Текст книги "Золото"

14

До позднего вечера и потом, после маленького перерыва, всю ночь Муся и Матрёна Никитична помогали врачу: промывали и перевязывали раны, кипятили инструмент, накладывали шины и повязки.

Совсем сбившаяся с ног Муся заснула уже под утро, прикорнув в тамбуре санитарной землянки.

Её разбудил адъютант Рудакова. Он вместе с Матреной Никитичной стоял в проходе, поскрипывая сапогами.

– Виноват, командир приказал немедленно к нему, – сказал он, щёлкнув каблуками.

Он пропустил подруг вперёд. Когда из землянки вышли на свет, Муся заметила, что и этот щеголеватый парень за ночь осунулся и побледнел. Звуков стрельбы уже не было слышно, но попадавшиеся по дороге партизаны все шли с оружием, и вид у них был утомлённый и озабоченный.

Рудаков сидел в землянке, облокотившись о стол, положив голову в ладони. Казалось, он погружён в какую-то думу. Но по тому, что не сразу поднял он голову, а потом несколько секунд смотрел на Мусю и Матрёну Никитичну ничего не понимающими воспалёнными глазами и долго откашливался, прежде чем начать разговор, подруги поняли, что командир просто уснул над старой, истёртой по краям картой, вдоль и поперёк исчерченной овалами и стрелками.

Откашлявшись, Рудаков как-то сразу весь подтянулся. Строго и прямо глянули его карие глаза. В них не было и следа сонной мути. Перекатывая по карте красный карандаш, он задумчиво произнёс:

– Положение осложнилось. Сначала фашисты, чтобы уберечь от нас свои коммуникации, всё вокруг них выжигали. Я приказал подрывникам действовать именно в «мёртвой зоне». Мы показали врагу, что измывательства над мирным населением не спасут ему дороги. Фашисты это поняли и переменили тактику. – Рудаков зябко передёрнул плечами, запахнул ватник и засунул руки в рукава. – Они нас выследили. Как – не знаю, но выследили. Вчера они остановили маршевый батальон и повернули его против нас. Что произошло, знаете?

Матрёна Никитична и Муся утвердительно наклонили голову. По очереди пристально посмотрев на каждую, точно пытаясь заглянуть им в душу и узнать, что они думают, Рудаков продолжал:

– Короче говоря, вы обе должны отсюда исчезнуть. Вы, Матрёна Никитична, сегодня. Ты же, Волкова, при первой возможности вылетишь в тыл с ценностями.

Командир встал и, словно забыв, что он не один, долго рассматривал карту. Потом застучал по ней жёсткими ногтями и что-то даже фальшиво запел.

– Постойте, – сказал он вдруг. – У вас, товарищ Рубцова, там, при гуртах, подводы и кони есть?

– Есть девятнадцать подвод и таратайка, при двадцати конях, – ответила Матрёна Никитична, любившая точность в хозяйственных делах.

– Так, так, так… – Карандаш медленно двигался по бумаге. – Вот что: передайте вашему председателю, чтобы он пока нам запасов не направлял. Может быть, придется нам самим к вам пробиваться. Возможно… очень может быть… Посмотрите, правильно я нанёс на карту месторасположение ваших гуртов?.. А переправу?.. Отлично. Можете идти. Кланяйтесь там всем, скажите, пусть нос не вешают – не только на фронте, а и по всем лесам война идёт. Ну, попрощаемся, что ли! – Он крепко стиснул руку Матрёны Никитичны и пошёл провожать подруг до выхода. – Как говорится, ни пуха вам, ни пера. О том, чтобы, в случае чего, об отряде ни гугу, не предупреждаю, – сами понимаете, не маленькая. Лучше язык проглотите…

Уже в сумерки Матрёна Никитична прощалась с Мусей на границе передовых партизанских секретов. Выделенные Рудаковым в спутники Рубцовой два партизана, самого безобидного, стариковского вида, слывшие в отряде ловкими связными, и Николай, вызвавшийся проводить Мусю, деликатно отошли в сторонку и уселись покурить.

