отец, ехавший на настоящем коне, Юлочка пришла в восторг. Девочка тотчас же решила, что она не летит, а тоже едет верхом, и стала подпрыгивать на плечах партизана, весело его понукая:

– Но, но, лошадка! Беги скорей!

Юлочка очень огорчилась, когда отец спешился и отдал лошадь, но стоило Карпову приблизиться к ней, как она крепко впилась в него ручонками, перебралась к нему на плечи. Со своей позиции она гордо оглядывала всех этих дядей, которые сегодня почему-то не улыбались ей, не заговаривали с нею и вообще не обращали на неё внимания. Сердятся, что ли? Ну и пусть! Очень они ей нужны! Ведь сегодня отец с нею, никуда не торопится, не говорит, что ему некогда. Крепко обхватив шею отца, девочка наклонилась к его волосатому уху:

– Папаня, куда Юлочка едет? Папаня же!

Это даже не было вопросом. Просто девочка затевала дорожный разговор. Но отец не ответил и только вздохнул.

– Папаня, Юлочка спрашивает, где мы теперь будем жить? Где будет у Юлочки кроватка?

Девочка настойчиво раскачивала голову отца – раскачивала и удивлялась: её ладошки ощущали на его шершавых щеках что-то мокрое и тёплое. Девочка подняла руку, лизнула язычком – солёная. Балансируя ногами, Юлочка ловко наклонилась, чтобы сбоку заглянуть отцу в лицо. Карпов резко повернул голову.

– Папка же! – Дочка капризно надула губы. – Юлочка спрашивает же, где мы будем жить? Разве ты не слышишь?

Наконец партизан ответил глухим, незнакомым девочке голосом:

– Вот под этой крышей, маленькая. – Он показал на розовое небо, что бесконечно простиралось над сизой шкурой дыма, стелившегося по земле. – Высокая эта крыша, доченька! Под ней всем места хватит. И прочная. Её никакой фашист не разрушит и не зажжёт.

27

Шумная суматоха, поднятая на рассвете новичками, прекратилась сразу же, как только подтянулись к центральному лагерю кадровики отряда, отозванные Рудаковым с укреплений, где они продолжали упорно вести бой. Эти люди умели вносить в сложное, полное неожиданностей, требующее моментальной ориентировки и дерзких решений дело партизанской войны свою профессиональную аккуратность, организованность, своё непоколебимое, поистине «железнодорожное» спокойствие, и уже самое появление их ввело в берега реку, начавшую было рвать плотину.

Резкий ветер, час от часу продолжавший крепчать, быстро раздувал огонь, но из охваченного огнём леса Рудаков вывел свой отряд в походном порядке. Он выбросил вперёд разведку, выставил на фланги боевое охранение. Партизанская молодёжь под началом Николая, вооружённая автоматическим оружием, была выдвинута во главу колонны. Она получила задачу – в случае обнаружения вражеских засад с ходу атаковать их и пробивать отряду путь на север.

Осмотревшись в горящем лесу, командир сразу понял, что кольцо огня, которым вследствие стоявшей в последние недели суши и резкому ветру фашистам удалось окружить партизанский лагерь, имеет брешь. Она открывала путь в район аэродрома и дальше, в необозримые пространства торфяных болот, отмеченных на карте сплошной бледно-серой штриховкой, с редкими голубыми пятнами небольших озерков и синими жилками ручьёв. Было непонятно, почему в такой большой и так тщательно готовившейся карательной операции вражеский штаб оставил эту брешь открытой. То ли неприятель, потерявший много своих людей при многочисленных попытках взять партизанский район штурмом, не решался забираться в болото, куда он не мог протащить за собой пушки, миномёты и броневики; то ли начальники карательной экспедиции, торопившиеся поскорее доложить в ставку о ликвидации партизан, парализовавших движение на дорогах, опасались затяжных боев при круговой обороне и умышленно оставляли этот выход в безлесную болотную пустыню. Могло быть и так и этак. Но скорее всего за этим таится новая, неразгаданная вражеская хитрость.

Но что бы они там ни задумывали, иного выхода не было. Приняв меры против неожиданных засад, Рудаков двинул отряд в эту брешь.

