Текст книги "Золото"

6

Николаю Железнову, с детства знавшему на Узловой каждый закоулок, удалось под носом у неприятеля выбраться из руин вокзала, перебежать на восточную платформу и оттуда – в железнодорожную слободку. Впрочем, напуганные взрывом солдаты и не пытались его преследовать.

Бой у станции продолжался.

К вечеру Николай догнал отряд Рудакова, сделавший первый привал в так называемой Малой роще.

Когда-то роща эта служила любимым местом комсомольских маёвок. Потом железнодорожные организации построили тут однодневный дом отдыха. Машинисты, деповские мастера, слесари ездили сюда по субботам целыми семьями попить на холодке в лесной тишине чайку под мурлыканье весело кипевших самоваров, выдававшихся напрокат в буфете, поиграть в домино, в шашки, опрокинуть на ночь в хорошей компании чарочку-другую, потолковать о деповских делах, старину вспомнить, пока молодёжь пела и танцевала.

В этот лес, лежавший за городом, на восточном берегу озера, немцам пробиться ещё не удалось. Тут, среди ажурных цветастых беседок, среди киосков и столиков, стоявших под сенью пёстрых полотняных грибов в молодом низкорослом курчавом соснячке, возле кружевных веранд, открытых читален, отряд и расположился на ночлег.

Тёплая тишина озера, нарушаемая лишь озабоченным писком стрижей, скользивших в позеленевшем воздухе, как бы подчёркивала трагизм совершившегося. Люди почему-то располагались не на верандах, не на скамьях, а прямо на земле и лежали молча, погруженные в невеселые думы. Только Юлочка, приехавшая в лес на плечах отца, была довольна внезапной экскурсией. Она что-то весело чирикала, как шустрая синичка, перепархивая от одной группы к другой, смеялась, болтала, радуясь теплу, лесу, солнцу.

Стрелочник Кулаков, успевший уже принять на себя в отряде свою всегдашнюю роль всеобщего увеселителя, дребезжащим тенорком рассказывал окружающим забавные истории, будто бы случившиеся с ним самим, и, рассказав, награждал себя частым дробным смешком, от которого слушателям становилось ещё больше не по себе.

Но скоро и он понял, что сегодня этих людей ничем не развеселишь, понял – и стих, свернувшись, как ёж, под ёлкой.

В эту минуту общего тяжёлого молчания и появился Николай Железнов.

Его обступили, засыпали вопросами.

– Заняли узел. Бои идут за фабричный район, – ответил он и молча протянул Рудакову комсомольский билет телефонистки с корочками, слипшимися от крови.

Он не добавил больше ни слова, но руки людей как-то сами собой потянулись к кепкам и фуражкам.

Так началась для Николая Железнова новая, лесная жизнь.

Партизанские будни оказались куда менее романтичными и более трудными, чем он себе представлял. За несколько длинных и быстрых переходов Рудаков увёл свой отряд далеко в чащу леса, туда, где неожиданно для большинства партизан оказалась заблаговременно заложенная база с оружием, снаряжением и продовольствием. Пока вчерашние токари, слесари, паровозники, путейцы, служащие, кладовщики, ещё не успевшие свыкнуться со своим новым положением, медленно и неумело рыли землянки и оборудовали их, командир занялся организацией партизанского труда. Он так и говорил: «труда», потому что ещё смолоду, водя пассажирские поезда, привык к тому, что в каждом деле самое важное – организовать труд.

Отряд свой он разбил на группы, позаботившись, чтобы в каждой была партийно-комсомольская прослойка. В группу минёров, которым предстояло вести главным образом рельсовую войну, он отобрал преимущественно путейцев: кто же лучше их знает уязвимые места своего хозяйства! Начальником минёров он назначил Власа Карпова, служившего в годы гражданской войны сапёром я знавшего подрывное дело. В «лёгкую кавалерию», предназначенную для быстрых диверсий на автомобильных и гужевых дорогах, для налётов на вражеские комендатуры и склады, были определены воспитанники Николая Железнова – подвижная, выносливая молодёжь. Маленькую группу связи составили из особо проверенных стариков с почтённой и по возможности безобидной внешностью. Они должны были под видом беженцев бродить по дорогам, проникать в занятые противником села, устанавливать связь с населением и соседними отрядами, с городским подпольем. Из людей постарше Рудаков создал «жилищно-хозяйственный отдел». Женщин и девушек, которых было немного, определили в «медицину».

