Текст книги "Золото"

18

Иногда под вечер в госпитальную землянку заглядывал Николай. Он делал вид, что ходит проведать свою соседку Юлочку. Взяв девочку на руки, он выходил с нею наружу. Но Муся знала, к кому он приходит, и, найдя удобный повод, сама выскальзывала наверх.

Втроём, держа между собой за ручки девочку, шагавшую посередине, они бродили по лесной опушке, недалеко от госпитальных землянок. Бродили чаще всего молча или изредка обмениваясь незначительными замечаниями. Но иногда, преодолев застенчивость, Николай начинал рассказывать о боевых новостях, о взрыве железнодорожного виадука или о крушении двух встречных воинских поездов, устроенном Власом Карповым, о партизанском суде над предателем в большом селе или о том, как была брошена противотанковая граната в солдатский бар, разместившийся в Доме пионеров на Узловой.

Рассказывая об отличившихся партизанах, Николай оживлялся, но как только Муся пыталась перевести разговор на его собственные дела, которые её очень интересовали, он сразу замолкал. О себе он говорить не любил, да и считал, что хвалиться ему нечем.

Теперь он руководил строительством партизанского аэродрома, который, по приказу Рудакова, спешно сооружался на продолговатой сухой луговине, вклинившейся в торфяные болота. И хотя партизан знал, какое важное это дело, ему было совестно, что в страдные боевые дни, когда все его товарищи, даже иной раз ездовые и старики-связные, сражались с захватчиками, он занимается выкорчевкой пней, засыпкой ям, уничтожением кочек.

Николай жил теперь в состоянии постоянной раздвоенности. Он сознавал, как важно скорее принять самолёт для эвакуации ценностей и вывозки раненых по чернотропу, пока нет снега, на котором станет заметным каждый след, и всеми силами старался ускорить строительство. Договорившись через разведчиков с верными людьми окрестных селений, он посылал туда вооружённых партизан. Партизаны, постреляв вверх, с шумом, с угрозами обходили избы, а затем целые деревни, якобы под конвоем, с подводами, с лопатами, с топорами уходили на работы. Трудились колхозники с охотой, старательно и добросовестно. Видимость же насильственного угона создавалась для гестаповских осведомителей, чтобы избавить работающих от фашистской мести.

Работы подвигались быстро. Не щедрый обычно на похвалы, Рудаков не раз благодарил Николая за хорошую организацию дела. Но все это не доставляло радости молодому партизану. Ведь он сам, своей волей ускорял отлёт Муси. Об этом он старался не думать, но думал даже во сне. Николай понимал, что влюбился, влюбился первый раз в жизни. И это новое, необыкновенное чувство, нагрянувшее на него так внезапно, не только радовало, но и беспокоило его. Он не думал об этом своём чувстве, не копался в нем. Просто образ стройной сероглазой девушки, гибкой, неуступчивой, смелой, ничего на свете не боявшейся, кроме разве лягушек, и умевшей так легко ступать по земле, все время жил в нем.

Весь день занятый своими хлопотами на строительстве посадочной площадки, усталый, охрипший от криков, он представлял себе; как вечером подойдёт к госпитальной землянке, как Муся поднимется к нему, что он ей скажет, над чем пошутит, о чем сострит, как бойко и умно поведет он с ней разговор. В этих бесконечных обдумываниях будущей встречи как-то сама собой растворялась усталость, черпались силы, терпение. И, ах, какой бойкий, веселый, речистый, находчивый бывал партизан в этих своих мечтаниях!

Но вот наставал желанный час, слышались лёгкие шаги, Муся точно выпархивала из ходка землянки, ведя за собой Юлочку. Она улыбалась закату и чистому, влажному вечернему воздуху, тишине. Она срывала косынку, встряхивала головой, и освобождённые кудри её рассыпались свободными естественными кольцами. Она смело подходила к Николаю, протягивала ему руку:

– Ну, здравствуй…

Юлочка тоже тянула ему свою ручонку и с той же задорной, насмешливой интонацией говорила:

– Ну, здравствуй…

Он молча, с величайшей серьёзностью по очереди жал им руки. Все заранее обдуманные слова, шутки, остроты – все его заготовленное красноречие разом разлеталось.