Муся уткнулась лицом в плечо подруги, крепко прижалась к ней, да так и оцепенела, стиснув зубы, боясь разрыдаться. Та задумчиво гладила её голову. Матрёне Никитичне тоже нелегко было расставаться, хотя теперь, когда она свалила с плеч драгоценную ношу, все её мысли были далеко отсюда.

– Ну, чего ты, чего ты? – ласково уговаривала она девушку. – Вот погоди, после войны доучишься, певицей станешь и приедешь к нам. Уж мы тебя, Машенька, так встретим, так встретим, как заслуженных каких не встречают… Муженька моего увидишь, детки к тому времени подрастут… – И вдруг она зашептала горячо, с дрожью в голосе: – Ведь подумать только, как жили, как жили!.. Я, Маша, в своей жизни курицы никогда не резала, крови ужас как боюсь, гадину, змею какую и ту мне жаль убивать, а вот, кажется, дорвись я до всех этих гитлеров – зубами б им горло перегрызла!

– И я, и я тоже! – шептала Муся.

Из полутьмы густевших сумерек до подруг донеслось вежливое покашливанье. Партизаны загасили окурки, бережно ссыпали в кисеты остатки табачку.

– Нацеловались, что ли? Вроде бы и хватит, – поторопил один из стариков.

– Прощай! – громко сказала Матрёна Никитична и, отстранив Мусю, быстро пошла к партизанам, тёмные силуэты которых отчётливо виднелись на фоне догоравшей зари.

– Прощайте! – крикнула Муся и, не оглядываясь, направилась в сторону лагеря.

На душе было грустно, хотелось плакать. Прислушиваясь к тяжёлым шагам Николая, молчаливо шедшего позади, девушка думала: ну чего этот смешной парень не подойдёт, не возьмёт её за руку, не утешит ласковым словом? И ещё думала она: почему это в тяжёлые дни войны даже такие неуживчивые натуры, как она, так легко привязываются к окружающим?..

15

…Однажды утром, когда Муся, уже окончательно освоившаяся на новом месте, в тамбуре госпитальной землянки стирала в разрезанной надвое бочке из-под бензина бинты и окровавленную марлю, из-за брезентового полога донёсся цокот копыт. У землянки он сразу затих. Упруго скрипнуло седло, и послышался глухой удар подошв о землю.

Девушка не успела стряхнуть с распаренных рук клочья мыльной пены, как полог откинулся и в ярких лучах полуденного солнца на пороге возник командир. Он пожал девушке мокрую руку выше локтя и заговорщицки прошептал:

– На Большой земле знают о твоём золоте. Партизанский штаб приказал готовить посадочную площадку. За ценностями придёт самолёт. Вылетишь с ним вместе. Там уже ждут.

Рудаков весело смотрел на девушку.

Муся стояла растерянная. Мыльная вода капала с её рук в самодельное корыто, где, опускаясь, точно живая, шипела кудрявая пена.

– Что ещё? – спросил себя Рудаков. – Ах да, вот! Секретарь обкома лично наказал передать тебе, что ты – молодчина, наказал расцеловать тебя от имени всей областной партийной организации. – Командир наклонился к смутившейся Мусе и засмеялся: – В щёчку, в щёчку!

Почувствовав на щеке прикосновение щетинистых усов, Муся вспыхнула. А Рудаков уже прошёл в «палату», и из глубины просторной землянки было слышно, как он весело здоровался с ранеными. В ответ ему дружно загудели голоса, и по тону приветствий было ясно, что командира любят, уважают, радуются его приходу.