Николай, назначенный сначала начальником «лёгкой кавалерии», вскоре был переведён на самое важное и опасное дело – в разведку. Напарником ему был назначен Василий Кузьмич Кулаков. Железнов сперва возмутился, заявил было протест, но Рудаков не принял это во внимание и тем ещё раз доказал здесь уменье разбираться в людях.

Не сразу и не легко врастал молодой железнодорожник в суровый партизанский быт, в котором оказалось мало романтики и много труда, невзгод и лишений. Поначалу ему казалось, что, оккупировав территорию, враг занял все деревни, села, все дома, контролирует все дороги, прячется за каждым кустом. Это тягостное ощущение преследовало его все время, как только он уходил из отряда, от знакомых с детства людей и оставался один или с Кулаковым. Оно сковывало его предприимчивость, вязало по рукам и ногам, и он, человек, которому на постройке землянок ничего не стоило сделать работу двух-трех человек, возвращался порой с самого пустякового задания совершенно измотанным и разбитым.

Но Николай переболел этой болезнью и вскоре уже твёрдо знал, что оккупированная территория продолжает оставаться советской, и убедился, что отважному и вместе с тем осторожному партизану враг не страшен. И, что особенно было ценно для его опасной специальности, он научился в любой деревне, даже там, где стояли фашистские гарнизоны, находить смелого человека, готового посильно снабдить разведчика нужной информацией, показать дорогу, покормить.

Да и весь отряд Рудакова постепенно овладевал искусством лесной войны. Этому содействовала та будничная деловитость, какую командир сумел внести в сложное, новое для него дело. Именно будничная, привычная, выражавшаяся даже в том, что подразделения в отряде старые производственники, по привычке, называли «цехами», боевые задания – «нарядами», военное обучение – «техминимумом». В «цехах» были даже зачитаны перед строем тщательно разработанные Рудаковым «правила внутреннего распорядка», до мелочей регламентировавшие быт и боевую жизнь партизан.

После первых же вылазок, успешно проведённых на дорогах против строительных команд и транспортных колонн, отряд не только внутренне окреп, но и начал расти. Сама весть о его существовании стала стягивать к нему тех, кто, так или иначе оказавшись в оккупации, не знал, что предпринять, или растерянно выжидал, что будет. Рудаков, правда со строгим отбором, в первые же дни боевой деятельности принял в отряд нескольких сельских активистов, людей из партактива, по разным причинам застрявших в городе, и военных – из тех, что двигались по вражеским тылам, выходя из окружения. Эти последние оказались особенно полезными своим военным опытом, знанием противника и ненавистью к нему, которую они накопили, двигаясь по его тылам.

Когда же линия фронта отошла ещё дальше на восток, Рудаков, взаимодействуя с соседом, отважился дать несколько открытых боев немецким тыловым гарнизонам и так в этом преуспел, что Совинформбюро посвятило даже специальное сообщение деятельности отряда товарища Р.

Понемногу партизаны становились хозяевами положения на дорогах.

Фашистское командование, обозлённое тем, что ему не, удаётся быстро восстановить железнодорожную связь на этом стратегически очень важном направлении, сначала ограничилось тем, что разослало по местным комендатурам, тыловым гарнизонам и железнодорожным частям инструкцию, предписывающую крайнюю осторожность при передвижении, усиление охраны складов и военных объектов.

Одно из этих предписаний попало в руки Рудакова. Он узнал слабые места противника и именно в них направлял свои удары.

Боевые операции, которые Рудаков и его соседи развернули в этих лесных краях, листовки, появлявшиеся в городах и сёлах на заборах, на дорожных указателях, на стенах самих комендатур, постоянный страх перед партизанской местью, овладевавший тыловыми гарнизонами, стали наносить такой ощутительный ущерб, что фашистское командование приказало широкими полосами вырубать леса вблизи дорог, создавать «мёртвые зоны», выселяя и уничтожая там все живое. Откуда-то из Польши на эту операцию были вызваны специальные эсэсовские части, уже прославившиеся своими страшными делами в Варшаве.

Гестапо стремилось засылать в партизанские отряды своих лазутчиков, и несколько таких агентов было уже разоблачено.

Партизанский штаб передал Рудакову приказ быть осторожным при приёме новых людей и постараться раскрыть и выловить хоть одного такого шпиона.

Вот тогда-то командир отряда поручил Железнову и Кулакову пробраться в район «мёртвой зоны», проследить тактику новых карательных частей, постараться напасть на след немецких наймитов, засылаемых для подрыва партизанского дела. Отправляясь на это задание, Николай напялил форму немецкого солдата, вооружился автоматом и решил изображать конвойного, который ведет в комендатуру арестованного Кузьмина. Для районов, где населения уже не было и где действовали каратели, это было неплохо придумано.