И они втроём начинали молча расхаживать по дорожкам, слушая насторожённую тишину засыпающего лагеря. Но и в самом молчании этом была радость. Он готов был до утра ходить вот так, лишь изредка косясь украдкой на тонкий задорный девичий профиль. И ему начинало казаться невероятным, что вот скоро, на днях она может навсегда улететь отсюда…

Стояла необычная для этого времени года сушь. По вечерам в лесу бывало так тихо, что деревья казались призрачными. Быстро темнело, становилось прохладно, но Николаю и Мусе не хотелось расходиться. Они закутывали девочку, начинавшую дремать, в ватник, брали её на руки и носили по очереди, теперь уже совсем молча и лишь изредка посматривая друг на друга. Когда становилось совсем темно и по всему простору глубокого неба пробрызгивали россыпи дрожащих, точно живых звёзд, Николай вздыхал, доставал откуда-нибудь из-под куста заблаговременно спрятанный туда кулёк с брусникой или крепкой, хрустящей на зубах клюквой, молча отдавал Мусе и исчезал, словно таял в густой тьме.

Девушка возвращалась в землянку, где жила с Анной Михеевной, укладывала девочку в кроватку, сделанную в разрезанной пополам корзине – футляре от крупнокалиберной бомбы, а потом шла в госпитальную землянку и, разделив ягоды на ровные кучки по количеству раненых, распределяла их по справедливому солдатскому способу: «Кому? Кому?»

19

В день, когда Муся готовилась вместе с другими партизанами из новичков принимать присягу и потому была с утра радостно взволнована, при делёжке ягод произошло событие, омрачившее светлое настроение девушки. Мирко Чёрный, обидчиво сверкнув глазами, оттолкнул руку с причитавшейся ему долей ягод. Брусника красным градом посыпалась на пол. На мгновение наступила тишина, потом двое раненых сорвались с коек, бросились к обидчику:

– Ты что ж делаешь, олух царя небесного?

– Тебе сестрица уважение оказывает, угощает, а ты…

– Не надо мне её уважения, пусть сама ест! Вы знаете, откуда у неё ягоды? – Чёрный сел на койке. Обычно бескровное, лицо его сейчас пылало неровным ярким румянцем, ноздри тонкого носа вздрагивали. – Спросите, откуда у неё ягоды? Пусть скажет.

Почувствовав, что взгляды всех присутствующих обращены к ней, девушка вдруг закрыла лицо руками и выбежала из землянки. Она прислонилась щекой к стволу сосны и замерла, мучительно думая: «За что он меня? Как он смеет? А все они? Ведь я так их всех люблю…»

Прохлада осенней ночи понемногу успокоила её.

Снизу, из-за брезентового полога, глухо доносились возбуждённые голоса; постепенно в землянке стало стихать. Потом появился дядя Осип. Он подошёл к Мусе, все ещё стоявшей у дерева, откашлялся, помолчал.

– Уж вы, сестричка, того, оставьте без внимания… Раненый – он как дите малое, с него полного спросу нет… – Старик опять покашлял. – В палату вас народ просит. Этот черт бешеный прощенья просить будет.

– Ну что вы! Ступайте-ка на кровать – роса, вам вредно, – вяло отозвалась девушка.

– Нет уж, один не пойду. Народ вас просит, сестрица, вся палата… – стоял на своём старик.

Девушка сошла в землянку. Тишина не была тяжёлой, как давеча, а какой-то разряженной, благостной, какая бывает в лесу после грозы. Раненые, приподнявшиеся на койках, строго смотрели на Чёрного. Он лежал вытянувшись. Побледневшее лицо его неясно серело на белой наволочке. Медленно, казалось с трудом, он повернулся к Мусе.

– Простите, сестричка, нервы, – глухо выговорил он чужим, холодным голосом. Потом, словно преодолев в себе что-то, приподнялся на локте и уже теплее пояснил: – Раны проклятые словно песок в буксе, вот и скрипишь. Вы, сестричка, худое что про меня не думайте – я человек женатый. У меня жена Зина – красавица, все время её в голове держу. А это… так, тормоза отказали, понёс под гору.

Раненые молчали, видимо одобряя форму извинения. Только Кунц с удивлением смотрел на Чёрного, на Мусю, на остальных. Все это, похоже, поражало немца.

Девушка успокоилась и, спохватившись, заторопилась к «сигналу», где партизанам-новичкам предстояло, принимать присягу. И все же радостное чувство, с которым она ждала этого часа, было омрачено происшествием в госпитале.

У «сигнала» горел большой костёр. Присягавшие стояли тремя ровными шеренгами. Муся оказалась крайней на левом фланге. Напротив были выстроены все находившиеся в лагере «ветераны». Свет раздуваемого ветром пламени изредка выхватывал из мрака ночи чьё-нибудь задумчивое лицо, руку, лежавшую на прикладе автомата, ствол винтовки.