Сразу, как только вышли на болото, Николай приказал авангарду приготовиться к бою. Партизаны вложили запалы в гранаты, висевшие на ремнях, автоматы взяли в руки, спустили предохранители. Боя не последовало, и часам к десяти, когда солнце уже стало ощутительно пригревать спину, авангард выходил в район посадочной площадки. Оттуда ему навстречу, размахивая новенькими автоматами, бежали те партизаны, что ночевали там. Впереди всех были, конечно, ремесленники, среди которых Николай тотчас же заметил своего друга Толю.

На аэродроме сделали первый привал. Партизаны тихо опускались на землю, снимали кладь, но оружие держали поблизости и все время посматривали назад, на юг. Никто не разувался, не перематывал портянок и даже не развязывал тесёмки ватников, хотя становилось уже тепло. Так и сидели, хмуро поглядывая в сторону покинутого лагеря. Там, затмевая солнце, качаясь, вставали до самого неба клубящиеся столбы сизого дыма. Южный ветер гнул их к земле, вслед партизанам. Казалось, пожар гнался по пятам уходящих людей.

Командир сидел на пеньке и задумчиво чертил ивовым хлыстиком по земле. Он понимал, что враг, неожиданно применивший эти дьявольские «шарики», не замедлит повторить атаку, как только убедится, что отряд выскользнул из огненной западни. Правда, на карте к северу лесов не было. Сразу же за расчищенной площадкой аэродрома открывалось торфяное болото, где нет ни дорог, ни селений. Но в такую сушь болото тоже могло загореться. Когда Рудаков был ещё машинистом, ему не раз приходилось наблюдать из будки локомотива торфяные пожары – бесконечное море серого, едкого, льнущего к земле дыма, – пожары без огня, когда невидимо для глаз горит сама почва, пожары долгие и страшные, потому что ничто, кроме сильного ливня, не могло их погасить.

Не в том ли и заключается хитрость фашистов, оставивших выход из огненного кольца?

А небо угрожающе прозрачно, барометр в командирской палатке сегодня утром предсказывал «сушь». Да, нужно выступать, выступать немедленно, двигаться как можно быстрее. Нужно скрыться в болотах, пока каратели не убедились, что в лесу не осталось ничего, кроме разрушенных землянок.

А тут ещё новое осложнение. Прибежал расстроенный начхоз и доложил, что ему, при всех стараниях, не удалось погрузить на подводы часть боеприпасов, присланных Большой землёй.

– Фуры?

– Сбросили все лишнее. Сам глядел. Даже Анна Михеевна хочет идти пешком.

– Вьючить верховых коней.

– Товарищ Рудаков, где ж кони? Их всего пять вместе с вашим. Разве поднимут? А мины – во! – Начхоз поднял вверх толстый палец, перепачканный в ружейной смазке. – Душа рыдает – такое сокровище оставлять!

– А что вы предлагаете?

Начхоз только развёл руками.

Рудаков ожесточённо перечеркнул все, что с таким старанием нарисовал прутом на земле. Как не хватало им все это время оружия! Чинили трофейную рухлядь, добытую в бою. Подрывались на самодельных минах. А сколько смело задуманных диверсий прошло впустую из-за того, что эти самоделки в нужный момент не взрывались! Недостаток оружия и боеприпасов мешал отряду расти. И вот теперь, когда Большая земля так щедро снабдила его всем этим, оказывается – немалую часть полученного надо бросить!

– Давай ко мне коммунистов и комсомольцев! – скомандовал Рудаков адъютанту.

Он ещё не решил, о чем будет говорить. Просто, по старой привычке, он в трудную минуту обращался к большевикам. Они собрались быстро, как будто сами уже ждали этого приглашения. Все они были при оружии, с вещевыми мешками. Рудаков показал им на ещё не початые ящики, с которых начхоз и ремесленники срывали крышки. Под жёлтой жёсткой вощанкой, точно коробки дорогих конфет, были рядами уложены хорошо упакованные магнитные мины, аккуратные кирпичики толовых шашек, коробки автоматных патронов.

– Вот это на подводах не разместилось, везти не на чем. Как, товарищи, быть? – спросил Рудаков.

Партизаны молчали. Каждый имел при себе, кроме оружия и патронов, ещё и узелок с одеждой или скатку да мешок со сменой белья, с запасцем хлеба, с разными личными вещичками, такими дорогими и необходимыми в бесприютной, походной жизни. Карманы у многих топорщились от гранат, а минёры, народ пожилой и хозяйственный, сверх того были нагружены взрывчаткой, которую они несли в мешках наперевес.