7

Двое суток бродили разведчики по обезлюдевшим пространствам «мёртвой зоны». Они уже вызнали, какие части здесь свирепствуют. Пробравшись по задворкам в одно из обречённых сел и спрятавшись в развалинах колокольни, они видели, как, сопровождаемые эскортом мотоциклистов, ворвались на сельскую улицу автомашины с поджигателями. Мотоциклисты загородили въезды и выезды; солдаты, выскочив из машин, начали подряд зажигать дома. Дело это уже было механизировано и умело организовано. В то время как одни эсэсовцы уничтожали дома, другие ловили жителей, сбивали их в колонны и куда-то уводили под конвоем.

«Куда? На расстрел? На работы? В фашистскую неволю. Николай понимал, как важно точно выяснить судьбу исчезающего населения „мёртвых зон“. Кроме того, может быть, именно в такие толпы жителей, потерявших голову от горя, гестапо под шумок и подсовывает своих шпионов. Точно разузнать обо всем этом можно было, только попав в одну из таких колонн.

Посоветовавшись, разведчики решили рискнуть. Но Кузьмич, обычно сговорчивый, решительно запротестовал против того, чтобы главная роль в этот раз принадлежала Николаю. И верно: тот был слишком уж приметен. Эсэсовцы ни за что не поверят, что этакий дюжий парень околачивается без дела в тылу. Да и одет был Николай неподходяще. Сменить же немецкую форму на гражданское платье в «мёртвой зоне» не представлялось возможным. Словом, договорились на том, что, умышленно попав в облаву, Кузьмич даст себя схватить, а Николай постарается держаться где-нибудь поблизости, чтобы, в случае чего, с автоматом и гранатами прийти на выручку товарищу.

Замаскировавшись в придорожных кустах, Николай видел, как Кузьмич, изображая полоумного, наткнулся на дороге на засаду, как, столкнувшись с солдатами, он весьма натурально испугался, закрестился, запричитал, как заорал на все поле, когда его ударили. Потом, перебираясь от куста к кусту, разведчик проследил за арестованным напарником до того самого момента, пока конвоир не толкнул старика в толпу женщин, собранных на опушке леса. Теперь оставалось ждать.

Партизанская жизнь многому научила Николая, но бездейственно ожидать он по-прежнему не умел. А тут ещё мелкий дождик, монотонно шелестевший в листве. Судорожная зевота раздирала рот разведчика. Чтобы преодолеть дрёму, он снимал пилотку, подставлял лицо под изморось, принимал неудобные позы и даже положил под себя две сосновые шишки. Ничто не помогало. Шелестящий шум дождя, однообразный звук капель, падающих с листвы, убаюкивали, и все вокруг: кусты, деревья, глянцевитая от сырости трава – все начинало плыть в сторону, тускнеть.

«Не спать! Не спать!» – приказывал себе Николай.

Вдруг с опушки донёсся шум драки – визгливый жёнский крик, глухой удар. Мимо Николая пробежали в лес несколько женщин. И сейчас же из-за кустов выскочил Кузьмич. Единственный глаз его возбуждённо сиял, на щеках розовел румянец. Напарник тащил за руку круглолицую толстуху в железнодорожной форме.

– Вот, вот она самая, Катерина Вторая, немца пристукнула, весь табун освободила! – кричал Кузьмич, когда они втроём укрылись в чаще леса. – Царь-баба, выдающееся явление природы, уникум!

Смелый поступок незнакомки служил ей лучшей рекомендацией. Разведчики поняли, что перед ней можно не таиться. Узнав о существовании партизанского отряда железнодорожников, женщина только всплеснула руками:

– Милые вы мои, а я все головушку ломаю: куда мне, сироте, податься? Женщин-то в партизаны принимают? Я ж тоже ваша, путевая обходчица с четыреста тридцать второго километра. Из будки своей я уже выбралась, в лесу живу, в шалаше, все головушку ломаю, что делать…

Нет, вы верно – наши, с Узловой? А с дистанции кто-нибудь из наших у вас есть?

– Дорогуша, ты ж не Катерина Вторая, ты ж Пётр Великий! – восхищался Кузьмич, обходя женщину вокруг, как башню, и умильно посматривая на неё своим единственным глазом. – Сразу видно, путейская косточка! Одного мы с тобой роду-племени, милая, одного!