Муся рассеянно слушала невнятно звучащий командирский тенор и улыбалась. Ей вдруг тоже стало радостно. Почему? То ли оттого, что вместе с солнцем занёс командир сюда, в полутьму тамбура, весть, что там, за линией фронта, уже знают: ценности спасены, и сохранял их не кто иной, как она сама. То ли потому, что шутливый поцелуй командира напомнил, как в детстве, ещё сонную, целовал её отец, отправляясь по утрам в полк. «Где он сейчас, отец? А мама? Хорошо, если бы и они узнали, что их сумасбродная Муська жива и даже делает такие дела…» А может быть, радостно потому, что скоро с Большой земли прилетит за ней специальный самолёт и она, поужинав в партизанском лагере, будет завтракать уже по ту сторону фронта…

Нет, нет, не поэтому, определённо не поэтому! Разве ей хочется улетать? Ведь здесь, в госпитальной землянке, она, конечно, нужнее, чем там за пишущей машинкой или, что сейчас уже совсем смешно, у рояля в музыкальном училище. Разве можно упражняться в пении, выводить бесконечные сольфеджио и писать музыкальные диктанты теперь, когда идёт война, когда раненые требуют её забот, когда вот из-за этого полога то и дело слышатся стоны? Но ведь и за линией фронта есть госпитали, и ещё одна пара старательных женских рук будет там не лишней. «А ну, Муська, сознавайся по-честному, что тебя тут держит?»

Девушка разогнула спину. Мыльная пена у неё на руках сохла, застывая шелушащимися плёнками. «Значит, есть ещё что-то? „Точно!“ – как говорят партизаны». Муся плутовато подмигнула сама себе и, склонившись над корытом, с новой энергией принялась за стирку. Она так ушла в свои приятные размышления, что не заметила, как командир, выйдя от раненых, быстро прошёл мимо неё, и оглянулась, лишь когда он, исчезая за пологом, впустил в тамбур охапку ярких солнечных лучей.

Нет, никуда она отсюда не полетит! Предсмертный завет Митрофана Ильича выполнен, ценности сданы в верные руки. Вот пускай теперь о них Рудаков и заботится, на то он и командир. А она, Муська Волкова, останется здесь, будет ходить в разведку, научится минерскому делу, будет взрывать поезда, участвовать в налётах на неприятельские гарнизоны, как это делают остальные партизаны. Или… ну что ж, и это неплохо… может быть, станет разведчицей. А выдастся свободная минута – будет гулять по лесу с Николаем…

Проворные молодые руки трут, выжимают, выкручивают бинты и марлю, меняют воду, взбивают мыльную пену, и вот, в такт движениям, Муся даже начинает напевать себе под нос. В самом деле, зачем улетать отсюда, когда кругом такие чудесные люди: эта старушка – «докторица», как зовут её раненые, и этот цыган Мирко, который нет-нет, да и завернёт в «госпиталь», чтобы занести «сестричке» какую-нибудь трофейную безделушку, и ремесленник Толька, которого партизаны называют Ёлка-Палка, и, конечно, Николай.

Песня девушки звучит все громче. Она разгорается, как костёр, в который подкладывают сухие ветки. Но сама Муся, занятая стиркой и думами о новых друзьях, не замечает, что поёт уже вслух, и очень удивляется, когда из-за полога в тамбур высовывается забинтованная голова пожилого партизана, дяди Осипа.

– Сестричка, давай пошибче, раненые претензию заявляют: иным и не слыхать.

Оттуда, из землянки, доносятся голоса. Каждый из них девушка сразу узнает – запомнила в бесконечные ночи, проведённые у коек. Раненые наперебой просят:

– Сестрёночка, спой сначала… В полный голос спой, чтобы для всех…

– У меня от песни вроде бы и рана отпускать начала… Ох, давай ещё раз!

Муся входит в землянку. На душе у неё светло и беззаботно, как, наверное, бывает у жаворонка, когда тот взмывает над полем в голубую высь, полную солнца. Распаренными пальцами, побелевшими и съёжившимися на кончиках, она заправляет под марлевую косынку рассыпавшиеся кудри. В душной палате, ещё минуту назад полной говора и стонов, все сразу стихает. И вдруг в этой благостной тишине раздаётся юный, чистый голос, он крепнет, и песня звучит радостно и жизнеутверждающе…

16

Так, в госпитальных хлопотах, ночных дежурствах незаметно проходят дни, недели. До сих пор Муся не только не побывала в разведке или в бою, не только не участвовала во взрыве моста или вражеского воинского эшелона – словом, не совершила ни одного из тех будничных и героических дел, о которых она постоянно слышит от раненых, но даже и центральный партизанский лагерь из-за недосуга не успела как следует осмотреть.