Все знали: поход предстоит тяжёлый. Оставляя лагерь, старались захватить все, что возможно. И Рудаков понимал: нельзя требовать от людей нести больше того, что они уже несут.

Начхоз умоляюще смотрел на партизан. В колонне утром рассказывали, что этот толстый, румяный мужчина с пышной бородой плакал, как маленький, когда Карпов прилаживал фугасы под устои его базового склада, построенного ещё в до эвакуационные времена. Бородач уже спешился, навьючил ящиками своего коня и успел набить военным добром и свой собственный вещевой мешок. Это было все, что он мог сделать.

– Так как же, товарищи? Как же? – растерянно бормотал начхоз, с надеждой поворачивая взгляд то к одному, то к другому.

– Что ж, взрывать будем? – спросил Рудаков.

Начхоз метнулся к ящикам, точно хотел прикрыть их своим телом.

Тогда из ряда задумчиво переминавшихся с ноги на ногу людей вышел Кузьмич. Он положил к ногам автомат, сорвал с себя аккуратный брезентовый «сидор» и, взяв его за углы, вытряхнул на траву все его содержимое.

– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

И, должно быть для того, чтобы пресечь раздумья и колебания, он расшвырял ногами какие-то свёрточки, вещички, завёрнутое в бумагу бельё. Только толстый мешочек с махоркой он пощадил и, подняв, бережно запихал в карман.

– Я девица красивая, меня и без приданого замуж возьмут, – подмигнул Кузьмич своим зелёным глазом и протянул начхозу пустой мешок: – А ну, политическая экономия, клади сюда свои конфеты!

И сразу точно прорвало людей. Со смехом, с шутками, будто совершая что-то весёлое, они принялись опустошать свои вещевые мешки. На земле валялись полотенца, зеркальца, котелки, запасные ботинки, скатки байковых одеял, сапожный инструмент, даже книжки, которых в отряде было так мало, что они делились порой на несколько частей, чтобы больше людей могло их читать одновременно.

А вместо всего этого начхоз, задыхаясь от усердия, накладывал в опустевшие мешки магнитные мины, коробки с патронами, запасные диски, картонки с толом.

Заметив, что коммунисты и комсомольцы что-то делают возле ящиков, прибывших с Большой земли, остальные партизаны подходили поближе. Понаблюдав за происходящим, поколебавшись, они вскоре поддавались общему порыву и тоже начинали освобождать свои вещевые мешки.

– Не жалей, товарищи! Фашиста прогоним, вернётся советская власть – все будет! – ликовал Кузьмич, поправляя на плече потяжелевший груз. – А без советской власти не надо нам ничего, и жизни самой не надо! – И подмигивал Рудакову: – Как, хозяин, не плохое я внёс рационализаторское предложение? А? Кузьмин, он хоть и об одном глазу, однако видит повострее некоторых, что полным комплектом глядят.

Между тем Муся и Николай уже откопали заветный мешок и присоединились к партизанам, хлопотавшим у ящиков.

В ворох валявшихся на земле вещей полетели и заветное пёстрое платье и лаковые туфли-лодочки. Из всего своего личного добра Муся оставила только расчёску – память заботливого Митрофана Ильича.

– Во! Видал-миндал, все и разобрали! – шумел Кузьмич. – Ух, фашистам-утильщикам пожива будет! Доползут сюда, подумают – в рай попали: все под ногами лежит – собирай, как ягоды.

Рудаков рассеянно слушал болтовню старика и улыбался. «Да, предстоят серьёзные, может быть страшные испытания. Но пусть даже загорится болото, пусть фашисты зажгут все вокруг – эти люди не дрогнут, не пропадут. Такие прорвутся, выйдут, победят!»

…Через полчаса отряд снова двинулся на север. На месте его стоянки остались только доски от ящиков, густо провазелиненная упаковочная бумага да кучи партизанского добра, разбросанные меж кустов. Горький дым уже обволакивал все вокруг. Солнце тонуло в бурых густых облаках. Над болотом стояли душные сумерки.

Идя пешком в авангарде колонны, покашливая, поминутно протирая слезящиеся глаза, Рудаков благословлял в душе этот дым, прикрывавший отход отряда. И одна мысль неумолчно, как часовой маятник, стучала в его мозгу: «Скорее, скорее, скорее!»