Рудаков подошёл к костру, скомандовал «смирно» и, достав из нагрудного кармана листок бумаги, стал читать торжественные слова партизанской присяги, и все партизаны-новички в один голос повторяли за ним фразу за фразой.

– «Я, гражданин великого Советского Союза, верный сын героического советского народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен…» – читал Рудаков.

– «… будет уничтожен»! – дружно выкрикнули конец фразы молодые голоса.

«…ожен, ожен, ожен….» – откликнулось эхо из глубины леса.

Налетел ветер. Взвихрившееся пламя осветило торжественные лица, горящие глаза.

Понемногу все, что огорчало и беспокоило девушку, ушло. Суровая сила простых слов клятвы захватила все её существо. Рудаков читал их по бумажке. Порой он даже наклонялся к костру, чтобы лучше рассмотреть текст, но девушке казалось, что слова эти рождаются сейчас в глубине её души, и, чувствуя, как волнение распирает ей грудь, она вдохновенно выговаривала за командиром:

– «Я клянусь всеми силами помогать Красной Армии уничтожать бешеных гитлеровских псов. Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму…»

Сердце сильно билось, холодок возбуждения бежал по спине. Вся вытянувшись, девушка восторженно чеканила вместе со всеми:

– «Если же по своей слабости, трусости или злой воле я нарушу эту присягу и предам интересы народа, пусть я умру позорной смертью от руки своих товарищей. Кровь за кровь и смерть за смерть!»

Эти последние слова Муся выкрикнула во весь голос. Она так взволновалась, что когда расписывалась под присягой, поставила свою фамилию совсем не там, где было нужно.

Командир поздравил принявших присягу, каждому пожав руку своей маленькой, очень сильной рукой.

Партизаны остались у костра. Муся очень любила эти вечерние часы у огня, когда свободные от дел партизаны пели советские песни, точно возвращавшие их за линию фронта, к родным и милым. Но сегодня она не могла петь.

Она ушла от людей и неторопливо направилась вдоль «улицы» землянок к партизанскому госпиталю. Сзади послышались частые шаги.

– Товарищ Волкова… – робко окликнул её мальчишеский голос.

Девушка остановилась. Так официально к ней здесь ещё никто не обращался. Даже её начальница, Анна Михеевна, вряд ли помнила её фамилию.

Из тьмы вынырнул маленький партизан Толя, тот самый худой чернявый подросток, который тогда, в дрёмучем лесу, вёл колонну ремесленников. Уже здесь, в лагере, Муся подружилась с ним и узнала, что это действительно они, эти маленькие, стойкие ребята, переходили тогда реку по тайному броду за несколько недель до них с Матреной Никитичной. Сейчас большинство ребят осели здесь, в отряде Рудакова, и старшие из них вместе с Мусей принимали сегодня присягу.

Толя протягивал девушке что-то небольшое, тяжёлое. Муся разглядела офицерский револьвер системы «Вальтёр».

– Вам! Вы теперь партизанка. Эх, ёлки-палки, мировая штука! Сам с фашистского майора снял. Мне за него ребята немецкий автомат, губную гармошка и зажигалку сулили – я не отдал. А для вас не жалко. Носите!

– Спасибо, Ёлочка!

Растроганная Муся хотела было пожать маленькому партизану руку, но тот уже исчез в темноте так же внезапно, как и появился.

Чувствуя, что сегодня ей не уснуть, не поделившись с кем-нибудь избытком радости, девушка нерешительно свернула к госпитальной землянке – может быть, кто-нибудь из раненых ещё не спит.

И действительно, из-за брезентового полога глухо доносились голоса. В палате о чем-то горячо спорили; крепкие словечки, уснащавшие беседу, остановили Мусю на пороге.

– …А я не посмотрю, что тут Рудольф Иваныч, я правду прятать не привык! Я прямо скажу: вредные вы, немцы, – звучал густой, с сипотцой голос дяди Осипа. – Твоя нация, товарищ Рудольф Иваныч, она вроде медведя. Как где пчелы мёда в свой улей натаскают, так он тут как тут – бац по улью лапой. Все, подлец, разрушит, растопчет, чтобы мёд чужой слопать. Что, скажешь – не так?

– Я ничего не скажу, я не могу представить возражений, – ответил немец, чётко и старательно выговаривая русские слова.