Времени не оставалось даже на сон. Сметливая, переимчивая, она уже многому научилась от Анны Михеевны, и старуха признала её своей первой помощницей. А раненые привязались к «сестричке» так, что у неё не хватало духу надолго отлучаться от них.

Только раз Муся сделала попытку переметнуться к минёрам. Части карателей с каждым днём усиливали нажим на партизан, и схватки разгорались все чаще. Влас Карпов, то и дело отлучавшийся на операции, поместил свою Юлочку у Анны Михеевны.

Девочка целые дни играла возле медицинских землянок, награждала своего верного друга Дамку трофейными медалями и крестами, которые дарили ей раненые, рыла в песке «окопы» и, переставляя ряды стреляных гильз, развёртывала наступление на «немцев», «засевших в обороне». На весь лагерь раздавался её звонкий крик «бу-бу-бу» и возбуждённый лай Дамки.

Анна Михеевна всерьёз считала, что этот маленький человечек с косичкой-хвостиком действует на раненых лучше, чем любые успокаивающие и обезболивающие средства, которых, кстати сказать, давно уже и не хватало. В изъятие из строгих правил, заведённых в этой подземной, как выражались партизаны, «поликлинике», запрещавших посторонним появляться в палате возле раненых, девочке позволялось беспрепятственно входить туда. Муся даже сшила ей из марли крохотный халатик и косыночку с красным крестом, и Юлочка трижды в день – утром, днём и вечером – важно расхаживала между койками, раздавая раненым градусники.

Когда маленькая девочка проникала в полумрак госпитальной землянки, сияющая и милая, как утренний солнечный луч, суровые лесные воины, на время выбывшие из строя, забывали свои боли и страдания.

Карпов редко навещал дочь. Странно было смотреть на этого пожилого, замкнутого, молчаливого человека в эти минуты. Он мог часами сидеть неподвижно, как статуя, если Юлочка засыпала у него на руках. Иногда он участвовал в её играх и даже, если поблизости никого не было, изображая лошадь, возил дочку на себе вокруг санитарных землянок. Вот в такую минуту Муся как-то и попросила Карпова научить её подрывному делу. Партизан удивлённо взглянул на юную «сестрицу», подумал, невесело усмехнулся, утвердительно кивнул головой и велел девушке приходить вечером к «сигналу», на кружок минерского техминимума.

В назначенный час Муся явилась на полянку, где на старой, раздвоенной снизу сосне висела буферная тарелка, которая использовалась в лагере вместо горна.

Знаменитый минёр пришёл на занятие с тёмным листом кровельного железа подмышкой и с мешком. Железный лист он приладил к развилке сосны наподобие классной доски, а из мешка извлёк деревянный, аккуратно сбитый ящик, какие-то металлические – медные и алюминиевые – детали. Аккуратно разложив все это на траве, он достал из кармана ветошку, кусок мела и сунул их в пазуху развилки под «доской». Движения его были привычны и неторопливы, и Мусе показалось, что перед ней не партизанский подрывник, а школьный учитель, приготовляющийся начинать урок. Чёрная кобура с тяжёлым трофейным парабеллумом, висевшая у него на поясе, только мешала ему.

Сходство с учителем, а вернее всего – со старым мастером, преподающим на стахановских курсах, ещё больше увеличилось, когда Карпов начал занятия. Говорил он медленно, ворчливо и при этом привычно чертил мелом на железном листе схемы железнодорожного пути в разрезе, делал наброски устройства мин, взрывателей. Он стирал чертежи ветошкой, набрасывал другие, часто слизывал следы мела с кончиков пальцев.

Сначала Муся рассеянно следила за объяснениями, то и дело оглядывалась, рассматривала загорелые лица слушателей, их внимательные глаза, наморщенные лбы, но постепенно урок увлёк её. Она стала вслушиваться в каждое слово Карпова и скоро, позабыв обо всем, что отвлекало её мысли, погрузилась в тонкости минерного дела.