– А с сынишкой как мне быть? Не одна я – меньший-то со мной, ему б ещё только в третий класс идти, На кого я его оставлю? – озадаченно спросила обходчица, которую и впрямь, как оказалось, звали Екатериной.

– Крошка моя, это положения не меняет. Порядок полный. У нас командир один, товарищ К., так и вовсе с трехлетней девчонкой в отряд пришёл. На кашлах её носит. Как передислокация, так девчонку на кашла.

Екатерина обрадовалась.

Но Николай, помня наказ Рудакова, рассудил иначе. Сейчас, когда немцы, перешив колею, восстановили железнодорожное сообщение, важнее было иметь верных друзей на месте у самых путей. Он посоветовал Екатерине вернуться в свою будку и идти к немцам на работу и пообещал принести ей директиву командира с указаниями, что и как дальше делать. Точно сразу прозрев, женщина уставилась на Николая, на его немецкую форму, потом вдруг схватила его за борта куртки и прошипела в лицо:

– Ты чему же это меня, охальник, учишь? – Затем она грозно повернулась к Кузьмичу: – Это к какому ж такому партизану ты меня привёл, кривой леший?

Оттолкнув Николая, она быстро пошла прочь. Пришлось бежать за ней, на ходу втолковывать, что партизан не только тот, кто бьёт врага в открытом бою, но и тот, кто тайно следит за врагом и наносит ему исподтишка удары в самое чувствительное место.

Наконец Екатерина остановилась, задумалась.

– А чем докажете, что вы не на немца работаете, ну? – Она угрожающе посмотрела на партизан. – Говорите, железнодорожники… А кто вы такие?

Николай назвал себя.

Екатерина даже руками всплеснула:

– Ивана Захарыча Железнова сынок?.. Да я с папашей с вашим в санатории два раза вместе отдыхала. Только не похоже что-то, он ведь, как жук, чёрный… Стало быть, самый меньшенький? А папаша ваш где ж?

Только после этого разговора согласилась Екатерина на время вернуться в свою будку на 432-й километр и стать, как говорили тогда в отряде, «партизанским глазом». Она ушла, наказав не задерживать директив, так как даже и дня не хотела без пользы для партизан сотрудничать с немцами, считая это делом постыдным и непростительным.

Когда под тяжёлой стопой удаляющейся Екатерины перестал трещать валежник, Кузьмич, наклонившись к уху Николая, таинственно зашептал:

– Это не все… Я, брат Никола, двух таких немецких овчарок выследил, только – ах! – чистопородные…

И, потирая руки, старик рассказал, что среди задержанных там, на поляне, сразу бросились ему в глаза две очень подозрительные бабёнки, по говору явно не здешние.

– Они все с разговорами подъезжали – как, да где, да что?.. А одна, побольше, гладкая, чернобровая, все пытала: «Где партизаны, да много ли их, да как к ним пройти». Другая, поменьше, ни о чем не говорила – видать, так, «на подначке» работает. И обе они какой-то все мешок берегли. Грязный, латаный мешок, а они из-за него друг дружке в волосы вцепились, не поделили чего-то или, может, нарочно, для отвода глаз. Я, брат Никола, зоркий, я одним глазом лучше, чем ты обоими, вижу, от меня не скроешься! Я сразу себе смекнул: «Гляди, Кузьмич, эти как раз из тех и есть, о которых товарищ командир наказывал…» Вишь, скажи ей, где партизаны! Этаким-то маневром хочет на наши главные пути выйти…

Николай задумался: может быть, и действительно эти две – из тех гестаповских агентов, о которых предостерегал партизанский штаб?

– Куда пошли?

– Ты на Кузьмича положись! Кузьмич, брат, такой, он проницательный, все примечает. Когда фашиста кокнули, я за ними глядел, куда они… И вижу: все по опушке, а они в самый лес… Ты, милый, Кузьмича слушайся, с Кузьмичом не пропадёшь!.. Ну-ка, брат, возвращай кисет да трубку, без табаку подыхаю прямо, разум помутнел и мысля плесневеет.

Разведчики решили, пока не стемнело, догнать подозрительных женщин. Взяв указанное Кузьмичом направление, они без труда отыскали две пары следов, отчётливо обозначавшихся на зеленом, пропитанном влагой мху. Одни были побольше, поглубже, овальные; другие – поменьше, с явным отпечатком подошвы и каблука.

– Они! – радостно крикнул стрелочник. – Видишь, чернобровая-то погрузней и в лапоточках, а маленькая – в башмаках. Точно и определённо идём, брат, по графику.