– Молчишь? Отучил вас Гитлер правду вслух говорить? Языки себе пообкусали? – послышался раздражённый голос Чёрного. – Ты сейчас кто, Рудольф? Партизан? Партизан. Фашистов вместе с нами бьёшь? Бьёшь. У одного пулемёта со мной кровь пролил? Пролил. Стало быть, ты здесь равноправное слово имеешь, как мы все. Чего ж молчишь? Говори!

Муся тихо стояла у порога землянки. Товарищеское, даже дружеское отношение партизан к немцу-перебежчику Купцу всегда удивляло, а поначалу даже и коробило её. Когда-то, в годы первой пятилетки, Кунц работал на советских заводах и сносно научился русскому языку. Переходя к партизанам, он в доказательство своей искренности притащил с собой оглушённого и связанного эсэсовского офицера. В отряде он добросовестно обучал партизан владеть трофейным оружием, храбро сражался против своих соплеменников. Обо всем этом Муся знала. И все же в присутствии этого человека девушка невольно настораживалась, замыкалась. А раненые партизаны – люди, больше её потерпевшие от оккупантов, лишённые дома, семьи, привычной, родной работы, величали Купца на русский манер «Рудольф Иваныч», делились с ним табачком, добродушно подтрунивали над ним и, что особенно удивляло девушку, ничем не выделяли его из своей среды.

Потому вот теперь, застыв у полога, она с особым интересом прислушивалась к спору.

– Правильно! Рудольф Иваныч, отвечай, что думаешь.

– Не стесняйся, не в гитлерии находишься, тут все свои, в гестапу не поволокут.

– Мне тяжело нести ответ на слова товарища дяди Осипа, – выговорил наконец немец.

– Стой, я тебе помогу, – опять ворвался в разговор Чёрный. – Обидел твой народ дядя Осип – ведь так? Это хочешь сказать? Ну, вот прямо и говори, валяй, чего вертеться!

Послышался глухой шумок. Муся поняла, что никто не спит, вся палата участвует в споре.

– А ты в разговор не лезь, тебя не спрашивают. Пусть Рудольф Иваныч сам ответит… Что ты их оправдываешь? Они вон весь мир кровью умыли!

– Я разве оправдываю? – возразил Чёрный. – Я ж вам сказал: кто к нам с войной пришёл – немец ли, итальянец ли, финн ли какой, я его бить буду, пока сила в руках, рук лишусь – ногами пинать стану, ноги перебьют – зубами горло перегрызу… А Рудольф тут при чем? Мы вместе с ним по фашистам стреляли, вместе кровь пролили, вместе вот в госпитале валяемся. Пусть он немец, а я ему говорю: «Вот тебе моя рука – на, держись, Рудольф!»

– Ну, Рудольф Иваныч – он немец особенный. Я о фашистской сволочи – вот о ком, – отозвался дядя Осип. – Такому немцу, как он, и я руку дам… На, Рудольф Иваныч, подержимся. Давай уж и поцелуемся, что ли… Вот так…

По палате прошёл добродушный смешок:

– Начал за упокой, а кончил за здравие.

– И правильно: немец – одно, а фашист – другое. Фашисты разных наций бывают.

– Эх, моя бы воля, я этих эсэсов да гестапов всех бы живыми в муравьиные кучи позарывал! Как, Рудольф Иваныч, не возражаешь?

– Я бы вам помогал, – отозвался немец.

– Во, правильно, Рудольф! Я считаю, как мы Гитлера разобьём, вся Германия нам в пояс поклонится. Что ты на это скажешь?

За пологом настала напряжённая тишина. Мусе казалось, что она слышит, как бьётся её сердце.

– Я не знаю по-русски такого слова, – медленно, волнуясь, начал немец, – такого слова, чтобы сказать вам, какие вы все… какие у вас души…

Муся откинула полог, остановилась в проходе и, обведя раненых влажным взглядом, произнесла дрожащим голосом:

– Родные, поздравьте: я теперь, как и вы, партизанка!

20

Между тем положение становилось все более тревожным.

Многочисленные осведомители, которых отряд завёл по колхозам, сообщали, что фашистское командование стягивает в окрестные деревни карательные части. Немецкий интендантский офицер, которого Кузьмич ухитрился накрыть во время купанья и, для пущего эффекта, прямо голым, в одних только сапогах, доставил в отряд, дал важные показания. Из штаба воинской группы получен приказ во что бы то ни стало до осенней распутицы ликвидировать соединение партизан, совершенно дезорганизовавших в этом районе движение на железных и шоссейных дорогах, дрожа от холода и страха, офицер добавил, что объединённый штаб карательных отрядов, созданный на Узловой, разрабатывает против партизан какую-то «акцию», сути которой интендант не знает, но на которую возлагают большие надежды.