Девушка узнала, что крушение составов с боеприпасами лучше устраивать в крутых выемках, где вагоны не летят свободно под откос, а лезут друг на друга, крепко сцепляясь балками металлических каркасов, калеча и надолго загромождая путь, что воинские эшелоны, наоборот, лучше отправлять под откос с высоких насыпей. Она удивлялась поразительной точности, какая требуется от минёра, когда он устанавливает мину под шпалой. Нужно поставить её так, чтобы взрыватель пропустил предохранительные платформы с песком, которые немцы пускали теперь перед каждым поездом, и сработал только от сотрясения, вызванного «рабочим колесом».

Перед Мусей раскрывалась целая наука, наука сложная, суровая и опасная. Карпов этого и не скрывал. Человека, просившегося в его боевую группу, он обычно предупреждал, что минёр ошибается лишь раз в жизни, отсылал подумать об этом и принимал к себе только после вторичного заявления. Говорили, что Карпов «мучит своих людей учёбой». В остальных «цехах» в свободную минуту партизаны успевали и выкупаться, и полежать на солнышке, и позубоскалить со стряпухами у кухни, и к девушкам в село за семь километров сбегать, и попеть. Минёры же всегда возились со своим оружием. Тем не менее к нему шли охотней, чем в другие подразделения.

– Ну как, всё поняли? – спросил Карпов, тщательно стирая с железного листа свои наброски.

– Усвоили… Знаем… Всё поняли, товарищ командир, – зашумели в ответ партизаны, которых долгое занятие заметно утомило.

– Не хитрое дело, – зевая и потягиваясь, сказал один из них – высокий, сутуловатый парень в военной шинели внакидку.

Карпов нахмурился, насмешливо посмотрел на этого партизана:

– Стало быть, не хитрое? Поставить сумеешь?

– Так точно, товарищ командир, – встав и по-военному вытянувшись, отрапортовал парень.

– Хорошо… Вот тебе мина. – Карпов протянул ему аккуратный деревянный ящик. – Вот мы взрыватель сажаем на место. Мина заряжена. У тебя приказ минировать полотно. Вот бери и показывай, как будешь ставить. Только осторожней – мина боевая.

Партизан взял ящик и, держа его на вытянутых руках, как неопытные отцы держат новорождённых ребят, стал бойко и толково рассказывать.

Карпов слушал его, задумчиво вертя в руке какую-то деталь. Вдруг он поднял голову:

– Стой! А куда ты щебёнку денешь, когда будешь для мины яму под шпалой копать?

Высокий партизан замолчал и оглянулся на притихших товарищей. Слушатели насторожились, переглядывались. Муся, все время опасливо косившаяся на заряжённую мину, забыла о ней и поближе придвинулась к Карпову.

– Ну, ну, так как же со щебёнкой-то? – торопил он, усмехаясь одними глазами.

– Щебёнку, обыкновенно, в сторону.

– А потом?

– Что потом? Мину поставлю, песком зарою, щебёнку на место.

– Правильно он говорит? – спросил Карпов.

В ответ послышалось неловкое перешёптывание. Лишь кто-то неуверенно сказал:

– Да вроде так…

– Ну и, выходит, пропала ваша мина, зря трудились, зря головой рисковали, – заворчал Карпов. – Вашу мину обходчик сразу заметит. Ведь щебёнка-то на путях всегда в мазуте, чёрная. Так? Один камешек на полотне перевернёшь – за версту видно. А фашист, он не дурак. Как тут делать надо? – Карпов опять шагнул к доске и стал набрасывать профиль полотна. – Во-первых, когда ночью ты ползёшь к полотну с миной, бери с собой плащ-палатку и рядом с собой, вот здесь, её расстели, чтобы чистым песком зря по полотну не сорить. Во-вторых, щебенку с полотна аккуратно сними и на плащ-палатку переложи так же, как она на полотне лежала. В-третьих, когда дело сделано, тем же порядком щебёнку на место переложи. И чтобы ни один камешек не перевернуть! Понятно?