Следы вели вглубь леса. Сначала они были чёткие, с глубоко вдавленной передней частью. Николай понял – бежали. Потом следы стали ложиться ровно, носками чуть врозь. Здесь женщины перешли на шаг, видимо успокоились. Преследовать их было тем легче, что с неба продолжала бесшумно сеять все та же тончайшая водяная пыль. Она покрывала мох, траву, ветви серым налётом, и следы, а также потревоженные травы и ветки отчётливо темнели на ровном сером фоне.

Разведчики сильно умаялись, но женщин в этот день так догнать и не удалось. Сгущавшиеся сумерки быстро наполняли лес сырой плотной мглой. Следы начали теряться. Пришлось заломать приметную сосенку и располагаться на ночлег.

Неугомонный Кузьмич разбудил напарника, когда ещё только начало светать. Сосновые стволы, хвоя, листья блестели, как будто за ночь кто покрыл их лаком. Николай, сделав несколько резких гимнастических упражнений, разогнал озноб. Тем временем спутник его по-братски разделил краюху партизанского хлеба, кислого, со скрипящими на зубах угольками в нижней корке, – последнее, что оставалось у них из продовольствия.

По времени солнце уже поднялось, но в лесу ещё стоял непогожий сумрак. Партизаны быстро нашли отмеченное деревце, уже прослезившееся на изломе каплями прозрачной душистой смолы. Следы на девственно зеленом мху были ещё видны. Переглянувшись, напарники быстро зашагали по этим следам, радуясь, что, догоняя возможных шпионов, они идут на восток и тем самым приближаются к партизанскому лагерю.

Зябко шелестела загрубевшая за лето листва. Густо пахло прелью, грибами и ещё каким-то стойким и грустным запахом, каким пахнет лес ранней осенью в ненастные утра. То там, то тут на полянке сверкали полированными шляпками сыроежки; разрывая мох, смотрели на солнце белые тарелки груздей, опушённые по краешкам бахромой; возле пеньков золотели весёлые россыпи зайчушек, и иногда на взлобочках, где было посуше, виднелась замшевая шляпка боровика.

Кузьмич только постанывал, глядя на это грибное изобилие. Наконец он не выдержал, стащил с головы форменный картуз и стал собирать в него белые, что были поменьше и покрепче.

– Гляди, гляди, Никола, сколько даром добра пропадаёт! Первоклассные дикорастущие. Благодать-то какая, а брать некому. Червям пойдёт… Этого бы Гитлера в муравьиную кучу закопать, пусть бы муравьи его, подлеца, по крупиночке живого съели!

Как кузнец, привыкнув, не слышит обычно грохота молота, а паровозник – шума колёс машины, так и Николай за дни скитаний с Кузьмичом научился не слышать болтовни спутника. Он шёл, погруженный в свои думы, вдыхая ароматы леса, подставляя разгорячённое лицо прохладным каплям, падавшим с деревьев. Когда-то, глядя на леса и рощи из паровозной будки, как мечтал он в такой вот денёк забраться в лесную чащу, слушать птиц, подсматривать жизнь зверей! И вот он – лес! Но теперь другим занят ум Николая, другое желание заполняет все его существо: фашист ходит по нашей земле, и надо сделать все, чтобы поскорее разбить и изгнать врага…

И все-таки в лесу чудесно! Не хочется думать ни о фашистах, ни о страшных картинах «мёртвой зоны», ни об этих человеческих следах, по которым нужно сейчас идти…

Как великолепна русская природа! Сколько в ней скромной красоты, мудрой, успокаивающей поэзии… Но что это?

Где-то впереди, в лесной чаще, не очень далеко, звонкий и чистый голос тихонечко запел:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя…

Партизаны остановились. Сердце Николая учащённо забилось. Эту песню любила напевать его мать, склоняясь над шитьём или возясь на кухне. Здесь, в лесной глуши, полной осенних ароматов, знакомая мелодия, смягчённая расстоянием, звучала неправдоподобно хорошо. А тут ещё, точно стремясь послушать, солнце прорвалось сквозь поредевшие облака, и целые потоки сверкающих лучей обрушились на лес, и он сразу ожил, помолодел, засиял.

– Они! – прошептал Кузьмич, вытягивая жилистую, старческую шею. – Видно, сигналят кому-то песней… Никола, не теряйся, слушай меня! Незаметно обгоним, зайдём во фланг и ударим всеми наличными боевыми силами.

– Что ж, пошли… – не сразу отозвался Николай.