Потом приходила к Рудакову путевая обходчица 432-го километра, та самая Екатерина, которую завербовал Николай. Она сообщила, что в немецком воинском эшелоне, пущенном партизанами под откос на её участке, уже после крушения возник огромный пожар. Обломки вагонов, казалось бы ни с того ни с сего, вдруг начали загораться красноватым пламенем. Немцы из вспомогательного поезда, прибывшего на место происшествия, вместо того чтобы гасить огонь, разбежались в стороны и только издали, качая головой, наблюдали усиливавшийся пожар. Позже Екатерина нашла там среди обломков, в железном ящике, странные шары величиной в два кулака. Мягкая оболочка из прозрачной плёнки была наполнена серо-зеленой, флюоресцирующей на свету жидкостью. Эту свою находку железнодорожница положила в металлический футляр из-под немецкого противогаза и принесла в отряд.

Партизанские командиры долго рассматривали непонятные трофеи. Один из шаров упал на пол и был случайно раздавлен. Вылившаяся из него жидкость сейчас же вспыхнула красноватым жарким пламенем. Ни вода, ни песок не смогли его погасить. Быстро разгоревшись, огонь перекинулся на бревенчатую обшивку землянки. Партизаны успели спасти только самое необходимое. Зловредные шары были тщательно упакованы для отправки с первой же оказией на Большую землю.

Рудаков, перебравшийся после пожара в штабную землянку, всю ночь просидел над картой; обведённые синим карандашом деревни, занятые карателями, образовывала собой на карте широкую подкову. Она как бы охватывала болотистый лес, в центре которого находился партизанский лагерь. Оставался незакрытым лишь северный участок, примыкавший к торфяным болотам. Их обширные пространства считались непроходимыми.

Что же такое фашисты задумали? Почему в последние дни они почти прекратили бои с передовыми партизанскими постами? Трудно поверить, что неприятеля испугали потери, которые он понёс в схватках у перекопанных, заваленных деревьями лесных дорог. Пленные один за другим подтверждали, что существует приказ как можно скорее расправиться с партизанами и очистить район. Так почему же такая тяжёлая тишина установилась сейчас кругом?

«Эх, скорее бы был готов тот аэродром! Отправить раненых, эвакуировать ценности, отослать эти дьявольские шарики и развязать себе руки! Налегке проще решить любую боевую задачу. Так, так, так… Что же они затеяли? Блокада? Но ведь партизанские диверсанты и подрывники продолжают просачиваться лесами. Боевая работа на железных дорогах и грунтовых магистралях не прекращается… Нет, тут что-то другое… Да ещё и эти шарики… И почему подкова, а не замкнутый круг? – Рудаков тёр ладонью шишковатый упрямый лоб, пощипывал латунную щетину усиков. – Тут что-то другое. Но что, что? Как это угадать?»

На следующий день, уже затемно, пришёл Николай. Он доложил командиру, что аэродром почти готов. Утром, засветло, сделают последние зачистки, и можно будет принять связные и санитарные самолёты. Работы на аэродроме предполагалось закончить лишь через неделю, и сообщение Железнова было приятной неожиданностью.

Сдержанный Рудяков обнял и крепко, по-русски, со щеки на щеку, расцеловал молодого партизана. Сразу же повеселев, он приказал адъютанту немедленно готовить рацию для большой ночной работы и заодно попросил принести флягу спирту из своего неприкосновенного запаса. Положив её перед Николаем, командир сел писать сообщение на Большую землю. Вскоре он, однако, заметил, что герой дня к спирту не притрагивается, понуро сидит на скамье, уставившись глазами в пол, и лицо у него расстроенное.

– Ты чего нос повесил?

– Все в порядке, товарищ командир. Разрешите идти? – сказал партизан, точно просыпаясь.

– А выпить? Ведь заслужил!

– Спасибо, в другой раз.

– Ну, иди.

Николай повернулся и медленно направился к выходу.

Рудаков взял флягу, потряс её и, покрепче завинтив горлышко, задумчиво отложил в сторону. Он хорошо разбирался в людях, а Железнова знал с детства, и он понял, что какая-то необычная забота, может быть даже горе, угнетает молодого партизана. «Заболел, что ли?» И по старой парткомовской привычке не забывать даже мелочей, когда речь идёт о человеке, Рудаков мысленно заметил себе для памяти, что надо при случае «исповедать» молодого партизана.