Муся, увлечённая рассказом Карпова, живо представляла себе, как она ночью подползает к полотну с таким вот деревянным ящиком, в котором сосредоточена невообразимая разрушающая сила, как, приглушая дыхание, прислушивается к тишине, перекладывает на плащ-палатку чёрные, клейкие от мазута камни, копает скрипучий песок, ставит ящик под шпалу и…

Кто-то качнул девушку за плечо:

– Маша, Маша! Анна Михеевна серчает. Раненых привезли. Один тяжёлый, весь в клочьях, – шепчет на ухо дядя Осип, старик-партизан из выздоравливающих, добровольно выполняющий при госпитале обязанности посыльного.

Муся жалобно взглянула на Карпова.

– Ступай, ступай, у каждого своё дело, – сказал минёр.

17

Надев халат и забрав волосы под косынку, Муся вбежала в отгороженный простынями угол землянки, где у двух самодельных носилок уже хлопотала Анна Михеевна. Старушка бросила на девушку сердитый взгляд.

– Сейчас, сейчас, только руки сполосну! – виновато проговорила Муся.

Дядя Осип, поливая девушке на руки, рассказал, что вновь прибывшие – пулемётчики. Их обнаружил в засаде вражеский разъезд. Вдвоём они долго отстреливались от наседавшего неприятеля. Когда враги навалились на них сзади, один из пулемётчиков, изловчившись, бросил им под ноги гранату. Осколки скосили нападавших, но и сами партизаны были ранены. Подоспевшим на подмогу пришлось чуть ли не извлекать их из-под вражеских тел.

– Лихо сработали! – закончил старик.

Один из пулемётчиков был легко ранен в плечо, другой находился без сознания. В легко раненном девушка, к своему удивлению, узнала того самого пожилого лобастого немца, которого она приметила сразу же по прибытии в лагерь. Немец просил, чтобы сначала оказали помощь тяжело раненному. Он сам помог Анне Михеевне и Мусе стащить с товарища окровавленную одежду.

Тяжело раненный долго не приходил в себя. Когда Муся смыла кровь с его густо заросшего лица, то даже вскрикнула: это был Мирко Чёрный. От холодной воды партизан пришёл в сознание. Увидев себя раздетым, на руках у женщин, он рванулся, схватил простыню и закрыл свою наготу. Но тут же он обмяк, стал медленно валиться на пол. На простыне проступили тёмные пятна.

Мирко уложили на койку. Нижняя часть тела и особенно ноги его были покрыты маленькими рваными ранками. В каждой сидел осколок. Их приходилось извлекать без наркоза. Потеряв сознание, раненый метался, стонал, скрипел зубами, но, придя в себя, затихал, угрюмо смотрел на Мусю тёмными мрачноватыми глазами. Тело его, напрягаясь, порой точно каменело. Наконец Мирко перевязали.

– Ну, вот я и у вас, сестричка, и на свидание ходить не надо, – тихо сказал он Мусе; подобие улыбки чуть покривило его побледневшие губы.

Товарищ Чёрного, пожилой немец Кунц, не отходил от койки. Он вызвался дежурить возле Мирко и всю ночь просидел у него в ногах, морщась от боли в плече.

На следующий день у Муси столько оказалось забот, что ей было некогда не только пойти на занятия минёров, но даже и вовремя покормить Юлочку. Девочка, привыкшая к вниманию, ходила за ней и, дёргая её за полы халата, обидчиво тянула:

– Тётя Мусь, тётя Мусь же, Юлочка есть хочет…

Анна Михеевна, пуще всего на свете любившая своё дело, первоначально с недоверием посматривала на хорошенькую помощницу. Но Муся неожиданно проявила столько терпения, заботливости, столько дружеской ласки к раненым, так быстро приобрела необходимые навыки в новой работе, что строгая старуха-врач безбоязненно оставляла на неё раненых и даже признавалась, что немножко ревнует их к своей помощнице.

Муся сделалась любимицей партизанского госпиталя. Стоило ей на минуту отлучиться, как из землянки слышались разноголосые крики:

– Маша, Маша!.. Сестреночка! Сестричка!..

Дело тут было не только в том, что она научилась смело и вместе с тем осторожно промывать раны, менять повязки, накладывать шины. Просто чем-то свежим, вёсенним веяло от её тоненькой, ловко охваченной халатом фигуры, от юного задорного лица, от непокорных кудрей. Старики-партизаны, наблюдая, как бесшумно движется она между койками, вспоминали свою юность и своих дочерей; люди зрелые, глядя на неё, думали о жёнах и ребятишках; молодёжь смотрела на сестру с обожанием. Все были понемножку влюблены в неё той тихой и чистой солдатской любовью, какая расцветает иногда среди окопной глины, пороховой гари, среди крови и тягот войны, – любовью бескорыстной, простосердечной, не требующей ничего взамен.

Чувствуя это, Муся старалась быть со всеми ровной, не имела любимчиков, всем слабым в свободную минуту с одинаковой охотой стригла ногти, поправляла подушки, а иных даже брила. Делая что-либо, она всегда напевала, будто была наедине сама с собой, и это особенно нравилось её подопечным.

– Когда я первый раз вас там, в банке, увидел, не понравились вы мне. Так, подумал, трясогузка какая-то, – признался ей однажды Мирко, когда она брила ему бороду.

Крепкий волос трещал под тонким лезвием. Из-за белой мыльной маски на Мусю смотрели горячие, мрачноватые глаза. Она знала, что глаза эти всегда неотвязно следят за каждым её движением. И всякий раз от этого взгляда ей становилось не по себе. Мирко Чёрный был единственным из раненых, с которым она чувствовала себя неловко, связанно, которого она даже почему-то побаивалась.

– А теперь удивляюсь, как же это я так про вас тогда подумал…

– Молчите, Мирко, нос отрежу! – попробовала отшутиться Муся, чувствуя, что разговор принимает тягостный для неё оборот.

Продолжая брить, девушка избегала смотреть в глаза молодому партизану. Руки у неё начинали дрожать, теряли обычную свою ловкость.

– …Думал – так, трясогузка, а вы вон какая! – настойчиво продолжал Мирко. – Дал, дал тогда промашку Чёрный, милая барышня!

– Я не барышня… и не вертите головой! – сердито перебила девушка.

– Эго у нас в таборе так говорили: «милая барышня». Я ведь цыган, в таборе родился. Мы, может, тысячи лет по миру таскались – ни границ, ни крыши. А потом рассыпался наш табор. Зачем кочевать, когда никто не гонит!.. Я вот на паровозника выучился, помощником ездил, тоже кочевая профессия: сегодня здесь, завтра там… Много вашего брата, милая барышня, повидал, а такую, как вы, сестреночка, первую встретил. Зазнобили вы моё сердце…

Мирко перешёл на шёпот. Горячее дыхание его обжигало щеку девушки. Дышал он тяжело, с хрипотцой, и это было особенно слышно, оттого что в землянке наступила почему-то необыкновенная, тяжёлая тишина. Лишь звучно трещал под лезвием жёсткий волос.

– Может, думаете, о золоте говорю? Золото что? Я б и сам его так вот, как вы, понёс, – продолжал Чёрный. – Золото это вашего мизинчика, сестреночка, не стоит… Я вас теперь даже во сне вижу. И знаете, как я вас вижу?

– Ой!.. Ну вот и порезала… Болтаете под руку глупости всякие! – воскликнула Муся. Она выпрямилась, серые глаза её сузились и потемнели. – Ещё слово, и я уйду… – Чувствуя, что все раненые слушают этот разговор, девушка постаралась смягчить свой гнев шуткой: – Вот и будете лежать недобритый, с половиной бороды…

И сразу весёлым, добродушным гомоном наполнилась просторная землянка:

– Ай да сестричка!

– Не выйдет, цыган, семафор закрыт!

– Таких звонарей на любом полустанке сколько хочешь. Пучок – пятачок цена… Нужен он ей…

Мирко смахнул полотенцем мыльную пену, отвернулся к стене и, не дав себя добрить, так и пролежал до вечера.

С тех пор Муся стала бояться Чёрного. Перевязывая ему раны, она старалась глядеть в сторону, избегала разговаривать с ним. Но глаза-угли молча преследовали её. Даже отвернувшись, она все время чувствовала на себе их взгляд.